на того, что ты, Квинт Насон[667], заседаешь на шестом трибунале? Где та сила, которая заставляет этих судей, занимающих такое высокое положение, повиноваться тебе? А вы, судьи, по какой причине, из такого большого числа граждан, в таком малом числе избраны именно вы, чтобы выносить решение об участи других людей? По какому праву Аттий сказал все, что хотел? Почему мне дается возможность говорить так долго? Что означает присутствие писцов, ликторов и всех прочих людей, которые, как я вижу, состоят при этом постоянном суде? Все это, полагаю я, совершается по воле закона, весь этот суд, как я уже говорил, управляется и руководствуется, так сказать, разумом закона. Что же? А разве это единственный постоянный суд, который подчиняется закону? А суд по делам об убийстве, руководимый Марком Плеторием и Гаем Фламинием? А суд по делам о казнокрадстве, руководимый Гаем Орхивием? А суд по делам о вымогательстве, руководимый мной? А суд, как раз теперь слушающий дело о домогательстве, руководимый Гаем Аквилием? А остальные постоянные суды? Окиньте взором все части нашего государства: вы увидите, что все совершается по велению и указанию законов. (148) Если бы кто-нибудь захотел обвинить тебя, Тит Аттий, перед моим трибуналом[668], ты воскликнул бы, что закон о вымогательстве на тебя не распространяется[669], и это твое возражение вовсе не было бы равносильно твоему признанию в получении тобой взятки; нет, это было бы желание отвести от себя неприятности и опасности, которым по закону ты подвергаться не должен. (LIV) Смотри теперь, о чем идет дело и какого рода те правовые положения, которые ты хочешь ввести. Закон, на основании которого учрежден этот постоянный суд, велит, чтобы его председатель, то есть Квинт Воконий, с судьями, назначенными ему жребием, — закон призывает вас, судьи! — произвел следствие об отравлении. Следствие над кем? Ограничений нет. «Всякий, кто приготовил, продал, купил, имел, дал яд…» Что еще говорится в этом же законе? Читай «…да свершится уголовный суд над тем человеком». Над кем? Над тем ли, кто вошел в сговор, заключил условие? Нет. В чем же дело? «Над тем, кто, будучи военным трибуном первых четырех легионов[670], или квестором, или народным трибуном (следует перечень всех должностей), или лицом, вносившим или собиравшимся вносить предложение в сенате,…» Как же дальше? «Кто из них вошел или войдет в сговор, или заключил, заключит условие с целью осуждения человека уголовным судом…». «Кто из них…» Из кого же? Очевидно, из тех людей, которые поименованы выше. Какое же значение имеет то, как они поименованы? Хотя это и очевидно, все же сам закон указывает это нам. В случаях, когда он распространяется на всех людей, он гласит так: «Всякий, кто приготовил, приготовит смертельный яд,…» Подсудны все мужчины и женщины, свободные и рабы. Если бы закон имел в виду такой сговор, было бы прибавлено: «или кто войдет в сговор…» Но закон гласит: «Да свершится уголовный суд над тем, кто будет должностным лицом или же будет вносить предложение в сенате; кто из них вошел или войдет в сговор,…» (149) Разве Клуенций из числа таких людей? Конечно, нет. Кто же такой Клуенций? Человек, который, несмотря ни на что, не согласился на то, чтобы его защищали, ссылаясь на этот закон. Поэтому я оставляю закон в стороне, следую желанию Клуенция. Но тебе, Аттий, я отвечу несколькими словами, не имеющими непосредственного отношения к его делу. В нем есть особенность, которая, по мнению Клуенция, касается его; есть и другая, которая, по-моему, касается меня. Он считает важным для себя, чтобы его защищали на основании самого дела и фактов, а не на основании закона; я же считаю важным для себя, чтобы ни в одной части нашего спора с Аттием я не оказался побежденным. Ведь мне придется выступать еще не в одном судебном деле; мой усердный труд — к услугам всех тех, кого могут удовлетворить мои способности как защитника. Я не хочу, чтобы кто-либо из присутствующих подумал, что если я отвечу молчанием на рассуждения Аттия о нашем законе, то это означает, что я с ними согласен. Поэтому я повинуюсь тебе, Клуенций, насколько дело касается тебя; я не оглашаю закона и то, что я говорю сейчас, говорю не ради тебя; но не премину высказать то, чего, по моему мнению, от меня ожидают.
(LV, 150) Тебе, Аттий, кажется несправедливым, что не на всех граждан распространяются одни и те же законы. Прежде всего, если даже и признать это величайшей несправедливостью, то из этого следует, что законы эти надо изменить, но отнюдь не следует, что существующим законам мы можем не повиноваться. Затем, кто из сенаторов, достигнув, благодаря милости римского народа, более высокого положения, когда-либо отказывался подвергаться, в силу законов, тем более строгим ограничениям? Скольких преимуществ лишены мы! Сколько тягот и трудностей мы несем! И за все это нас достаточно вознаграждают одним лишь преимуществом в виде почета и высокого положения! Заставь же теперь всадническое и другие сословия подвергаться таким же ограничениям. Они не стерпят этого. По их мнению, им в меньшей степени должны угрожать путы в виде законов, стеснительных условий и судов, раз они либо не смогли занять высшее положение среди граждан, либо к нему не стремились. (151) Не буду говорить об всех других законах, распространяющихся на нас, между тем как другие сословия от их соблюдения освобождены; возьмем вот какой закон: «Никто не должен страдать от судебных злоупотреблений…», внесенный Гаем Гракхом; он внес этот закон ради блага плебса, а не во вред плебсу. Впоследствии Луций Сулла, как ни чужды были ему интересы народа, все же, учреждая постоянный суд для разбора дел, подобных нашему, на основании того самого закона, по которому вы судите и в настоящее время, не решился связать новым видом постоянного суда римский народ, который он принял свободным от этого вида судебной ответственности. Если бы он счел это возможным, то, при его ненависти к всадническому сословию[671], он ничего бы так не хотел, как собрать всю памятную нам жестокость своей проскрипции, какую он применил против прежних судей, в одном этом постоянном суде. (152) Так и теперь — поверьте мне, судьи, и заранее примите необходимые меры предосторожности — дело идет не о чем ином, как о том, чтобы этот закон угрожал карой также и римским всадникам; правда, усилия прилагают к этому не все граждане, а только немногие; ибо те сенаторы, которым служат надежной защитой их неподкупность и безупречность (таковы, скажу правду, вы и другие люди, прожившие свой век, не проявив алчности), желают, чтобы всадническое сословие, по своему достоинству ближайшее к сенаторскому, было тесно связано с ним узами согласия. Но люди, желающие сосредоточить всю власть в своих руках, ни в чем не делясь ею ни с кем, — ни с другим человеком, ни с другим сословием — полагают, что им удастся подчинить римских всадников своей власти, запугав их постановлением о том, что те из них, которые были судьями, могут быть привлечены к суду на основании этого закона. Люди эти видят, что авторитет всаднического сословия укрепляется; видят, что суды встречают всеобщее одобрение; люди эти уверены в том, что они, внушив вам этот страх, могут вырвать у вас жало вашей строгости. (153) В самом деле, кто отважится добросовестно и стойко судить человека, даже немного более влиятельного, чем он сам, зная, что ему придется отвечать перед судом по обвинению в сговоре и в заключении условия? (LVI) О, непоколебимые мужи, римские всадники, давшие отпор прославленному мужу с огромным влиянием, народному трибуну Марку Друсу[672], когда он, вместе со всей знатью тех времен, добивался одного, — чтобы тех, кто входил в состав суда, можно было привлекать к ответственности в таких именно постоянных судах! Тогдашние лучшие люди, бывшие опорой римского народа, — Гай Флавий Пусион, Гней Титиний, Гай Меценат, — а с ними и другие члены всаднического сословия не сделали того, что теперь делает Клуенций; они не думали, что, отказываясь нести ответственность, они тем самым как бы берут на себя некоторую вину; нет, они оказали Друсу самое открытое сопротивление, полагая и заявляя напрямик, стойко и честно, что они могли бы, по решению римского народа, достигнуть самых высоких должностей, если бы захотели обратить все свои стремления на соискание почестей; что они видели, сколько в такой жизни блеска, преимуществ и достоинства; что они не из презрения отказались от всего этого, но, будучи удовлетворены пребыванием в сословии своем и своих отцов, предпочли остаться верными своей тихой и спокойной жизни, далекой от бурь ненависти и судебных дел этого рода. (154) Либо, говорили они, надо вернуть им их молодость и тем самым дать им возможность добиваться почетных должностей, либо, коль скоро это не выполнимо, оставить им те условия жизни, ради которых они отказались от соискания должностей; несправедливо, чтобы люди, отказавшиеся от блеска почетных должностей из-за множества связанных с ними опасностей, милостей народа были лишены, но от опасностей со стороны новых судов избавлены не были. Сенатор, говорили они, жаловаться на это не может, так как все эти условия были в силе уже тогда, когда он приступил к соисканию должностей, и так как имеется множество преимуществ, облегчающих тяготы его должности: высокое положение, авторитет, блеск и почет на родине, значение и влияние в глазах чужеземных народов, тога-претекста, курульное кресло, знаки отличия, ликторские связки, империй, наместничество в провинциях; по воле наших предков, на этом поприще его ожидают, за честные действия, великие награды, а за проступки ему грозит немало опасностей. Предки наши не отказывались от судебной ответственности по тому закону, на основании которого теперь обвиняется Габит (тогда это был Семпрониев, ныне это Корнелиев закон); ведь они понимали, что закон этот на всадническое сословие не распространяется; но они беспокоились о том, чтобы их не связали новым законом. (155) Габит же никогда не отказывался дать отчет в своей жизни и притом даже на основании того закона, который на него не распространяется. Если вы считаете такое положение желательным, то постараемся, чтобы возможно скорее все сословия стали подсудны этому постоянному суду.