о вот Габита, да, мать… во всей своей речи я буду называть ее, повторяю, матерью, хотя она относится к нему с ненавистью и жестокой враждой, и она, во время моего рассказа о ее преступности и бесчеловечности, должна будет каждый раз слышать имя, данное ей природой; чем больше само имя «мать» вызывает чувство любви и нежности, тем более омерзительной покажется вам неслыханная преступность той матери, которая вот уже столько лет — и ныне более, чем когда-либо, — жаждет гибели своего сына. Итак, мать Габита, воспылав беззаконной любовью к своему зятю, молодому Мелину, вначале, хотя и недолго, пыталась бороться с этой страстью, как только могла; но затем безумие так охватило ее, так разбушевалось в ней пламя похоти, что ни совесть, ни стыдливость, ни долг матери, ни позор, грозящий семье, ни дурная молва, ни горе сына, ни отчаяние дочери — ничто не могло заглушить в ней ее страсть. (13) Она опутала неопытного и еще не окрепшего духом юношу, пустив в ход все средства, которыми можно завлечь и прельстить человека его возраста. Ее дочь не только была оскорблена, как бывает оскорблена каждая женщина подобным проступком мужа, но и не могла стерпеть нечестивого прелюбодеяния матери; даже жаловаться на это она сочла бы преступлением и хотела, чтобы никто не знал о ее страшном несчастье; только на груди у нежно любящего брата она терзала себя, давая волю слезам. (14) И вот происходит спешный развод; казалось, он принесет избавление от всех бед. Клуенция оставляет дом Мелина; после таких тяжких оскорблений она делает это не против своей воли, но расстается с мужем без радости. Тут уже эта мать, редкостная и достойная, стала открыто ликовать и справлять триумф, одержав победу над дочерью, но не над похотью. Она захотела положить конец всем глухим толкам, порочащим ее имя; то самое брачное ложе[557], которое она два года назад постлала, выдавая замуж свою дочь, она велела приготовить и постлать для себя в том самом доме, откуда она выжила и выгнала свою дочь. И вот, в брак с зятем вступила теща, без авспиций[558], без поручителей[559], при зловещих предзнаменованиях. (VI, 15) О, преступление женщины, невероятное и никогда не слыханное на земле, кроме этого случая! О, разнузданная и неукротимая похоть! О, единственная в своем роде наглость! Неужели она не побоялась — если не гнева богов и людской молвы, то хотя бы той самой брачной ночи и ее факелов, порога спальни, ложа своей дочери, наконец, самих стен, свидетельниц первого брака? Нет, она своей бешеной страстью разбила и опрокинула все преграды. Над совестью восторжествовала похоть, над страхом — преступная дерзость, над рассудком — безумие. (16) Позор этот, павший на всю семью, на родню, на имя Клуенциев, был тяжелым ударом для сына; к тому же его горе еще усиливалось от ежедневных жалоб и постоянных рыданий его сестры. Все же он решил, что единственным его ответом на такое оскорбление и на такое преступление матери будет то, что он перестанет обращаться с ней, как с матерью; ведь если бы он сохранил сыновнее уважение к той, которую он, не испытывая величайшей скорби, даже видеть не мог, то и его самого могли бы счесть таким человеком, который не только видится с ней, но и одобряет ее поступок.
(17) Итак, с чего началась его вражда с матерью, вы уже знаете; а то, что это имело отношение к данному судебному делу, вы поймете, когда узнаете и остальное. Ибо я вполне сознаю, что, какова бы ни была мать, во время суда над сыном не следует говорить о позорном поведении родившей его. Я не был бы вообще способен вести какое бы то ни было дело, судьи, если бы я, призванный защищать людей, подвергающихся опасности, забывал о чувстве, заложенном в душу всем людям и коренящемся в самой природе[560]. Мне вполне понятно, что люди должны не только молчать об оскорблениях со стороны своих родителей, но и мириться с ними. Но, по моему мнению, переносить следует то, что возможно перенести, молчать — о том, о чем возможно молчать. (18) Всякий раз, когда Авла Клуенция постигало какое-нибудь несчастье; всякий раз, когда он подвергался смертельной опасности; всякий раз, когда ему угрожала беда, — единственной зачинщицей и виновницей этого была его мать. Он и в настоящее время не сказал бы ничего и, не будучи в состоянии забыть обо всем этом, все же согласился бы хранить молчание и скрывать это. Но она держит себя так, что молчать он больше никак не может. Ведь даже самый суд, эти опасности, обвинение, возбужденное противной стороной, множество свидетелей, готовых давать показания, — все это затеяла его мать; она их подготовила, она их подстрекает и снабжает из своих средств. Наконец, она сама недавно примчалась из Ларина в Рим, чтобы погубить своего сына; она здесь, эта наглая женщина, богатая, жестокая; она подстрекает обвинителей, наставляет свидетелей, радуется жалкому виду и лохмотьям подсудимого[561], жаждет его погибели, идет на то, чтобы пролилась вся ее кровь, лишь бы она успела увидеть пролившуюся кровь своего сына. Если вы не увидите всего этого во время слушания дела, считайте, что я называю ее имя необдуманно; но если ее участие в деле окажется столь же явным, сколь и преступным, то вы должны будете простить Клуенцию, что он мне позволяет так говорить; вы, напротив, не должны были бы простить мне, если бы я об этом умолчал.
(VII, 19) Теперь я ознакомлю вас в общих чертах с преступлениями, за которые был осужден Оппианик, дабы вы могли убедиться как в стойкости Авла Клуенция, так и в основательности самого обвинения. Но сначала я укажу вам причину, заставившую его выступить обвинителем, дабы вы поняли, что Авл Клуенций даже это сделал в силу необходимости. (20) Когда он захватил с поличным человека, собиравшегося его отравить ядом, который для него приготовил муж его матери, Оппианик, и когда это обстоятельство было установлено не путем догадок, а было очевидным и явным, и когда дело уже не вызывало никаких сомнений, — только тогда он обвинил Оппианика. Как обоснованно и как обдуманно он это сделал, я скажу потом; теперь я только хочу, чтобы вам было известно следующее: у него не было никакой иной причины обвинять Оппианика, кроме желания избежать постоянных опасностей, угрожавших его жизни, и ежедневных козней его противников. А дабы вы поняли, что преступления, в которых Оппианик был обвинен, по своему существу освобождали обвинителя от всяких опасений, а подсудимого лишали всякой надежды, я сообщу вам некоторые статьи обвинения, предъявленного во время того суда. Ознакомившись с ними, никто из вас не будет удивляться тому, что Оппианик, не надеясь на благополучный исход дела, обратился к Стайену и дал взятку.
(21) В Ларине жила некая Динея, теща Оппианика; у нее были сыновья, Марк и Нумерий Аврии, Гней Магий и дочь Магия, вышедшая замуж за Оппианика. Марк Аврий в юности был взят в плен под Аскулом во время Италийской войны[562], попал в руки сенатора Квинта Сергия — того самого, который был осужден за убийство, — и находился у него в эргастуле[563]. Брат его, Нумерий Аврий, умер, назначив своим наследником своего брата, Гнея Магия. Впоследствии умерла и Магия, жена Оппианика. Наконец, умер и последний из сыновей Динеи, Гней Магий; он оставил своим наследником молодого Оппианика, сына своей сестры, с тем, однако, чтобы тот разделил наследство с его матерью Динеей. Но вот Динея получает довольно точное и достоверное известие, что ее сын Марк Аврий жив и находится в рабстве в Галльской области[564]. (22) Когда у этой женщины, потерявшей всех своих детей, появилась надежда возвратить себе единственного сына, какой у нее остался, она созвала всех своих родственников и друзей своего сына и, в слезах, стала их умолять, чтобы они взяли на себя труд разыскать юношу и вернули ей сына, единственного, которого судьбе было угодно сохранить из ее многих детей. После того, как она дала ход этому делу, она тяжело заболела; поэтому она составила завещание, отказав этому сыну легат[565] в 400.000 сестерциев и назначив главным наследником уже названного мной Оппианика, своего внука. Через несколько дней она умерла. Все же ее родственники, в соответствии со своим решением, принятым ими при ее жизни, отправились после ее смерти в Галльскую область, на поиски Марка Аврия, взяв с собой человека, сообщившего, что он жив.
(VIII, 23) Тем временем Оппианик, по своей исключительной преступности и дерзости, в которых вам не раз придется убедиться, прежде всего подкупил вестника, действуя через своего близкого друга родом из Галльской области; затем он, без больших издержек, позаботился о том, чтобы самого Марка Аврия, убив, устранили. Те, которые отправились, чтобы разыскать и вернуть себе своего родственника, прислали письмо в Ларин к Авриям, родичам юноши и своим друзьям, с известием, что разыскать его трудно, так как, насколько они понимают, вестник подкуплен Оппиаником. Авл Аврий, храбрый, деятельный и известный у себя на родине человек, близкий родственник того Марка Аврия, прочитал это письмо на форуме, всенародно, перед большой толпой, в присутствии самого Оппианика, и громогласно объявил, что он, если получит сведения об убийстве Марка Аврия, привлечет Оппианика к судебной ответственности. (24) Прошло немного времени, и те, кто выезжал в Галльскую область, возвратились в Ларин и сообщили, что Марк Аврий убит. Тут уже не только родственники убитого, но и все жители Ларина почувствовали к Оппианику ненависть, а к молодому человеку сострадание. И вот, когда Авл Аврий — тот самый, который ранее объявил о своем намерении возбудить судебное дело, — начал преследовать Оппианика своими громкими угрозами, тот бежал из Ларина и отправился в лагерь прославленного мужа, Квинта Метелла