Речи — страница 9 из 235

(XXXVIII, 109) В числе десяти старейшин в качестве посланца приехал в лагерь Капитон. Обо всем его образе жизни, характере и нравах вы можете судить на основании одного только этого посольства. Если вы не убедитесь, судьи, что нет долга, что нет права, которого, несмотря на всю его святость и неприкосновенность, Капитон не оскорбил бы и не попрал в своей преступной подлости, то можете считать его честнейшим человеком. (110) Он помешал посланцам рассказать Сулле о случившемся, сообщил Хрисогону о планах и намерениях других посланцев, посоветовал ему принять меры, чтобы дело не получило огласки, указал ему, что, если продажа имущества будет отменена, Хрисогон лишится больших денег, а сам он предстанет перед уголовным судом. Хрисогона он подстрекал, своих товарищей по посольству обманывал. Первому он беспрестанно советовал быть осторожным, а вторым предательски подавал ложную надежду; с Хрисогоном он составлял планы во вред посланцам, а их планы выдавал Хрисогону; с ним он договорился о величине своей доли, а им он, каждый раз придумывая тот или иной предлог для отсрочки, преграждал всякий доступ к Сулле. Кончилось тем, что вследствие его советов, представлений и посредничества посланцы так и не дошли до Суллы: обманутые в своем доверии его вероломством, они — вы сможете узнать об этом от них самих, если обвинитель захочет вызвать их как свидетелей[81], — вернулись домой с ложными надеждами вместо успешного завершения дела.

(111) Предки наши считали величайшим позором, если кто-нибудь, даже в частных делах, отнесется к доверенному ему делу, не говорю уже — хотя бы с малейшим злым умыслом, в целях стяжания или ради своей выгоды, но даже несколько небрежно. Поэтому и было постановлено, что осуждение за нарушение доверия не менее позорно, чем осуждение за кражу[82], — мне думается, потому, что в делах, вести которые мы не можем сами, мы доверяем друзьям занять наше место, так что человек, не оправдывающий доверия, посягает на всеобщий оплот и, настолько это в его власти, подрывает основы общественной жизни. Ведь мы не можем сами вести все дела; один может принести больше пользы в одном деле, другой — в другом. Поэтому мы и вступаем в дружеские отношения, чтобы взаимными услугами действовать ради общей выгоды. (112) Зачем брать на себя поручение, если ты намерен небрежно отнестись к нему или своекорыстно его использовать? Зачем ты предлагаешь мне свою помощь и своей притворной услужливостью мешаешь и вредишь мне? Оставь меня в покое, я буду действовать через других. Ты берешь на себя бремя обязанностей и думаешь, что оно по силам тебе, а оно не тяжко лишь для тех людей, которые сами не легковесны.

(XXXIX) Итак, подобный проступок позорен именно потому, что оскорбляет два священнейших начала — дружбу и верность слову. Ибо каждый дает поручение только другу и верит только тому, кого считает заслуживающим доверия. Только величайший негодяй может нарушить дружбу и обмануть человека, который не пострадал бы, не доверься он ему. (113) Не так ли? Если тот, кто небрежно относится к незначительному поручению, возложенному на него, должен быть заклеймен позорнейшим приговором, то можно ли того, кто в таком важном деле, когда ему были поручены и доверены доброе имя умершего и достояние находящегося в живых человека, опорочил умершего и обрек живущего на нищету, относить к числу честных людей или, вернее, полноправных граждан? В делах самых незначительных и частных за простую небрежность, проявленную при выполнении поручения, привлекают к суду и карают лишением чести, так как — если дело ведется честно — проявить некоторую небрежность позволительно доверителю, а не доверенному лицу. Какому же наказанию будет подвергнут и каким приговором будет заклеймен человек, который в столь важном деле, порученном и доверенном ему официально, не небрежностью своей нанес ущерб каким-либо частным интересам, а вероломством своим осквернил и запятнал священный характер посольства? (114) Если бы Секст Росций как частное лицо поручил Капитону вступить в переговоры и прийти к соглашению с Хрисогоном и, в случае надобности, действовать по совести и на свою ответственность, и если бы Капитон, взяв на себя эту задачу, извлек из этого поручения хотя бы малейшую выгоду для себя лично, то неужели он, в случае осуждения арбитральным судом, не возместил бы нанесенного им убытка и не был бы совершенно опорочен?[83] (115) Теперь же не Секст Росций дал ему это поручение, но (что гораздо важнее) сам Секст Росций, его доброе имя, жизнь и достояние были официально поручены Титу Росцию декурионами, а из этого он извлек для себя не какую-нибудь незначительную прибыль, а в конец разорил моего подзащитного, сам выговорил для себя три имения, а к воле декурионов и всех муниципалов отнесся с таким же неуважением, как и к своему собственному честному слову.

(XL, 116) Далее обратите внимание, судьи, на другие поступки Тита Росция и вы поймете, что нельзя и представить себе злодеяние, которым он не запятнал бы себя. Обмануть товарища по предприятию даже в менее важном деле — низкий поступок, столь же низкий, как и тот, о котором я только что говорил. И мнение это вполне справедливо, так как человек думает, что обеспечил себе помощь, объединившись с другим. На кого же положиться ему, если человек, которому он доверился, его доверием злоупотребил? При этом наиболее строгому наказанию должны подлежать проступки, уберечься от которых труднее всего. Скрытными мы можем быть по отношению к посторонним людям, но с близкими мы всегда более откровенны. Как можем мы остерегаться товарища по предприятию? Даже опасаясь его, мы оскорбляем права, предоставляемые ему его обязанностями. Поэтому человека, обманувшего товарища по предприятию, наши предки вполне справедливо не считали возможным причислять к порядочным людям. (117) Однако Тит Росций не просто одного своего товарища по денежным делам обманул; хотя это и является проступком, но все же с этим как-то можно смириться; девятерых честнейших людей, имевших общие с ним полномочия, своих товарищей по посольству, обязанностям и поручению, он подвел, опутал, одурачил, выдал их противникам и обманул, прибегнув ко всякого рода лжи и вероломству, а они не могли даже заподозрить его в преступлении, не опасались своего товарища по обязанностям, не видели его злых умыслов, поверили его пустым словам. И вот теперь из-за его коварства этих честнейших людей обвиняют в недостатке осторожности и предусмотрительности; он же, бывший сначала предателем, потом перебежчиком, сперва рассказавший о намерениях своих товарищей их противникам, а затем вступивший в сговор с самими противниками, еще устрашает и запугивает нас, он, награжденный за свое преступление тремя имениями. При такой его жизни, судьи, в числе его стольких и столь гнусных поступков вы найдете и злодеяние, рассматриваемое этим судом.

(118) Вот как вы должны вести следствие: где вы увидите много проявлений алчности, дерзости, бесчестности и вероломства, там, будьте уверены, среди стольких гнусных поступков скрывается и преступление. Впрочем, как раз оно менее всего бывает скрыто, так как оно столь явно и очевидно, что нет надобности доказывать его теми злодеяниями, которыми, как всем известно, запятнал себя этот человек; оно даже само служит доказательством наличия всякого другого преступления, в котором могли быть сомнения. Каково же ваше мнение, судьи? Неужели вы думаете, что тот ланиста[84] уже совсем отложил в сторону свой меч или что этот ученик сколько-нибудь уступает своему наставнику в искусстве? Они равны по своей алчности, похожи друг на друга своей бесчестностью, одинаково бесстыдны, родные братья по дерзости.

(XLI, 119) Далее, так как честность наставника вы оценили, оцените теперь справедливость ученика. Я уже говорил, что у Росциев не раз требовали двух рабов для допроса. Ты, Тит Росций, в этом всегда отказывал. Я спрашиваю тебя: требовавшие ли не были достойны того, чтобы ты выполнил их требование, или же тебя не волновала судьба того человека, ради которого предъявлялось это требование, или же само требование казалось тебе несправедливым? Требование это предъявляли знатнейшие и неподкупнейшие люди нашего государства, которых я уже называл. Они так прожили свою жизнь, их так высоко ценит римский народ, что едва ли найдется хотя бы один человек, который не признал бы справедливым любое их слово. И требование свое они предъявляли, защищая вызывающего глубокую жалость несчастнейшего человека, который, при надобности, сам был бы готов подвергнуться пытке, лишь бы было произведено следствие о смерти его отца. (120) Далее, требование, предъявленное тебе, было такого рода, что твой отказ был равносилен твоему сознанию в совершении тобой злодеяния. Коль скоро это так, и я спрашиваю тебя, почему ты ответил отказом. Во время убийства Секста Росция эти рабы были при нем. Их самих я лично не обвиняю и не оправдываю, но вы так резко возражаете против выдачи их для допроса, что это становится подозрительным; а то весьма почетное положение, в каком они находятся у вас, с несомненностью доказывает, что им известно нечто роковое для вас, если они об этом расскажут. — «Допрос рабов о поступках их господ противоречит требованиям справедливости». — Но ведь допрос этот не касается их господ; подсудимый — Секст Росций, и допрос о нем не является допросом рабов о поступках их господ; ибо их господами вы называете себя. — «Рабы находятся у Хрисогона». — Вот как! Хрисогон, конечно, очарован их образованностью и изысканностью и хочет, чтобы они вращались в кругу его любимчиков-отроков, обученных всевозможным искусствам и выбранных им из изящнейшей челяди во многих домах[85]. Но ведь это чуть ли не чернорабочие, прошедшие выучку в деревне, среди челяди америйского землевладельца! (121) На самом деле всё, конечно, не так, судьи! Мало вероятно, чтобы Хрисогон пленился их образованностью и воспитанием или оценил их старательность и добросовестность. Здесь какая-то тайна, и чем усерднее они скрывают и оберегают ее, тем более она всплывает на поверхность и обнаруживается.