[566]. (25) После этого бегства, ясно доказавшего, что Оппианик совершил злодеяние и что совесть у него не чиста, он уже ни разу не дерзнул ни довериться правосудию и законам, ни появиться безоружным среди своих недругов; нет, воспользовавшись памятными нам насилиями и победой Луция Суллы, он, внушая всем ужас, примчался в Ларин во главе вооруженного отряда; кваттуорвиров[567], избранных населением муниципия, он отрешил от должности; объявил, что Сулла, назначив кваттуорвирами его и еще троих человек, приказал внести в проскрипционные списки и казнить того Авла Аврия, который угрожал Оппианику судебной ответственностью и утратой гражданских прав, а также другого Авла Аврия и его сына Гая, а равным образом и Секста Вибия, который, по слухам, был посредником при подкупе вестника. После их жестокой казни остальные страшились проскрипции и смерти. Когда при разборе дела в суде эти факты были раскрыты, кто мог бы подумать, что Оппианика могут оправдать? (IX) Послушайте об остальном и вы удивитесь не тому, что он, наконец, был осужден, а его долгой безнаказанности.
(26) Прежде всего обратите внимание на его наглость. Он пожелал жениться на Сассии, матери Габита, — на той, чьего мужа, Авла Аврия, он убил. Он ли был более бесстыден, делая такое предложение, или она — более бессердечна, соглашаясь на него? Трудно сказать. Как бы то ни было, обратите внимание на их человеческое достоинство и их нравственные устои. (27) Оппианик домогается руки Сассии и упорно добивается этого. Она не удивляется его дерзости, к его бесстыдству не относится с презрением, наконец, не испытывает чувства ужаса перед домом Оппианика, залитым кровью ее собственного мужа, но отвечает, что у него три сына[568] и что именно это обстоятельство делает брак с ним для нее неприемлемым. Оппианик, страстно желавший получить деньги Сассии, счел нужным поискать у себя в доме средства против препятствия, мешающего его браку. У него был малютка-сын от Новии и еще один сын от Папии, воспитывавшийся в Теане Апулийском, в восемнадцати милях[569] от Ларина, у своей матери. И вот, Оппианик внезапно, без всякой причины, посылает в Теан за сыном, чего он до того никогда не делал, разве только в дни общественных игр и в праздники. Бедная мать, не подозревая ничего дурного, посылает к нему сына. В тот самый день, когда Оппианик будто бы уехал в Тарент, мальчик, которого еще в одиннадцатом часу видели в общественном месте здоровым, до наступления ночи умер и на другой день, еще до рассвета, тело его было сожжено. (28) И о столь горестном событии до матери дошел слух раньше, чем кто-либо из челяди Оппианика потрудился ее об этом известить. Узнав в одно и то же время, что ее не только лишили сына, но и не дали ей возможности отдать ему последний долг, она, убитая горем, поспешно приехала в Ларин и устроила новые похороны уже погребенному сыну. Не прошло и десяти дней, как и второй сын Оппианика, младенец, был убит. Тотчас же после этого Сассия вышла за Оппианика, уже ликующего и полного надежд. Это и не удивительно, раз она видела, что он прельщал ее не свадебными дарами, а похоронами своих сыновей. Итак, в то время как люди ради своих детей обычно желают получить побольше денег, он ради денег охотно пожертвовал своими детьми.
(X, 29) Я замечаю, судьи, как сильно взволновало вас, при вашей доброте к людям, данное мной краткое описание злодейств Оппианика. Что же должны были, по вашему мнению, испытывать те, которым пришлось не только выслушать все это, но также вынести по этому делу свой приговор? Вы слушаете рассказ о человеке, которого вы не судите, не видите, уже не можете ненавидеть, который заплатил уже дань и природе и законам, о человеке, которого законы покарали изгнанием, а природа — смертью; вы слушаете этот рассказ не от его недруга и в отсутствие свидетелей, слушаете то, что может быть изложено чрезвычайно подробно, в моем кратком и сжатом изложении. Они же слушали рассказ о человеке, о котором должны были под присягой вынести приговор, о человеке, который был тут же и на чье порочное и преступное лицо они глядели, о человеке, которого все ненавидели за его наглость и считали достойным всяческой казни; они слышали этот рассказ от обвинителей, слышали показания многих свидетелей, слышали убедительное и обстоятельное развитие каждого отдельного обвинения красноречивейшим Публием Каннуцием[570]. (30) Кто же, ознакомившись со всем этим, может заподозрить, что Оппианик был без вины осужден неправым судом?
Об остальном, судьи, я буду говорить уже в общих чертах, чтобы, наконец, перейти к тому, что имеет более близкое отношение к данному судебному делу и связано с ним более тесно. Но вас я прошу помнить, что я вовсе не ставил себе целью обвинять Оппианика, уже умершего, но что я, желая убедить вас в том, что мой подзащитный суда не подкупал, исхожу в своей защите и основываю ее на том, что в лице Оппианика был осужден величайший злодей и преступнейший человек. Ведь после того, как он сам подал своей жене Клуенции, тетке нашего Габита, кубок, та, начав пить, вдруг вскрикнула, что умирает в страшных муках, и жизнь ее прервалась на этих словах, ибо она, не успев договорить, умерла с воплем. Как внезапность ее смерти и содержание ее предсмертных слов, так и обнаруженные на ее теле признаки свидетельствовали о действии яда. Тем же ядом он умертвил и своего брата, Гая Оппианика. (XI, 31) Но и этого мало. Правда, уже само братоубийство, мне кажется, охватывает все вообще возможные для человека преступления; однако путь к этому нечестивому деянию он подготовил себе заранее другими преступлениями: когда Аврия, жена его брата, была беременна и вскоре должна была родить, он убил ядом ее, чтобы заодно умертвить и ребенка, зачатого ею от его брата. Затем он принялся за брата. Тот, осушив кубок смерти, когда уже было поздно, стал кричать, что знает причину смерти своей и жены, и пожелал переделать завещание; как раз в то время, когда он выражал эту свою волю, он умер. Так Оппианик умертвил эту женщину, чтобы ребенок, который должен был у нее родиться, не мог лишить его наследства после его брата; ребенка своего брата он лишил жизни раньше, чем тот мог явиться на свет; таким образом, все могли понять, что для человека, чья преступность не пощадила ребенка брата даже во чреве матери, не может быть ничего запретного, ничего святого.
(32) Помнится, в бытность мою в Азии[571], одна уроженка Милета была присуждена к смертной казни за то, что она, получив от вторых наследников деньги, сама разными снадобьями вытравила у себя плод. Она вполне заслужила это; ведь она убила надежду отца, носителя его имени, опору его рода, наследника его имущества, будущего гражданина государства. Сколь более жестокой казни достоин Оппианик, совершивший такое же преступление! Ведь та женщина, насилуя природу в собственном теле, подвергла истязанию самое себя, а он достиг той же цели, подвергнув другого человека мукам и смерти. Иные люди, видимо, не могут, убив одного человека, совершить тем самым несколько убийств; надо быть Оппиаником, чтобы в одном теле убить многих!
(XII, 33) Поэтому, когда знавший об этом его преступном обыкновении дядя молодого Оппианика, Гней Магий, опасно заболел и стал назначать своим наследником этого племянника, сына сестры, он созвал друзей и, в присутствии матери своей, Динеи, спросил жену, не беременна ли она. Получив от нее утвердительный ответ, он попросил ее жить, после его смерти, у ее свекрови Динеи до самых родов и со всей заботливостью беречь зачатого ею ребенка, чтобы благополучно родить. В связи с этим он отказал ей по завещанию, в виде легата, большие деньги, которые она должна была бы получить от своего сына, если бы он родился; легата от второго наследника он ей не завещал[572]. (34) Чего он опасался со стороны Оппианика, вы видите; какого мнения был он о нем, совершенно ясно; ибо наследником своим он назначил сына человека, которому опеки над своим ожидаемым ребенком не доверил. Послушайте теперь, что́ совершил Оппианик, и вы поймете, что Магий, умирая, не был дальновиден. Те деньги, которые он отказал жене в виде легата от имени своего сына, если бы таковой родился, Оппианик, хотя он вовсе не был должен ей, выплатил ей немедленно — если только это можно назвать выплатой легата, а не наградой за вытравление плода. Получив эту плату и, кроме того, множество подарков, которые тогда были перечислены на основании приходо-расходных книг Оппианика, она, поддавшись алчности, продала злодею Оппианику свою надежду — порученный ей мужем плод, который она носила во чреве. (35) Казалось бы, этим достигнут предел человеческой порочности; послушайте же, чем дело кончилось. Женщина, которую муж заклинал не знать в течение десяти месяцев[573] другого дома, кроме дома своей свекрови, через четыре месяца после смерти мужа вышла за самого Оппианика. Правда, недолговечен был этот союз: их соединило соучастие в злодействе, а не святость брака.
(XIII, 36) А убийство Асувия из Ларина, этого богатого юноши! Сколько шуму наделало оно, когда было еще свежо у всех в памяти, сколько толков оно вызвало! В Ларине жил некто Авиллий, человек, испорченный до мозга костей и дошедший до крайней нищеты, но наделенный каким-то искусством возбуждать страсти у юношей. Как только он, лестью и угодливостью, втерся в доверие и дружбу с Асувием, у Оппианика тотчас же появилась надежда воспользоваться этим Авиллием, словно осадной машиной, чтобы овладеть молодым Асувием и состоянием, доставшимся ему от отца. План был задуман в Ларине, осуществление его перенесено в Рим: они полагали, что составить план легче в глуши, привести замысел в исполнение удобнее среди шумной толпы. Асувий и Авиллий поехали в Рим. За ними по пятам туда же отправился Оппианик. О том, какой образ жизни они вели в Риме, об их пирах, разврате, тратах и расточительности — не только с ведома Оппианика, но и при его участии и помощи — распространяться не буду, тем более что спешу перейти к другому вопросу. Послушайте о развязке этой притворной дружбы. (37) В то время как юноша находился в доме у одной бабенки, переночевав у нее и задержавшись на следующий день, Авиллий, как было решено, притворился больным и пожелал составить завещание; Оппианик привел к нему свидетелей, не знавших ни Асувия, ни Авиллия, и назвал его Асувием; после того как завещание, написанное от имени Асувия, было скреплено печатями