[601]. (72) И вот, этот «лук» показался не таким уже горьким тем людям, которые, благодаря словам Стайена, предвкушали еще кое-что в будущем. Прошел день, другой; дело стало сомнительным; посредника[602] и поручителя за уплату видно не было. Тогда Бульб, с веселой улыбкой и настолько ласково, насколько умел, обратился к Стайену: «Ну, что же, Пет, — говорит он (дело в том, что Стайен, на основании родовых изображений Элиев, выбрал себе именно это прозвание, дабы не казалось, что у него, если бы он назвал себя Лигуром, прозвание не родовое, а племенное[603]), — люди спрашивают меня, где же денежки за то дело, о котором ты со мной говорил». Тут этот бессовестный проходимец, привыкший наживаться на судебных делах, в душе уже считая припрятанные им деньги своими, нахмурился (вспомните его лицо и его лживую и напускную важность) и, будучи до мозга костей обманщиком и лжецом, наделенным этими пороками от природы и сдобрившим их, так сказать, своим усердием и искусством совершать подлости, невозмутимо заявляет, что Оппианик обманул его, и прибавляет для большей убедительности, что он намерен при открытом голосовании подать против него обвинительный голос.
(XXVII, 73) Распространилась молва, что в совете между судьями были какие-то разговоры о деньгах. Дело это не было ни в такой мере тайным, в какой его следовало держать в тайне, ни в такой мере явным, в какой о нем, ради блага государства, следовало бы объявить. Все колебались и не знали, как быть, но Каннуций, который был человеком искушенным и, так сказать, чутьем понял, что Стайен подкуплен, но полагал, что дело еще не завершено, внезапно счел нужным произнести: «Высказались»[604]. В то время Оппианик не особенно боялся за себя: он думал, что Стайен все уладил. (74) Приступить к совещанию должны были тридцать два судьи. Для оправдания было достаточно шестнадцати голосов[605]; такое число голосов было бы обеспечено Оппианику раздачей 640.000 сестерциев, по 40.000 сестерциев на человека, так что семнадцатый голос самого Стайена, рассчитывавшего на более значительную награду, только завершил бы победу. Но случайно, именно потому, что все произошло неожиданно, сам Стайен отсутствовал; он защищал чье-то дело в суде. С этим мог легко примириться Габит, мог мириться Каннуций, но не примирились ни Оппианик, ни его защитник Луций Квинкций, который, будучи тогда народным трибуном, грубо выбранил председателя суда, Гая Юния, и потребовал, чтобы судьи не начинали совещаться до прихода Стайена, а так как посыльные, по его мнению, мешкали нарочно, то он сам из уголовного суда отправился в суд по частным делам, где находился Стайен, и, в силу своих полномочий, велел отложить слушание дела[606]; затем он сам привел Стайена к судейским скамьям. (75) Судьи встают, чтобы приступить к совещанию, после того как Оппианик, как это было тогда принято, пожелал открытой подачи голосов, дабы Стайен мог знать, что́ каждому из судей следует уплатить. Состав суда был довольно пестрый: продажных членов было немного, но все они были недовольны. Подобно тому, как на поле[607] люди, привыкшие получать взятки, бывают особенно озлоблены против тех кандидатов, которых они подозревают в том, что те задержали обещанные ими деньги, точно так же эти судьи тогда пришли, враждебно настроенные против подсудимого. Другие судьи не сомневались в виновности Оппианика, но ждали, чтобы проголосовали те судьи, которых они считали подкупленными, дабы на основании этого голосования определить, кто именно подкупил суд. (XXVIII) И вдруг — жребий выпадает так, что первыми подавать голоса должны Бульб, Стайен и Гутта; все ждут с нетерпением, как же будут голосовать эти ничтожные люди и продажные судьи. Но они все, без малейшего колебания выносят обвинительный приговор. (76) Тут у всех появилось подозрение и все стали недоумевать, что же собственно произошло. Тогда люди, сведущие в законах, судьи старого закала, не считая возможным оправдать заведомо виновного человека и не желая сразу, без расследования, при первом же слушании дела, осудить человека, ставшего, как они заподозрили, жертвой подкупа, вынесли решение: «Дело не ясно». Напротив, некоторые строгие люди, которые сочли, что каждый должен в своих поступках слушаться только своей совести, полагали, что если другие вынесли справедливый приговор, получив за это деньги, то сами они тем не менее обязаны оставаться верны своим прежним судебным решениям; поэтому они вынесли обвинительный приговор. Нашлось всего пятеро судей, которые то ли по своему неразумию, то ли из жалости, то ли ввиду каких-то подозрений, то ли из угодливости вынесли этому вашему ни в чем не повинному Оппианику оправдательный приговор.
(77) После осуждения Оппианика, Луций Квинкций, человек, пользовавшийся чрезвычайным благоволением народа, привыкший собирать все слухи и подлаживаться под настроение народных сходок, решил, что ему представился случай возвыситься, использовав ненависть народа к сенаторам, так как полагал, что суды, составленные из членов этого сословия, уже не пользуются доверием народа. Созывается одна народная сходка, затем другая, бурные и внушительные; народный трибун кричал, что судьи взяли деньги за то, чтобы вынести обвинительный приговор невиновному; говорил, что имущество каждого под угрозой и теперь нет более правосудия, а человек, у которого есть богатый недруг, не может быть уверен в своей безопасности[608]. У людей, которые не имели понятия о существе дела, никогда не видели Оппианика и думали, что честнейший муж и добросовестный человек погублен путем подкупа, возникли сильные подозрения и они стали требовать, чтобы вопрос был расследован и все дело было доложено им. (78) В то же время Стайен по приглашению Оппианика ночью пришел в дом Тита Анния[609], глубоко уважаемого человека, моего близкого друга; остальное известно всем — как Оппианик говорил со Стайеном о деньгах, как тот обещал их возвратить, как весь их разговор подслушали честные мужи, нарочно спрятавшиеся там, как дело было раскрыто и стало известно на форуме и как все деньги были забраны и отняты у Стайена[610].
(XXIX) Народ уже давно раскусил и узнал этого Стайена; подозрение в любом гнусном поступке с его стороны казалось вполне вероятным. Что он оставил у себя деньги, которые обещал раздать от имени обвиняемого, — этого люди, собиравшиеся на сходки, не понимали, да им об этом и не сообщили. Что в суде была речь о взятках, они понимали; что подсудимый был осужден безвинно, они слышали; что Стайен подал обвинительный голос, они видели; что он сделал это не безвозмездно, в этом они, хорошо его зная, были уверены. Такое же подозрение было и насчет Бульба, Гутты и некоторых других. (79) Поэтому я признаю́ (теперь уже можно безнаказанно это признать, тем более здесь), что так как не только образ жизни Оппианика, но даже его имя до этого времени не были известны народу; так как казалось возмутительным, что невиновный человек был осужден за деньги; так как к тому же бесчестность Стайена и дурная слава некоторых других, подобных ему судей усиливали это подозрение и к тому же дело вел Луций Квинкций, человек, облеченный высшей властью и умевший разжечь страсти толпы, — я признаю́, что этот суд навлек на себя сильнейшую ненависть и был покрыт позором. Помню я, как в это ярко разгоревшееся пламя был ввергнут Гай Юний, председатель этого суда, и как этот эдилиций[611], в глазах людей уже почти достигший претуры, был удален с форума — более того, из среды граждан, — не после прений сторон, а под крики толпы[612].
(80) Я не жалею о том, что защищаю Авла Клуенция именно теперь, а не тогда. Дело его остается тем же, каким и было, да и не может измениться; но те времена, несправедливые и ненавистные, миновали, так что зло, которое было связано с условиями времени, повредить нам уже нисколько не может, а подлинная суть самого́ дела теперь уже говорит в нашу пользу. Поэтому теперь я чувствую, как ко мне относятся те, кто меня слушает, — и не только те, в чьих руках правосудие и власть, но также и те, которые могут только высказать свое мнение. Если бы я стал говорить тогда, меня не стали бы слушать — и не потому, что само дело было другим; нет, оно осталось тем же; но время было другое. Это станет вам ясно из следующего. (XXX) Кто тогда посмел бы сказать, что осужденный Оппианик был виновен? Кто теперь смеет это отрицать? Кто тогда мог бы обвинить Оппианика в попытке подкупить суд? Кто ныне может это опровергать? Кому тогда позволили бы доказывать, что Оппианик был привлечен к суду, уже осужденный двумя предварительными приговорами? Найдется ли ныне кто-нибудь, кто попытается это опровергнуть? (81) Итак, коль скоро угасла ненависть, которую течение времени смягчило, моя речь осудила, ваше добросовестное и справедливое отношение к выяснению истинной сути дела отвергло, то что еще, скажите, остается в этом деле?
Установлено, что суду предлагали деньги. Спрашивается, от кого исходило это предложение: от обвинителя или от подсудимого? Обвинитель говорит: «Во-первых, я обвинял, располагая такими вескими уликами, что у меня не было надобности предлагать деньги; во-вторых, я привел в суд человека, который уже был осужден, так что даже деньги не могли бы вырвать его у меня из рук; наконец, даже если бы его оправдали, мое собственное положение в обществе и государстве нисколько не пострадало бы». А подсудимый? «Во-первых, множество и тяжесть предъявленных мне обвинений внушали мне страх. Во-вторых, после осуждения Фабрициев за соучастие в моем преступлении, я тоже стал чувствовать себя осужденным; наконец, я дошел до такой крайности, что все мое положение в обществе и государстве стало зависеть от одного этого приговора».