(82) А теперь, коль скоро у Оппианика было много, и притом важных, побуждений для подкупа суда, а у Клуенция не было никаких, поищем источник самой взятки. Клуенций вел свои приходо-расходные книги очень тщательно. Этот обычай, несомненно, ведет к тому, что ни прибыль, ни убыток в имуществе не могут остаться скрытыми. Вот уже восемь лет, как противная сторона изощряет свою находчивость в этом деле, обсуждая, разбирая и исследуя все, относящееся к нему, — из книг Клуенция и других людей, и все же вам не удается найти и следа денег Клуенция. А деньги Аббия? Идти ли нам по их следу, пользуясь своим чутьем, или же мы можем под вашим руководством добраться до самого логова зверя? В одном месте захвачены 640.000 сестерциев, захвачены у человека, склонного к самым дерзким преступлениям, захвачены у судьи. Чего вам еще? (83) Но, скажете вы, не Оппианик, а Клуенций подговорил Стайена подкупить суд. Почему же, когда судьи приступали к голосованию, Клуенций и Каннуций не имели ничего против его отсутствия? Почему, допуская голосование, они не требовали присутствия судьи Стайена, которому они ранее дали деньги? Ведь жаловался на это Оппианик, требовал его присутствия Квинкций; пользуясь своей властью трибуна, именно он не позволил в отсутствие Стайена приступить к совещанию. Но, скажут нам, Стайен подал обвинительный голос. Он сделал это, чтобы показать и Бульбу и другим, что Оппианик его обманул. Итак, если у той стороны есть основания для подкупа суда, на той стороне деньги, на той стороне Стайен, наконец, на той стороне всяческий обман и преступность, а на нашей — добросовестность, честно прожитая жизнь, ни малейшего следа денег, взяточничества, никаких оснований для подкупа суда, то позвольте теперь, когда истина раскрыта и всякие заблуждения рассеяны, перенести пятно этого позора на того, за которым числятся и другие преступления и пусть ненависть, наконец, оставит в покое того, кто, как видите, никогда ни в чем не провинился.
(XXXI, 84) Но, скажете вы, Оппианик дал Стайену деньги не для того, чтоб он подкупил суд, а для того, чтоб он помирил его с Клуенцием. И это говоришь ты, Аттий, при твоей проницательности, при твоей опытности и знании жизни? Говорят, самый умный человек это тот, который сам знает, что ему делать; ближе всех к нему по уму тот, кто следует тонкому совету другого. При глупости — наоборот. Тот, кому ничего не может прийти в голову, менее глуп, чем тот, кто одобряет глупость, придуманную другим. Ведь этот довод насчет примирения Стайен либо сам придумал по горячим следам, когда его взяли за горло, либо, как тогда говорили, сочинил эту басню о примирении, следуя совету Публия Цетега[613]. (85) Ведь вы можете вспомнить распространившиеся тогда толки о том, что Цетег, ненавидя Стайена и не желая, чтобы государство страдало от его нечестных выходок, дал ему коварный совет, понимая, что человек, признавшийся в том, что он, будучи судьей, тайно и без внесения в книги[614] взял деньги у обвиняемого, не сможет вывернуться. Если Цетег при этом поступил нечестно, то он, мне кажется, сделал это потому, что хотел устранить своего противника[615]; но если положение было таково, что Стайен не мог отрицать, что он получил деньги, причем самым опасным и самым позорным для него было признаться, для какой цели он их получил, то Цетега нельзя упрекать за его совет. (86) Но одно дело — тогдашнее положение Стайена, другое дело — нынешнее твое положение, Аттий!
Для него, ввиду очевидности улик, любое объяснение было бы более благовидным, чем признание того, что действительно произошло. Но как же ты теперь возвратился к тому, что было освистано и отвергнуто? Вот чему я крайне удивляюсь. В самом деле, разве Клуенций мог тогда помириться с Оппиаником? Или помириться с матерью? Обвиняемый и обвинитель значились в официальных списках; Фабриции были осуждены; с одной стороны, Аббий, даже при другом обвинителе, осуждения избегнуть не мог; с другой стороны, Клуенций не мог отказаться от обвинения, не рискуя опозориться как злостный обвинитель[616]. (XXXII, 87) Или Оппианик хотел склонить Клуенция к преварикации?[617] Но и она также относится к подкупу суда. А зачем для этого надо было прибегать к судье в качестве посредника? И вообще, к чему было поручать все это дело Стайену, человеку совершенно чужому им обоим и отъявленному негодяю, между тем как можно было обратиться к какому-нибудь порядочному человеку из числа их общих добрых друзей? Впрочем, зачем я так долго толкую об этом, словно о каком-то неясном вопросе? Ведь сумма денег, данная Стайену, весьма значительная и ясно указывает нам, для чего они предназначались. Я утверждаю, что для оправдания Оппианика надо было подкупить шестнадцать судей. Стайену было вручено 640.000 сестерциев. Если, как говоришь ты, эти деньги были даны, чтобы достигнуть примирения, то что означает эта придача в 40.000 сестерциев?[618] Если же, как утверждаем мы, — чтобы дать каждому из шестнадцати судей по 40.000 сестерциев, то даже сам Архимед не мог бы лучше рассчитать.
(88) Но, скажете вы, был вынесен целый ряд приговоров, устанавливающих, что Клуенций подкупил суд. Нет, напротив, доныне это дело ни разу в своем подлинном виде не было представлено в суд. Такой шум был поднят вокруг этого дела, так долго носились с ним, что только сегодня по нему была впервые выставлена защита, только сегодня истина, возлагая надежду на этих вот судей, впервые возвысила свой голос против ненависти. А впрочем, что это за ряд приговоров? Я обеспечил себе возможность ответить на все нападки и подготовился к выступлению так, что могу доказать следующее: из так называемых приговоров, впоследствии вынесенных о суде прежнего состава, часть походила скорее на обвал и бурю, чем на суд и разбирательство, часть ни в чем не уличает Габита, часть даже была вынесена в его пользу, часть же такова, что их никогда и не называли и не считали судебными приговорами. (89) Здесь я, больше потому, что так принято, а вовсе не потому, что вы не делаете этого сами, буду вас просить слушать меня внимательно, когда я буду обсуждать каждый из этих приговоров в отдельности.
(XXXIII) Был осужден Гай Юний, председательствовавший в том прежнем постоянном суде; прибавь также, если угодно: он был осужден тогда, когда был председателем суда. Народный трибун не дал ему отсрочки, полагавшейся ему не только для завершения дела, но и по закону[619]. В то самое время, когда не дозволялось отвлекать его от присутствия в суде для какой бы то ни было другой государственной деятельности, его самого схватили, чтобы суд вершить над ним! Какой же суд? Выражение ваших лиц, судьи, велит мне теперь свободно говорить о том, о чем я считал нужным умолчать, и я охотно сделаю это. (90) Что же это было: постоянный суд, или разбирательство дела, или вынесение приговора? Положим, что так. Пусть же любой человек из той возбужденной толпы, чье требование тогда было выполнено, скажет сегодня, в чем обвинялся Юний. Кого ни спросишь, всякий ответит: в том, что дал себя подкупить; в том, что засудил невиновного. Таково всеобщее мнение. Но, если бы это было так, он должен был быть обвинен на основании того же закона, на основании которого ныне обвиняется Габит. Впрочем, он сам судил на основании этого закона. Квинкцию следовало подождать несколько дней[620], но он не хотел ни выступить как обвинитель, уже сделавшись частным лицом, ни выступать, когда волнение уже уляжется. Итак, вы видите, что обвинитель возлагал надежды не на существо самого́ дела, а на обстоятельства и на свою власть как трибуна. (91) Он потребовал наложения пени. В силу какого закона? Потому что Юний не присягал в том, что будет применять данный закон[621], — но это никогда никому в вину не ставилось, — потому что в подчищенном списке честного и добросовестного городского претора Гая Верреса, который тогда показывали народу, не было имен судей, избранных при дополнительной жеребьевке[622]. Вот по каким причинам, судьи, — ничтожнейшим и несостоятельным, на которые вообще ссылаться в суде не следовало, Гай Юний был осужден. Таким образом, его погубило не его дело, а обстоятельства. (XXXIV, 92) И этот приговор, по вашему мнению, должен быть неблагоприятен для Клуенция? По какой причине? Если Юний не произвел дополнительной жеребьевки в соответствии с требованием закона, если он когда-то не присягнул в том, что будет применять какой-то закон, то неужели его осуждение по этому делу заключало в себе приговор Клуенцию? «Нет, — говорит обвинитель, — но Юний потому был осужден на основании этих законов, что нарушил другой закон». Те, кто утверждает это, возьмутся, пожалуй, защищать и самый тогдашний суд! «К тому же и римский народ, — говорит он, — тогда был озлоблен против Гая Юния за то, что при его посредстве, как тогда думали, тот суд и был подкуплен». Ну, а теперь разве суть самого дела изменилась? Разве сам состав дела, смысл судебного разбирательства, характер всего дела в целом теперь не те же, какими были раньше? Не думаю, чтобы из всего того, что произошло действительно, что-либо могло измениться. (93) Почему же теперь мою защитительную речь слушают, соблюдая такое молчание, а тогда Юния лишили возможности защищаться? Потому что тогда все судебное разбирательство свелось к проявлению одной только ненависти, заблуждений, подозрений и к обсуждению на ежедневных сходках, созывавшихся с целью мятежа и в угоду толпе. И на сходках и перед судейскими скамьями выступал как обвинитель все один и тот же народный трибун; на суд он не только сам приходил прямо со сходки, но даже приводил с собой ее участников. Аврелиевы ступени