1547–1570
Кризис для Габсбургов. 1547–1555
Аугсбургский религиозный мир 1555 года завершил войну, которая шла почти десять лет, с 1547 года – и меняла судьбы противников и сторонников Реформации стремительно, точно вихрь. Поразительно, сколь долго – с 1517 года, когда восстал Лютер, и все то время, пока от Рима постепенно отрекались города, князья и монархи, – откладывалась война всех против всех. Но все же она случилась, и военный кризис, закрыв многие пути, по которым могло пойти западное христианство, разрушил надежды и на воссоединение, и на воссоздание, еще не угасшие в начале 1540-х годов. А в 1550-х и 1560-х годах пропасть стала еще шире.
Мы уже отмечали, что фиаско в Регенсбурге (1541) и религиозный кризис в Италии (1542) не позволили претворить в жизнь иное будущее. Другой исторический путь тоже закончился тупиком в конце 1540-х годов, когда рухнули планы, которые пытались воплотить в Кёльне Мартин Буцер и архиепископ Герман фон Вид. Жестоко разочарованный неудачей в Регенсбурге, фон Вид все заметнее симпатизировал протестантам. В 1543–1544 годах он опубликовал краткие предложения о проведении в своей епархии всесторонних реформ. Сам этот свод, в сущности, написал Буцер, обратившись и к местным мирянам, и к читающей публике во всех европейских державах. Текст был издан на немецком и на латыни; латинская версия (которую перевел Альберт Харденберг, новый помощник архиепископа, недавно обратившийся в протестантизм) вышла под названием Pia Consultatio – и ясно показала, насколько далеко архиепископ отошел от традиционной религии. Он осуждал и молитву к святым, и неверное обращение с образами; здесь стоит особо подчеркнуть, что фон Вид принял «цюрихскую» нумерацию Десяти заповедей (гл. 3, с. 187). Естественно, в изложенных им наставлениях для проповедников провозглашалась доктрина оправдания верой, а в разделе, посвященном литургии, присутствовала, помимо прочего, резкая критика традиционного богословия Мессы. Выше мы говорили о том, что к предложениям фон Вида, связанным с литургией и выраженным в Pia Consultatio, с немалым интересом отнесся архиепископ Томас Кранмер, когда готовил молитвенник на родном языке для Церкви Англии (гл. 5, с. 312), и уже к 1547 году две разные редакции труда фон Вида, переведенные на английский, появились на рынке.
Консервативные каноники Кёльнского собора не разделили восторгов Кранмера и выступили против архиепископа, попросив его бывшего союзника Иоганна Гроппера написать язвительный критический ответ на Pia Consultatio. Его произведение, Antididagma, изданное в 1544 году, также прекрасно продавалось в Европе. Уже было понятно, что фон Вид не мог хранить послушание папе римскому. И он был не просто безобидным служителем Церкви, а князем-епископом, одним из главных игроков в Священной Римской империи, где ситуация становилась все более напряженной. Вскоре фон Вид заключил союз с князьями, вступившими в Шмалькальденскую лигу – ревностными лютеранами. К несчастью для него, Карл V, наконец завершив многолетнюю войну с королем Франции, решил поквитаться со все более агрессивными предводителями Лиги. Те уверяли, что верны ему и истинной религии, но их слова уже не убеждали. Наращивая военную силу и богатства, император даже не пытался идти навстречу требованиям протестантов на императорском сейме, прошедшем в Регенсбурге весной 1546 года. Он решил поступить иначе и нанести удар в сердце Лиги, уничтожив державу ее военачальника, Иоганна Фридриха, курфюрста Саксонии.
Давняя семейная вражда Веттинов между герцогством Саксония и курфюршеством Саксония сыграла Карлу на руку. Мориц, молодой герцог Саксонский, ради утоления своих амбиций был готов пойти на что угодно, не ведая жалости. И даже несмотря на то, что он сам исповедовал лютеранскую веру, он согласился возглавить армии, вторгшиеся на земли его кузена Иоганна Фридриха – и повести их в бой во имя императора. Архиепископ фон Вид теперь стал явной мишенью. Карл V уважал архиепископа за благочестие, но высмеивал его необразованность, а кроме того, видел в нем политическую угрозу. И пока готовился странный союз императора с Морицем, папа объявил, что фон Вид низложен. Архиепископ оказался между молотом и наковальней: ему угрожали и имперские войска, и ожесточенное противодействие в Кёльне, – и в феврале 1547 года он, не выдержав, ушел на покой и удалился в семейное поместье, где и скончался в 1552 году в евангелической вере. Так «Шмалькальденские войны» уничтожили последнего важного игрока, который пытался преодолеть раскол между Римом и протестантами, и единственным архиепископом в Европе, обладавшим реальной властью и при этом выступавшим за Реформацию, остался англичанин Томас Кранмер.
Весна 1547 года повергла имперских протестантов в отчаяние. 23 апреля 1547 года император одержал сокрушительную победу над Иоганном Фридрихом при Мюльберге, в курфюршестве Саксония. Карл превзошел курфюрста не только в военной силе, но и в полководческом искусстве – его нападение стало для противника совершенно неожиданным. Позже Карл велел увековечить память об этом событии, одном из ярчайших в его жизни, и поручил Тициану написать портрет, ставший одним из самых знаменитых изображений императора – конного рыцаря в блистающем доспехе, идущего в бой за Бога и Империю (см. илл. 8). Курфюрст попал в плен; другой предводитель Шмалькальденской лиги, Филипп Гессенский, тоже вскоре сдался, и казалось, что торжествующий Карл обрел право распоряжаться Империей по собственному желанию. Он по-прежнему пытался решить все миром; в число его советников входил Иоганн Гроппер, выступавший за католическую Реформацию, – но только не в форме, предложенной фон Видом. Когда стало ясно, что по доброй воле подданные-протестанты ни на какое соглашение не пойдут, император в мае 1548 года насильно обязал их соблюдать временное религиозное постановление (интерим), издав его в Аугсбурге. Этот указ признавал существование женатого духовенства и позволял мирянам причащаться «под двумя видами», но в остальном грубо попирал и религиозные чувства лютеран, и их богословие. Герцог Мориц (провозглашенный курфюрстом Саксонии) объявил из своей столицы в Лейпциге другой интерим, выдержанный в более примирительном тоне, но это вызвало почти такую же ярость, как и поступок императора. Данный факт привлекает любопытство – как знак того, что народ, особенно в малых и крупных городах, уже поддерживал немецкую Реформацию и что победителю-императору пришлось столкнуться с очень сильным сопротивлением.
И все же интерим оказал пусть и недолгое, но значительное влияние на протестантизм. Он вызвал жестокие распри между теми, кто решил его принять, и теми, кто этого не сделал, и побудил многих евангелических христиан, упорно не желавших идти на уступки, покинуть Священную Римскую империю. По сути, именно это позволило реформатскому протестантизму развиться в новых областях – и именно из-за этого Страсбург навсегда утратил любую возможность стать центром европейского протестантизма, что казалось весьма вероятным в 1530-х годах. Городские власти совершили несвойственную им дипломатическую ошибку, приняв обязательства перед союзниками из Шмалькальденской лиги. Обычно они держались в стороне от военных страстей, бушующих вокруг их маленького мира, и участие в Шмалькальденских войнах было одним из двух случаев за весь XVI век, когда они формально вступили в войну. Город дорого заплатил за эту ошибку – теперь его судьба зависела от милости Карла V, поэтому властям пришлось искать компромисс с католическим епископом Страсбургским, уже давно пребывавшим в изгнании, и даже возвращать католическое богослужение на некоторые городские приходы.
Но хотя жители Страсбурга решительно отвергали интерим и не желали унижаться перед католиками, знаменитым богословам, выступавшим против императорских постановлений, было все труднее оставаться в городе. С конца 1547 года многие заметные деятели, для которых Страсбург стал гостеприимной обителью, уехали – в частности, так поступил Петр Мартир Вермильи, которого с радостью приняло в Англии новое правительство Эдуарда VI. Даже Буцер, державшийся до последнего, к весне 1549 года принял приглашение короля и уехал в Англию, оставив город, где прослужил четверть века. Буцер так и не сумел вернуться – в Кембридже его настигла смерть. Возвратился Вермильи, покинув Англию в 1553 году, после вступления на престол королевы Марии, но в городе все уже было иначе, и в 1556 году богослов перебрался в Цюрих. Власти Страсбурга теперь все сильнее тяготели к лютеранству, отказавшись от своей независимости в вопросах богословия – той самой независимости, которая в начале века влекла в город столь многих евангелических христиан, разделявших самые широкие взгляды. И пусть идеи Буцера и его пастырские практики повлияли на всю Европу, он не оставил ни Церкви, ни вероисповедания, способных сохранить его имя и память, как сделали это Лютер, Цвингли или Кальвин.
Карлу V не пришлось долго радоваться победе, одержанной в Германии: мощь, обретенная им, встревожила слишком многих, в том числе и подвластных ему имперских князей-католиков. Брат Карла, король Фердинанд, не смог собрать в Богемии армию для поддержки императора: против него выступили не только гуситы и приверженцы Unitas Fratrum (гл. 1, с. 66), но и лютеране, а также многие дворяне и бургомистры, возмущенные попытками Габсбургов ограничить привилегии и свободу Богемии, и гнев перерос в открытое восстание. Конечно, можно вспомнить, как Ирландия подняла мятеж против Генриха VIII во имя верности папе еще в 1534 году (гл. 4, с. 251). Но в Европе, охваченной Реформацией, правитель впервые столкнулся с восстанием, идущим под лозунгами господствующего протестантизма. Это не только предвосхитило гораздо более крупные волнения в Европе в 1560-х годах, но и стало прообразом Восстания чешских сословий 1618 года против Габсбургов, приведшего к Тридцатилетней войне (гл. 6, с. 365–372, гл. 11, с. 557–560).
Хотя в конце концов, после кровопролития и жестоких репрессий, Фердинанд сумел утвердить свою власть в Богемии, после неудачи и он, и его преемники относились к чешским инакомыслящим крайне настороженно и не желали хоть чем-то их огорчать. В Моравии у короля было еще меньше возможностей для маневра, поскольку моравские сословия, как ни парадоксально, отказались присоединиться к восстанию и не дали ему повода для военного вмешательства. Все было совершенно иначе: в уплату за верность Моравия потребовала признать ее давний религиозный плюрализм, на что король, пусть и поневоле, согласился в 1550 году. Подобная терпимость не имела себе равных в габсбургских владениях и оставалась неизменной до 1618 года. Более того, в 1551 году, когда турки-османы снова начали угрожать восточным границам его королевства, у Фердинанда было еще меньше возможностей помочь брату, и он решил как можно скорее заключить хоть какое-то общее соглашение в Центральной Европе [1].
В Германии все тоже складывалось не в пользу Габсбургов. К 1551 году курфюрст Саксонии Мориц решил, что союз с Карлом бесполезен, а значит, его нужно предать – до того, как это сделает сам император. Характерный прагматизм Морица на этот раз вовлек его в союз не только с другими немецкими князьями-протестантами, но и с католическим королем Франции Генрихом II. За год этот альянс разбил имперские силы, заставив Карла уйти из Германии и Австрии. Протестантские земли Империи начали радостно отрекаться от интерима. В августе 1552 года, с неохотного согласия брата-императора, король Фердинанд заключил мир с Морицем в Пассау на Дунае; то была важная веха в истории немецкой Реформации. Хотя Карл до 1555 года по-прежнему бился с французами на западе, а Мориц в 1553 году умер от ран после битвы с одним из своих бывших союзников-протестантов, в Пассау наконец была создана основа для взаимопонимания между императором-католиком и имперскими владениями, в которых исповедовали протестантскую веру. Многие из условий принятого договора позже вошли во всестороннее соглашение, придавшее облик будущему Центральной Европы на более чем пятьдесят лет, да и потом, в Тридцатилетней войне, его эхо в Европе не ослабевало [2].
В 1555 году, когда Карл, подавленный и уставший, решил отречься от престола, Фердинанд возглавил переговоры на имперском рейхстаге, и все признали неизбежное: в религии Священная Римская империя разделилась. Старая Церковь окончательно утратила право на те земли, которыми к 1552 году успели завладеть лютеране; об этом говорилось еще в Пассау. Об интериме не было и речи. Князья и лорды могли сами решать, какими будут их владения – католическими или лютеранскими. Даже свободные города могли делать свой выбор – с оговоркой, что в случае, если они предпочтут лютеранство, в их стенах все же можно будет совершать католические богослужения. Это был принцип cuius regio, eius religio, впервые предложенный еще в 1526 году на Шпайерском рейхстаге. Он окончательно показал, что Реформацию в Империи направляли те, кто обладал властью – и Германию уже не могла на долгие годы охватить «дикая поросль», Wildwuchs (гл. 3, с. 194), а о королевстве анабаптистов в Мюнстере или где-либо еще не стоило и думать.
Конечно, было одно существенное различие между религиозной обстановкой в 1526 и 1555 годах, но Аугсбургский мир предпочел его проигнорировать: лютеран и реформатов разделил жестокий «спор о Вече´ре». Лютеране ненавидели реформатов и боялись их почти так же сильно, как католиков-папистов, и поскольку переговоры с католиками в Аугсбурге вели именно лютеранские князья, официально под протестантизмом подразумевали только лютеранство, причем в версии, определенной Аугсбургским вероисповеданием от 1530 года, а существования реформатов закон не признавал. Это был недальновидный просчет, что стало ясно всего через четыре года, когда один из главных князей Священной Римской империи, Фридрих III, курфюрст Пфальцский, приверженец евангелической веры, отказался от лютеранства и перешел в реформатский протестантизм (гл. 8, с. 414). Хотя один из его преемников ненадолго вернулся в лютеранство, благодаря обращению Фридриха его владения стали одним из важнейших центров реформатской теологии. Курфюрст согласился признать Аугсбургское исповедание (в редакции «Вариата») и формально сумел соблюсти условия Аугсбургского религиозного мира (1555), но официальный отход Пфальца от лютеранства ознаменовал начало «Второй Реформации» в Империи, в ходе которой многие правители и города перешли на сторону реформатов. В 1560-е годы в Европе начал формироваться блок реформатов, обладавший политической властью (см. гл. 8, 10). Реформатский протестантизм не собирался сдавать позиции, и в конце концов фундаментальное структурное противоречие в Аугсбургском мире – в числе прочих факторов – привело к кризису, который разразился в 1618 году. Но все равно необходимо признать, что мир, заключенный в 1555 году, стал великим достижением: на его условиях Центральная Европа более шестидесяти лет жила в спокойствии, которое почти не прерывалось.
Неудивительно, что среди политического хаоса и переменчивого военного счастья, благоволившего в Шмалькальденских войнах то одной, то другой конфессии, Тридентский Собор, устроенный сторонниками традиций, мало чего сумел достичь на своей второй сессии (1551–1552). Весной 1551 года папа Юлий III (без особого восторга) созвал епископов в Трент. Император на этот раз стремился разнообразить представительский состав Собора. Он многое сделал для того, чтобы из Священной Римской империи пригласили протестантов, и даже пытался провести переговоры с протестантским английским правительством – правда, это привело лишь к тому, что англичане решили проявить себя как конкуренты и предприняли напрасную попытку созвать в Лондоне свой протестантский Вселенский Собор [3]. А немецкие протестанты, даже приезжая в Трент с конца 1551 года, вели себя – с учетом того, как шла война с императором – довольно агрессивно. Особенно их возмутило одно решение Cобора – указ, который вышел в октябре 1551 года и впервые в истории христианства предписывал постигать чудо Евхаристии в терминах средневековой схоластики, а именно как «пресуществление, коим именем его, подобающим и должным образом, нарекла Святая Католическая Церковь».
Из-за разногласий Собор не раз оказывался на грани провала. Епископы, приехавшие из Испании, ненавидели протестантов – и при этом, как и на первой сессии Собора, с крайним подозрением относились к папству. Их частная переписка с благосклонным имперским дипломатом Гранвелле отразила всю ярость, вызванную тем, что протоколами Собора ведал кардинал Крешенци, папский легат, – и эти письменные послания разжигали рознь с такой силой, что в конце XVII века один протестант-редактор опубликовал в Англии их перевод под видом антипапской пропаганды [4]. Генрих II, король Франции, вступивший в союз с курфюрстом Морицем, был в таких неладах с Римом, что угрожал провести во Франции Собор Галликанской Церкви и покончить с послушанием папе, как это сделал в Англии Генрих VIII. Наконец, в апреле 1552 года, Тридентский Собор прекратился – армии Франции, воевавшей с императором, уже подступали к Тренту. А следующий папа, Павел IV (Джанпьетро Карафа), как мы еще увидим (ниже, с. 335), приходил в бешенство при одной только мысли о епископах, принимающих решения на Соборе, и следующую сессию в Тренте отложили до тех пор, пока папа, бывший в преклонном возрасте, не отошел в мир иной – иными словами, еще на семь лет.
1555: уставший император, одержимый папа
Столь же важным, как Аугсбургский религиозный мир, было и то, кто воцарится в западном христианском мире, взойдя на трон Священной Римской империи и на папский престол. Император Карл V отдал все силы, более тридцати лет оберегая семейное наследие и разрушенную Католическую Церковь. Да, ему не пришлось ставить подпись под мирным соглашением, заключенным в Аугсбурге – от этой неприятной задачи его избавил брат Фердинанд, – но все равно планы Габсбургов по сохранению единой Западной Церкви и восстановлению власти над князьями и городами Священной Римской империи окончились провалом. Мать императора, Хуана Безумная, умерла в апреле 1555 года в городке Тордесильяс, на севере Испании, в своем уединенном замке – так окончилось ее тихое, постепенное прощание с миром, продлившееся почти полвека после ранней смерти ее мужа, – и Карл, хотя ему не исполнилось еще и пятидесяти пяти, решил уйти на покой. В октябре он начал раздел своих обширных владений, отказавшись от суверенитета в Нидерландах; сперва он, совершив шаг с символическим смыслом, отказался от главенства в Ордене Золотого руна, основанном его предками-бургундами, а затем передал власть в Нидерландах своему сыну Филиппу. В январе 1556 года он полностью отошел от дел, отдав сыну и испанские владения – как королю Филиппу II, – а Священную Римскую империю передал королю Фердинанду (хотя потребовалось два года, чтобы собрать курфюрстов Империи и утвердить это одностороннее решение).
Генеалогические «казусы» и брачные интриги Габсбургов привели к тому, что владения, о которых тревожился Карл V, охватывали весь мир – от Мексики до Мюнхена, от Сицилии до Зёйдер-Зе. Ни один правитель с тех пор не обладал этим наследием, хотя испанские и австрийские Габсбурги, объединив усилия, всегда стремились отстаивать интересы католической веры. В 1530-х годах Карл мог стать вселенским монархом – но этому, к счастью для большей части Европы, особенно протестантской, не суждено было случиться. В последние годы он вернулся в Испанию, первую страну, над которой некогда воцарился, и спокойно жил на маленькой вилле неподалеку от иеронимитского монастыря в Юсте, где и умер в 1558 году. Его сын, король Испании, позже велел перенести тело отца в другой монастырь иеронимитов, роскошный Эскориал – символ желания Филиппа продолжить дело Карла и основать мировую империю.
Намного менее спокойными, чем дни императора Карла V в Юсте, были последние годы Джанпьетро Карафы, давнего противника религиозного мира. В марте 1555 года, в возрасте семидесяти девяти лет, он стал папой Павлом IV. Решение это было неожиданным, и вызвало его совершенно непредсказуемое несчастье: Марцелл II, предшественник Карафы, скончался, проведя на престоле Святого Петра лишь двадцать дней. Многие серьезно опасались избрания Карафы, и не без оснований. Еще сильнее встревожился Карл V, решивший отказаться от императорской короны. Тяжелые времена предвидел и Игнатий Лойола, боявшийся за Общество Иисуса. Карафа знал, что у него мало времени – но силы оставались, и он действовал быстро. Получив власть, он наконец-то мог воплотить в жизнь свой безжалостный, неумолимый план, столь подобающий основателю римской инквизиции. Теперь он мог делать мир истинно пуританским, проявив к нему ту же суровость, с какой относился к собственной жизни (он не был суров только к родственникам – напротив, к ним он был почти так же снисходителен, как и любой итальянец, волей судьбы оказавшийся на папском престоле) [5]. Именно при Павле IV, в 1557 году, римская инквизиция впервые издала Индекс запрещенных книг для всей Церкви, следуя прецедентам, имевшим место не только в парижской Сорбонне (1540-е годы) и в испанской инквизиции (1551), но также – что любопытно – в раскольнической Англии Генриха VIII. В том году даже независимая венецианская инквизиция, всегда предпочитавшая держаться вдалеке от папской власти, в марте 1558 года по собственной инициативе сожгла десять тысяч книг. В новый папский индекс римская инквизиция внесла все труды Дезидерия Эразма. Теперь мыслителя винили в том, что именно он разжег погибельное пламя Реформации. Сколь же далек он был теперь от той безоблачной славы, которой наслаждался накануне протеста Лютера в 1517 году!
И Эразм был не единственным bête noire Павла IV. Папа ненавидел многих, и хотя иногда его ненависть оказывалась совершенно банальной, в других случаях она вела к невероятно важным политическим последствиям. Он ненавидел наготу в искусстве и заказал целый лес фиговых листьев, чтобы прикрыть ими чувственную религиозную живопись и скульптуру Рима эпохи Возрождения – и в том числе те фрески, которыми Микеланджело сорок лет тому назад украсил своды Сикстинской капеллы. Он ненавидел евреев и впервые в истории загнал еврейские общины Папской области в гетто, а самих евреев насильно заставил носить желтые шляпы. Он ненавидел независимый дух иезуитов, и как только в 1556 году умер Игнатий Лойола, а его последователи утратили умение терпеливо выжидать, папа отобрал у них право принимать решения и начал преображать иезуитов в более традиционный религиозный орден. Он ненавидел и высшее духовенство, которое возрастило Spirituali и теперь, потерпев фиаско в 1540-х годах, пыталось спасти от краха хотя бы немногое.
Реджинальд Поул и Джованни Мороне были в глазах папы Павла не лучше лютеранских еретиков. При нем расцвела инквизиция. Она стала главным политическим посредником Ватикана, и при ее содействии началась волна арестов и допросов. Мороне арестовали и бросили в тюрьму. Евангелическую веру в Италии жестоко искореняли везде, где инквизиция могла проявить власть. Но когда папа попытался отозвать знаменитых церковных иерархов в Рим, на суд инквизиции, и обвинить их в ереси, ему гневно воспротивились набожные католические монархи. Мария, королева Англии, отказалась отпускать кардинала Поула (см. ниже, с. 342), а Сигизмунд Август, владыка Польши и Литвы, не выслал к папе епископа-вольнодумца Якуба Уханьского, – незадолго до этого король отдал последнему во владение целую епархию, а через несколько лет, не таясь, даровал ему титул примаса Польши [6].
И, что важнее всего, не утихла давняя ненависть Павла к испанцам. Они украли Италию, и он всем сердцем желал их изгнать. За связь с испанцами пострадало не только Общество Иисуса. Павел ненавидел и правителей Испании – Габсбургов. И пока в Католической Церкви бушевала гроза, папа считал императора Священной Римской империи, ярого католика, и Филиппа, короля Испании, не превосходнейшими защитниками Церкви, а одними из ее главных врагов – и вел себя соответственно. Он даже не признал Фердинанда I преемником Карла V. Естественно, ненависть к Габсбургам, доходившая до одержимости, подтолкнула Павла к их главному врагу – Генриху, королю Франции, и тот сменил прежний гнев на милость, заключив с папой союз против Филиппа Испанского. В 1557 году это противостояние переросло в открытую войну. В Италии ее исход был совершенно не таким, как ожидал Карафа. В 1559 году, за несколько месяцев до смерти старого понтифика, Испания и Франция в конце концов заключили мир в Ле-Като-Камбрези, после чего испанцы закрепились в его любимой Италии еще сильнее, чем когда-либо – и таким был позорный конец последнего итальянского восстания против Габсбургов до потрясений, случившихся после 1789 года.
В целом можно без преувеличения сказать, что папа Павел и в последние дни совершал столь же безрассудные поступки, какие были свойственны ему всю жизнь, и точно так же шел навстречу погибели. Он не только нажил себе врагов среди ревностнейших католических правителей Европы – его ненавидели и подданные в Папской области. Известие о его смерти в августе 1559 года вызвало бурные празднества. В Риме толпа разграбила инквизиторские конторы и уничтожила дела, а к северу, в Перудже, народ напал на церковь Сан-Доменико, в которой размещалась местная штаб-квартира инквизиции [7]. Новым папой стал кардинал Джованни Анджело Медичи, миланский тезка флорентийской семьи Медичи и давний враг неаполитанца Карафы; он принял имя Пий IV. Кардиналы выбрали его намеренно, ради контраста с Павлом: когда-то, в 1558 году, Медичи зашел настолько далеко, что покинул папскую курию в знак своего недовольства проводимой политикой [8]. Он методично изгонял родственников Павла с ключевых постов и двоих даже казнил, причем один из них был кардиналом. Всех верховных иерархов, арестованных при Павле, освободили без предъявления обвинений; впрочем, некоторые к тому времени уже умерли в тюрьме. Кардинал Мороне снова получил право вносить свой вклад в реформу Церкви, приняв участие в подготовке новой сессии Тридентского Собора и в грандиозном предприятии по претворению в жизнь принятых соборных постановлений (см. ниже, с. 362–365 и гл. 7). Иезуиты, не поднимая лишнего шума, добились отмены изменений, наложенных Павлом IV, и спокойно занимались своими делами, расширяя сферу влияния.
Впрочем, после смерти Карафы его призрак не исчез из Рима. В дни своего понтификата он назначил нескольких кардиналов, намеренных решительно продвигать его суровые планы и разочарованных сравнительно мягким правлением Пия IV. Бенедетто Асколти, один из самых неуравновешенных сторонников «жесткой линии», даже пытался убить Пия, поскольку тот недостаточно усердно преследовал еретиков. Последний шанс у ригористов появился в 1565 году, после смерти Пия IV, когда кардинал Микеле Гизлиери был избран как Пий V. Гизлиери, монах-доминиканец, был верховным инквизитором Карафы. Его прочили на папский престол до триумфа Джованни Медичи. В 1712 году Пий V был канонизирован – в Римско-Католической Церкви явно всегда находились те, кому была по душе облагороженная версия планов Карафы.
Столь же суровый, мрачный и целеустремленный, как Карафа, Гизлиери, в отличие от наставника, сумел избежать трагедии и совладать с собой, пока вел в Церкви энергичные реформы. Но его понтификат был отмечен политическими просчетами, допущенными из-за неуместного рвения, и особенно это касалось осуждения Елизаветы I, королевы Англии (гл. 7, с. 392–393); более того, он не забыл давних распрей Карафы со Spirituali и почитателями Хуана де Вальдеса. При нем инквизиция потратила немало времени, составляя перечни свидетельств, призванных очернить двоих, чьи имена были символами этого проигранного дела: кардинала Поула и Витторию Колонну, к тому времени уже давно покойных [9]. Более того, к 1570-м годам инквизиция наконец искоренила евангелическую веру в италоязычных странах, за исключением самых отдаленных долин на итальянском склоне Альп. Неудивительно, что за три десятилетия, считая с середины 1550-х годов, большинство европейцев сочли, что утверждение «папа – Антихрист», распространенное в реформатских кругах, вполне похоже на правду. Такие борцы с ересью, как Павел IV и Пий V, могли только усилить воинственность еретиков, против которых выступали. Впрочем, с 1570-х годов папы все менее походили на Антихристов, и со временем риторика противостояния вновь стала более спокойной.
Восстановление католичества: Англия. 1553–1558
Отвращение папы Павла IV ко всему, что было связано с Габсбургами, а также ко всему испанскому очень осложнило ситуацию в 1550-х годах, когда казалось, что католикам представилась прекраснейшая возможность возродить свою веру в Европе, поскольку в королевстве Англия совместно правили королева Мария Тюдор и Филипп Испанский. В то время как рушились надежды Габсбургов на восстановление единства в Центральной Европе, а во Франции и Нидерландах зарождался агрессивный протестантизм, внезапная смерть Эдуарда VI, постигшая молодого короля в 1553 году, позволила надеяться на то, что на Атлантических островах восстановится католическая держава. Мария получила корону сводного брата, победив на всех фронтах: она разгромила и унизила королеву-протестантку Джейн Грей, совершила почти бескровный переворот, обрела широкую поддержку народа (гл. 5, с. 313–314) и теперь могла обратить себе во благо повсеместное разочарование консерваторов и ту ярость, которую они испытывали после религиозных реформ Эдуарда. И сразу скажем, что она добилась своего. Мария не отличалась фантазией (среди иностранных дипломатов ее двор быстро снискал репутацию одного из самых скучных в Европе), но природа щедро одарила ее фамильными чертами Тюдоров – отвагой и упорством. Новая королева заставила политическую верхушку согласиться с двумя ее личными инициативами, явно не снискавшими популярности: первой был брачный союз с ее кузенами-Габсбургами, а второй – возвращение к послушанию Риму.
Если Мария хотела сохранить Англию для католичества, ей требовался муж. Все знали, что следующая назначенная наследница Тюдоров, леди Елизавета – протестантка. И хотя Марии на момент коронации исполнилось тридцать семь, она остро, всей своей сутью ощущала, что должна исполнить волю судьбы, родив наследника, который помешает Елизавете взойти на престол, и настаивала на том, чтобы жених происходил из рода Габсбургов. Карл V, двоюродный брат Марии, ее верный сторонник на протяжении тех двадцати лет, пока она пребывала в тени, считал себя слишком старым вдовцом для новой женитьбы, и эта роль досталась его сыну Филиппу, вскоре ставшему королем Испании. Подданные Марии не испытали по этому поводу особых восторгов: они прекрасно знали, как Габсбурги благодаря таким брачным союзам создали свою империю. Кроме того, брак с испанским королем встревожил общество, и эти страхи отразили новую, вызванную английской Реформацией, напряженность в отношениях испанцев и англичан (гл. 7, с. 397–398). Впрочем, следует сказать и о том, что выбор королевы мог принести немало пользы. Габсбурги были не только близкими родственниками Марии, но и правили Нидерландами, главным зарубежным торговым партнером англичан, и английские монархи вот уже двести лет считали их и предшествующие им династии достойными союзниками Англии на континенте.
Мария успешно справилась со всеми, кто противился этому браку в ее отечестве, и даже подавила опасное восстание в Кенте, устроенное в январе 1554 года бывшими сторонниками леди Джейн Грей. Сэр Томас Уайатт, предводитель повстанцев, тщетно пытался подражать Марии, за полгода до этого призывавшей обе стороны совершить переворот, и скрывал протестантские мотивы под светской причиной – защитой Англии от засилья испанцев. Летом 1554 года королева встретила нового мужа на свадебной церемонии в Винчестерском соборе, в один из немногих поистине радостных дней в ее жизни, полной разочарований и безвестности (см. илл. 7). Она была на одиннадцать лет старше Филиппа. Сам он вступил в брак из чувства долга, и счастья ему это не принесло. Испанский властелин на удивление миролюбиво воспринял мелочную сделку, которую заключили с ним английские политики: ему не позволялось наследовать королевство, если в браке не родится сын; ему не оказывали честь коронации (что было особенно унизительно для Габсбургов, столь ценивших церемонии); и ему даже не предоставили личные поместья, подобающие супругу английской королевы.
Только в конце того же 1554 года Мария смогла достичь своей другой заветной цели – воссоединения с Римом. Потребовались долгие переговоры с английскими аристократами и джентри, которые отнеслись к епископу Римскому не столь восторженно, как к восстановленной латинской Мессе, и ни за что не хотели отдавать недавно приобретенные земли, прежде принадлежавшие Церкви. Лишь когда английские землевладельцы получили уверения в том, что их права будут соблюдены, в королевство в ноябре 1554 года с миротворческой миссией прибыл представитель Юлия III – кардинал Реджинальд Поул. Теперь ему представилась возможность обрести реальную власть и воплотить в жизнь годы своих размышлений о реформе Церкви. Поул обратился к эмоциональному английскому парламенту с привычной учтивостью: «Я пришел не осудить, но вернуть мир; не принудить, но снова призвать; не сказать, что все решено, но возвестить о милосердии и доброте к тем, кто их достоин» [10]. Он еще не мог стать архиепископом Кентерберийским: законодательный пробел в отношениях Англии и Рима не позволял правомерно сместить Томаса Кранмера. Мария могла бы казнить того за измену, поскольку Кранмер поддерживал королеву Джейн. Но она винила его и в бедах Англии, и в собственных несчастьях, постигших ее за два десятилетия, – и была намерена добиться того, чтобы он предстал перед судом за ересь.
Все шло к тому, что ее слова окажутся истиной – но она ошиблась, и это стало ясно в марте 1556 года, в дождливый субботний день, когда разыгрался последний акт высокой драмы. Проведя в тюрьме более двух лет, Кранмер ослабел – одинокий, терзаемый виной, корящий себя за предательство дочери Генриха VIII, он устал спорить с искушенными католиками, сломался и даже после того, как узнал, что Мария не позволит ему избежать костра, подписал шесть отречений от своего протестантского пути, каждое из них было еще малодушнее прежнего. Казалось, в «возвращении заблудших на путь истинный» Мария сорвала самый крупный куш во всей европейской Реформации, но в последний момент Кранмер, получивший право выступить с кафедры в переполненной университетской церкви в Оксфорде и во всеуслышание заявить о своем раскаянии, драматично и неожиданно отрекся от всех своих отречений. Он умер в Оксфорде, в пламени, крича, пока мог, о своей «недостойной правой руке», – и отобрал у правительственных пропагандистов столь близкую и желанную победу [11].
И все же Поул был наконец готов начать работу по воссозданию версии Католической Церкви, достойной тех благородных реформ, о которых он мечтал в годы долгого изгнания. Его восторженно поддерживали кузина-королева и союзники, предоставленные королем Филиппом, страстно желавшим восстановить католическую веру. Филипп привез в Англию лучших мыслителей Габсбургского католичества – испанцев, входивших в доминиканский орден; то были Педро де Сото, духовник Карла V, Хуан де Вильягарсия, Бартоломе Карранса. Символично, что де Сото и Вильягарсия получили университетские кафедры, которые ранее занимали Мартин Буцер в Кембридже и Петр Мартир Вермильи в Оксфорде, и именно они чуть было не сломили дух Кранмера за несколько месяцев до его смерти. Они стремились превратить Англию из маяка реформатского протестантизма в конкурирующую фирму по воссозданию прежней религии. Главная роль в этом предприятии отводилась Испании и Тридентскому Собору, первые сессии которого уже прошли. Часто Марию порицали за то, что она не призывала на помощь другую яркую звезду ревностного католичества – Общество Иисуса. Но если говорить об Англии тех дней, то в чем могли иезуиты превзойти элиту доминиканцев? До 1555 года среди иезуитов не было ни одного англичанина, и их проповедь, обращенная к аудитории в университете или при дворе, неизбежно должна была звучать на латыни, как и у испанских доминиканцев. И неудивительно, что иезуиты, исполняя миссию, уже охватившую мир, не стремились в королевство, где уже присутствовали католики, способные многого достичь, поэтому иезуитский посланник так и не прибыл в страну до самой смерти Марии [12].
К обновлению католичества кардинал Поул приступил со всей решительностью, и инициативы, предпринятые им, внушали надежды. Как и прежде кардинал Уолси, Поул обладал полномочиями легата и властвовал не только над епархией Кентербери, но и над обоими архиепископствами Англии. Иногда из-за его действий менялась сама основа внутренней структуры Протестантских Церквей. Ярче всего это выразилось в том, что в церкви снова вернули образа для молитвы и богослужений, а для традиционной литургии предоставили минимальный набор облачений и тарель. Священников, вступивших в брак – таких было около двух тысяч, – насильно разлучали с женами, а тех, кого не считали неисправимым протестантом (подавляющее большинство), вновь переводили в Церковь, под попечение пасторов. Эти важные административные меры были приняты быстро и эффективно, в духе Томаса Кромвеля, великого советника Генриха VIII. Поул также созвал со всего королевства синод, или ассамблею, под руководством легата. Некоторые законодательные акты этого синода предвосхищали те меры, которые со временем, после Тридентского Собора, постепенно принимались во всем римско-католическом мире. В Англии Марии Тюдор впервые появился новый предмет церковной утвари: дарохранительница, расположенная в главном алтаре церкви – в ней находился освященный хлеб для таинства Евхаристии. Там, где шла Контрреформация, такие священные сосуды со временем становились все роскошнее: в них видели средоточие благочестивых размышлений, зримое воплощение благоговейного трепета, испытываемого на литургии. Синод предписал епископам постоянно проживать по месту служения, а также предусмотрел открытие школ для обучения духовенства – семинарий, устраиваемых в каждой епархии на территории соборов. Впервые Католическая Церковь серьезно озаботилась тем, чтобы дать приходскому духовенству знания, которые позволили бы им сравниться с протестантскими пасторами в искусстве проповеди [13]. И впервые за более чем десять лет число священников в Англии начало возрастать.
При Марии в развитии католичества проявилась любопытная черта, показавшая, как всесторонняя протестантская Реформация повлияла на возрожденную традиционную Церковь. С церковного аналоя исчезли Библии, но древний запрет на чтение Священного Писания не вернули, и Поул, созвав епархиальную ассамблею – Кентерберийский синод – намеревался заказать новый достойный перевод по крайней мере Нового Завета [14]. Вернуть иные явления, свойственные прошлому, было труднее. Неудивительно, что за время правления Марии, которое оказалось столь кратким, английская земля почти не пополнилась ни восстановленными монастырями, ни новыми часовнями: для этого требовались деньги, земля – и, конечно же, вера. Впрочем, и другие религиозные обычаи, не требовавшие «золотых рек», тоже канули в Лету. Остались в руинах многие святыни, разрушенные при Генрихе VIII и Эдуарде VI. Не было и гильдий, прежде столь важных в жизни прихода. Проповедники плохо представляли, как говорить о Чистилище, упоминания о котором совершенно отсутствовали даже в разнородных доктринах короля Генриха, да и папу римского в литературных трудах поминать не любили – несомненно, двадцать лет злобной пропаганды, направленной против Рима, не могли просто так исчезнуть в мгновение ока.
Конечно, верное учение могло все исправить, и власти не забывали о проповеди и наставлении народа. Эдмунд Боннер, епископ Лондона, в подражание своему бывшему коллеге-протестанту архиепископу Кранмеру, опубликовал катехизис и сборник назидательных поучений (см. выше, с. 310). Две своих проповеди он, по сути, заимствовал из ненавистных изданий Кранмера, вышедших в 1547 году, и пусть даже эти тексты касались предметов неоспоримых, нельзя не увидеть в этом поступке поразительный прагматизм. Проповеди Боннера широко распространились в Англии, их даже переводили на корнский язык, для меньшинства. Бартоломе Карранса по поручению Поула создавал для королевства новый катехизис. При жизни Марии перевод с испанского завершить не удалось, а потом в Англии он уже не требовался, но в других странах ему была уготована долгая жизнь, поскольку он стал основой официального катехизиса, опубликованного после Тридентского Собора. А что до иезуитов, то пусть они и не направили посланника, об их духовных воззрениях мог узнать любой англичанин – стоило лишь зайти в книжную лавку и прочесть адаптацию «Духовных упражнений» Игнатия Лойолы, которую сделал голландский богослов-мистик Николаус ван Эш, а в английском переводе опубликовал Уильям Перин, недавно назначенный провинциал английских доминиканцев [16].
Марии пришлось смириться с горькой иронией: одним из главных врагов самой преданной дочери Рима оказался сам папа, и это произошло всего через полгода после примирения Англии с Римской Церковью, когда на папский престол под именем Павла IV взошел Джанпьетро Карафа. Он не только объявил войну мужу Марии, королю Филиппу, но и продолжил старую вендетту с кардиналом Поулом, отменив статус легата в Англии a latere, дарованный последнему Юлием III, и вызвав кардинала в Рим, на суд, как еретика. Мария благоразумно отказалась отпустить Поула, и несчастному архиепископу пришлось полагаться на то, что королева, проявив непокорность папе, продолжит реформы в Церкви Англии. Но в 1558 году Мария умерла, и им так и не удалось ничего довести до конца. Жизнь королевы, полная несчастий и обманутых надежд, завершилась величайшей несправедливостью, когда признаки, которые Мария сочла проявлением беременности, оказались началом рака желудка. В последний год ее жизни умер и ее режим. Война короля Филиппа с Францией и папством, довольно успешная для Испании, обернулась для королевы катастрофой и унижением, когда французы вошли в почти беззащитный анклав Кале, последний осколок средневековой Английской империи в континентальной Европе, – в город, считавшийся столь неотъемлемой частью королевства, что он направлял депутатов в парламент в Вестминстере. Британская монархия утратила Кале навсегда, пусть даже официально англичане признали это, скрепя сердце, лишь в 1801 году.
Но и в дни своей болезни королева упрямо и беспощадно сжигала протестантов при полной поддержке советников, среди которых были епископы и ярые приверженцы традиций из числа местных мировых судей. Все началось в 1555 году, после того как парламент, пусть и неохотно, восстановил средневековые законы о ереси. Слова о примирении, звучавшие из уст Поула годом прежде, в ноябрьской речи, были забыты. Сам Поул держался в стороне от непрестанных сожжений, хотя в случае с Кранмером он был непреклонен. Еще одна ирония заключается в том, что этот поборник обновления и примирения христианского мира в 1530-х и 1540-х годах закончил свои дни как номинальный глава Церкви «Кровавой Марии» – Церкви гонителей, не знавших жалости, – а папа римский по-прежнему считал его еретиком. Менее чем за четыре года были убиты примерно триста человек; прежде Англия не могла такого и представить, хотя сюда и доходили тревожные слухи о том, что что Габсбурги творили нечто подобное в Нидерландах и Центральной Европе с 1520-х годов, а Франциск I – во Франции в 1540-х.
Перед лицом смерти жертвы вели себя с дерзким достоинством, благодаря чему английские протестанты вернули доверие, совершенно утраченное после их позорного провала в 1553 году. Народ не восторгался королевскими кострами, и протестантские пропагандисты, которых возглавил Джон Фокс, священник в изгнании, нашли своим талантам применение. Фокс находил приют в общинах изгнанников и там же начал собирать сведения и факты, в свете которых страдания английских протестантов представали на фоне борьбы всего мира против Антихриста. В 1563 году, при Елизавете, Фокс впервые издал английскую версию этого мартиролога – «Акты и памятники», прозванную «Книгой мучеников Фокса». Эта гигантская, неоднократно расширяемая компиляция стала одним из краеугольных камней английской протестантской идентичности и никогда не переставала напоминать о воинствующем характере английской Реформации.
Тем временем судьба нанесла окончательный удар: королева и кардинал умерли в один и тот же день в ноябре 1558 года. Поула погубила ужасная эпидемия гриппа. Леди Елизавета, не встретив сопротивления, взошла на престол. Ее советники, некогда занимавшие высшие посты в протестантском правительстве Эдуарда VI, прежде всего Уильям Сесил и Николас Бэкон, были уже готовы к действиям. Елизавета, дочь Анны Болейн, чей брак с Генрихом VIII привел к изначальному разрыву с Римом (гл. 4, с. 247), олицетворяла протестантскую Реформацию, и все это прекрасно понимали. Новая королева могла благодарить и грипп – его жертвой, в силу преклонного возраста, пали многие влиятельные лица Церкви и государства, способные ей помешать, – и покойного кардинала Поула, который двадцать лет пытался устранить хаос в финансах английской Церкви. И все же 25-летняя Елизавета, долго бывшая в стороне от борьбы за власть и неопытная в управлении государством, возглавила одно из самых разделенных европейских королевств и теперь изо всех сил сражалась с кризисами, охватившими не только ее владения, но и соседние государства – Шотландию, Францию и Испанию.
1558–1559: переломные моменты для династий
Вступление Елизаветы на престол в 1558 году было лишь одним из многих судьбоносных событий для правящих династий Европы: Тюдоров, Стюартов, Валуа, Габсбургов. В 1559 году главным таким событием стал мирный договор между королями Франции и Испании, подписанный в Ле-Като-Камбрези, на границе Франции и Нидерландов. Он надолго примирил династии, разрушавшие Европу с 1490-х годов, и только в начале XVII века французская монархия снова вступила в войну с Габсбургами. Казалось, что католические монархи могут забыть о различиях и объединиться против европейских протестантов, но этому не суждено было случиться – из-за катастрофической случайности, ставшей прямым итогом перемирия: приняв участие в турнире в честь династических браков, скрепляющих новый мировой порядок, Генрих II, король Франции, получил жуткую рану – соперник нанес ему удар копьем в лицо – и скончался, проведя почти две недели в агонии. Генрих, убежденный католик, влиятельный политик, ушедший в самом расцвете сил, оставил власть в руках своей вдовы, итальянки Екатерины Медичи, встревоженно оберегавшей интересы маленьких сыновей. Старший из них, король Франциск II, с детства был слаб и умер в 1560 году, проведя всего год на французском престоле, а его юной вдове Марии, королеве Шотландии, пришлось иметь дело с протестантской Реформацией, недавно пустившей корни в ее собственном королевстве.
Мария, как мы увидим, в конечном итоге не справилась (см. ниже, с. 353), но даже Екатерине Медичи, несомненно более талантливой, со временем пришлось признать, что женщине-регенту не сохранить власть во Франции, где политическая обстановка с каждым днем становилась все более хаотичной. Новые разногласия католиков и протестантов усиливали и без того яростную злобу дворянства. В те годы французских протестантов стали звать «гугенотами». Возможно, это загадочное слово восходит к «Eidgenossen» – так называли себя сподвижники, в 1520-х годах восставшие в Женеве против Савойи и создавшие условия для будущей женевской Реформации, которую позже провел Кальвин [17]. И после того злосчастного турнира в 1559 году во Франции на протяжении сорока лет полыхали религиозные распри.
Новой королеве из династии Тюдоров, Елизавете, перед которой в 1559 году представал грозный строй католических держав, пришлось решать, что делать с религией своих искалеченных, неведомо куда плывущих королевств – Англии и Ирландии. То, что ее власть будет иной, нежели правление ее сводной сестры Марии, было понятно. Дочери Генриха VIII отличались словно земля и небо: и внешностью, и характером они походили на матерей. Мария, честная, откровенная, благочестивая, безрассудно храбрая и решительная в минуту опасности, но не особенно проницательная, всю жизнь пыталась исправить зло, нанесенное Екатерине Арагонской и католическому миру ее матери (гл. 4, с. 247–249). Мать Елизаветы, Анна Болейн, могла сравниться с Екатериной в упорстве и определенно превосходила ее по уму – она была единственной из шести жен Генриха, чей брак с королем современники не раз называли ее «царствованием». С 1530 года, когда мать потеряла все, юность Марии стала чередой потерь и унижений – после детства, полного почестей и похвал. Елизавета, напротив, была слишком молода, чтобы помнить и свои первые три года, на протяжении которых она была наследницей престола – иными словами, время от ее рождения до казни Анны в 1536 году, – и следующие семь лет, пока она пребывала в весьма неоднозначном и, вероятно, неудобном положении внебрачной дочери короля.
Как раз в том возрасте, когда мир Марии начал рушиться, в жизни Елизаветы настала светлая полоса. После 1543 года Екатерина Парр, последняя жена Генриха, восстановила королевскую семью. Екатерина входила в придворный круг гуманистов, разделявших евангелическую веру и считавших, что достойное классическое образование – самый верный способ изменить мир и уничтожить католичество. Воспитание пошло во благо: будущая королева каждый день читала на греческом Новый Завет. Возможно, этот факт слегка изменит расхожее клише о хладнокровной светской Елизавете, противостоящей невероятно набожной Марии. Парр сыграла в жизни юной Елизаветы и другую роль: в 1547 году, после смерти Генриха VIII, девушку поселили у вдовствующей королевы, чей четвертый муж, лорд Томас Сеймур, человек аморальный и амбициозный, попытался склонить Елизавету к интимной связи. Очевидно, это оставило на ее душе неизгладимый шрам, и, возможно, из-за этих воспоминаний ей до конца жизни было так сложно думать о браке и сближаться с людьми, хотя она могла быть прекрасным другом. В молодости, еще до того, как взойти на престол, она уделяла немало внимания простоте одеяний, не желая рисковать репутацией и допускать, чтобы ее в чем-то сочли непристойной [18].
Итак, молодая Елизавета, ставшая королевой в 1558 году, прекрасно представляла опасности и сложности силовой политики и на собственном горьком опыте познала, сколь тонки отношения с людьми. Разумно сохраняя безвестность при Эдуарде VI, она, как и Мария, лишилась наследства после воцарения Джейн Грей. Но когда короновали уже Марию, Елизавета тут же стала символом протестантских надежд. Это могло бы ее погубить, прими она хоть одно неверное решение. Она правила долго, осторожно и мудро, часто приводя в ярость советников-мужчин. С учетом этого инстинкта решительные действия, предпринятые ею и ее окружением сразу после восшествия на престол, тем более поразительны. Во многих традиционных исторических сочинениях, посвященных английской религии, акцент делался на религиозных компромиссах, на которые пошла Елизавета в 1559 году, когда заключила Соглашение, сформировавшее основу Церкви Англии (и, следовательно, всемирного англиканства), – основу, которая осталась неизменной до наших дней. Было бы разумнее отметить, как мало уступок сделала Елизавета, когда установила власть протестантов в Вестминстере. Новая королева умела искусно успокаивать послов католических держав, но почти все понимали, чего она хочет на самом деле.
Среди других значимых символических жестов можно упомянуть о том, что в январе 1559 года, во время официального въезда в ее столицу, Лондон (такой момент всегда представлял собой прекрасную пропагандистскую возможность для нового монарха), Елизавета позволила двум пылким публицистам, Ричарду Хиллесу и Ричарду Графтону, написать сценарий роскошной протестантской церемонии – и вряд ли можно было еще решительнее заявить о своем разрыве с прошлым. Эта откровенная драма привела простых горожан в восторг [19]. В то же время в Палату общин в первом парламенте Елизаветы прошло очень много депутатов, готовых поддержать реформы в протестантском духе. И это важно: лондонские толпы не испытывали к правительству благоговейного почтения, и английским властям никогда не удавалось провести парламентские выборы по желанию. Проницательная Елизавета чувствовала, что по крайней мере на юго-востоке Англии, в регионе, жизненно важном для политики, найдется немало убежденных протестантов, благодаря которым ее религиозная авантюра сможет окупиться – и с первых дней своего правления, как опытная и искушенная властительница, обращалась ко всем своим подданным, кто мог ее услышать, и особо подчеркивала, что в прошлом, когда на троне была ее сестра, а ей самой не раз грозила опасность, ее спасла поддержка «простых» людей, а не аристократов [20].
Религиозное Соглашение, над которым работали Уильям Сесил и Николас Бэкон, главные советники Елизаветы, было составлено уже в первые недели после ее восшествия на престол. В нем не было ни особых уступок католикам, представленным в основном аристократами и иерархами Церкви, и никто не предлагал отдать его на одобрение церковным ассамблеям, тоже по большей части католическим – Конвокациям Кентербери и Йорка. При попытке провести документ в парламенте жестко воспротивились католики, составлявшие большинство в Палате лордов. Все затянулось до апреля 1559 года, когда двух католических епископов арестовали по сфабрикованным обвинениям, и в дальнейшем в Палате лордов с незначительным перевесом принимались все правительственные законопроекты [21]. Итоговое Соглашение было своего рода «фотоснимком» той доктрины и той литургии, которые были приняты в Церкви Эдуарда VI осенью 1552 года. Возможно, это время выбрали потому, что в последние месяцы правления мальчика-короля на престол уже откровенно – и неприемлемо – пытались возвести Джейн Грей, тем самым лишая наследных прав и Елизавету, и леди Марию [22].
Возрождение эдвардианских форм завершилось в 1563 году, когда сорок две доктринальные статьи архиепископа Кранмера, созданные осенью 1552 года, были с незначительными изменениями переизданы в виде тридцати девяти статей. Закон от 1559 года внес ряд небольших изменений и в «Книгу общих молитв» Кранмера, изданную в 1552 году, и в связанные с ней литургические постановления. Были разрешены некоторые традиционные облачения (однако, что примечательно, не связанные с Евхаристией). Желающие могли воспринимать литургию как утверждение реального присутствия Христа в евхаристических элементах хлеба и вина. Впрочем, абсурдно предполагать, что эти уступки были предназначены для успокоения католического духовенства и мирян, которых Соглашение лишило латинской Мессы, монастырей, часовен, святынь, золотых украшений и принудительного целибата священства. Вероятно, их целью было примирение лютеран либо в самой Англии – Елизавета не могла знать, сколь «холодны» или «горячи» в богословском плане были в 1559 году ее протестантские подданные, – либо за границей: лютеранские князья Северной Европы встревоженно следили за тем, будет ли новый английский режим столь же агрессивно реформатским, как при Эдуарде VI, и правительству Елизаветы стоило послать лютеранам богословскую весть.
Новая Церковь Англии по-прежнему отличалась от эдвардианской и по духу, и по форме. При Эдуарде в ней выражалась приверженность воинствующему интернациональному протестантизму в разгоравшейся революции (и даже стремление возглавить и направлять этот протестантизм). Многие из тех, кто в те дни правил Церковью, при Марии оказались в изгнании, уехали на европейский континент, увидели эти воинственные перемены своими глазами и надеялись продолжить доброе дело теперь, когда Бог позволил им вернуться домой. Елизавета взяла на себя смелость поступить иначе. Особенно она противилась тем, кто возвращался из Женевы или был с ней связан. Таких людей королева лишала высоких постов в новой Церкви – ее разъярил шотландец Джон Нокс, сторонник Эдуарда, восторгавшийся Женевой и бросивший вызов праву женщин на власть (его памфлет «Первый звук трубы против чудовищного правления женщин», катастрофически неудачно рассчитанный по времени, был прислан из Женевы в 1558 году и направлен против «чудовищного», противоестественного правления Марии). Более того, Елизавете претило снисхождение иностранцев, стоявших во главе движения реформатов – скажем, таких, как Жан Кальвин и Ян Лаский, – и считавших, что в своей дипломатической переписке они могут не только поздравить королеву с вступлением на престол, но и дать молодой женщине покровительственные советы. Ее протестантизм был странно традиционен: в нем проявлялась симпатия к некоторым церковным образам и сложному хоралу в богослужении, в нем не одобряли частых проповедей, в нем с подозрением относились к женатому духовенству, – возможно, королева по-прежнему разделяла осторожную, свойственную эпохе Генриха, евангелическую веру своей мачехи Екатерины Парр, сыгравшей столь важную роль в ее жизни в 1540-х годах, когда Елизавета была еще совсем юной. Ее убеждения напоминают о своеобразной религиозной политике «третьего пути», которой в 1540-х годах следовали различные правители: Анна Ольденбургская, Вильгельм Клевский, Филипп Гессенский. К 1559 году немногие протестанты разделяли взгляды Елизаветы как в самой Англии, так и за ее пределами [23].
Те, кого приблизила к себе новая королева, строя планы о будущем религии, в одном действительно были едины. И сама Елизавета, и ее главные советники (в том числе и новый архиепископ Мэтью Паркер) при королеве Марии внешне следовали правилам традиционной Католической Церкви – именно таких людей Жан Кальвин насмешливо называл «никодимитами» (гл. 5, с. 324). В этой мимикрии и состоял их подвиг: в опасные времена они сознательно скрывали свои взгляды и шли на уступки – и такая роскошь, как абсолютно искреннее свидетельство о вере, была им неведома. Еще ни одна протестантская Церковь в Европе не возводилась на таком фундаменте. Поэтому королева и сочувствовала католикам, хранившим молчание в ее собственной Церкви. К концу ее правления Фрэнсис Бэкон, сын философа Николаса Бэкона, восхищенно сказал, что она не стремилась пробить окно в мужские души. Елизавета, проницательная и склонная к размышлениям, на горьком опыте познавшая, что значит политика, без особого восторга относилась к пламенной религии – ее вера, глубокая и стойкая, отличалась спокойствием.
Для многих протестантов, бывших ее подданными, это стало жестоким разочарованием, особенно в 1560-х годах, когда стало ясно, что королева не допустит никаких изменений в Соглашении 1559 года. Высшее духовенство сперва этого не оценило. В 1563 году, на судьбоносной встрече Конвокации Кентерберийской провинции, важнейшей английской духовной ассамблеи, епископы (и даже архиепископ Паркер) предложили провести ряд дальнейших протестантских реформ – но им не позволили этого сделать. Иерархи предприняли очередную попытку в парламенте 1566 года – и только тогда поняли, что препятствовала им прежде всего сама королева, не допускавшая подобных инициатив [24]. Своеобразные черты Соглашения, случайно сохраненные в этой окаменелости эдвардианской Церкви, прошли сквозь время и вырвали страну из мира реформатского протестантизма, что сделало Церковь Англии уникальной в европейской Реформации: в ней остались и традиционное трехчастное служение – епископ, священник, диакон, – и молитвенная жизнь, и обряды, и пожертвования на кафедральные соборы (гл. 12).
В 1559 году возрождение Реформации в Англии совпало с религиозной революцией в Шотландии, – революцией, которая прошла совершенно независимо, когда европейские протестанты впервые устроили успешное вооруженное восстание против католических правителей как в Церкви, так и в Содружестве. События, произошедшие в Шотландии, оказались предвестниками участи, ожидавшей всю Европу через несколько десятилетий, и примечательнее всего то, что по духу восстание было не лютеранским, а реформатским. В 1550-х годах, после Шмалькальденских войн, лютеране были в смятении, несмотря на мир, заключенный с властелином Священной Римской империи. Тогда же лютеранский дух ранней Реформации развеялся и в Шотландии, и в Англии; во многом именно поэтому шотландские евангелические христиане начали общаться с английскими реформаторами. В 1546 году заговорщики-протестанты убили кардинала Дэвида Битона, сторонника Франции, правившего Шотландией от имени несовершеннолетней Марии Стюарт. Но все закончилось лишь тем, что они поневоле сдали Сент-Андрусский замок, так и не сумев изменить профранцузский и консервативный характер шотландского правительства, в котором властвовала француженка, мать маленькой Марии, овдовевшая королева Мария де Гиз. Неудача протестантов привела к тому, что во Францию был изгнан один их сообщник, игравший незначительную роль, нотариус и священник, недавно обратившийся в евангелическую веру – Джон Нокс.
Приговор был жесток: Нокса отправили рабом на французские галеры, и лишь когда кончился срок, он, навеки искалеченный, присоединился к делу Реформации в английской Церкви Эдуарда VI. В его дальнейшей истории немало темных пятен, но одно известно точно – он всегда восторгался передовыми протестантами Англии, всеми силами скрывал эту грань своей жизни и неустанно стремился создать свой идеальный образ. Занявшись шотландской Реформацией, он написал ее историю, придав книге вид автобиографии, и как свидетельство из первых уст, манящее своими тайнами, этот труд незаменим, ведь о роли Нокса в английской Реформации мы знаем прежде всего по другим источникам, но не от него самого: он так тщательно скрывал свои следы, что все исследования Реформации, проведенные за последнее столетие, не позволили нам узнать о нем никаких новых сведений, хоть сколь-либо важных. И поразительно, сколь плотной пеленой ему удалось укрыть время до 1546 года, когда он был верным сыном неразделенной Западной Церкви [25].
Из-за конфликтов, характерных для международной политики в 1550-е годы, режим Марии де Гиз, ревностно католический, но при этом поддерживающий реформы, почти не устанавливал отношений с Марией Тюдор, возрождавшей католичество в Англии. Ведущие представители шотландского католического духовенства, стоявшие во главе преобразований в стране, скорее были связаны с Германией и Парижем. Скажем, Джон Гамильтон, архиепископ Сент-Андрусский, в 1549 году, вскоре после обретения власти, созвал Собор, на котором рассматривалась возможность проведения реформ; спустя несколько лет был проведен еще один, подобный. В шотландском катехизисе Гамильтона, изданном в 1552 году (и составленном, по всей видимости, католиком, изгнанным из Англии), мы видим желание примириться с евангелическими христианами, порицающими Церковь. Примерно в таком же духе действовал Герман фон Вид, проводя реформы в архиепархии Кёльна в 1530-х и 1540-х годах (гл. 5, с. 279–282, гл. 6, с. 326–327). Впрочем, сделать почти ничего не удалось. Мария де Гиз, измученная, смертельно больная, в тщетных попытках уберечь нацию от раскола настояла на созыве очередного церковного Собора в 1559 году. Он тоже мало что дал – и одна из последних попыток достичь примирения в стране завершилась провалом, после чего некоторые католики, занимавшие высокое положение среди духовенства и бывшие сторонниками гуманизма, немедленно начали проводить в Шотландии протестантскую Реформацию.
А кроме того, в 1559 году шотландские аристократы были раздражены тем, что французы влияют на их политику. Это еще сильнее подорвало доверие к католической линии, которой следовала Мария де Гиз – и протестанты восстали. Их возглавили знаменитые дворяне (в том числе граф Арран, предполагаемый наследник престола и сводный брат архиепископа Гамильтона) – но и мятежные толпы тоже играли свою роль. Расхитители не щадили ни обителей, ни монастырей, прежде всего тех, что находились в городах; впрочем, горестная участь постигла и далекое Скунское аббатство, где с давних времен короновали шотландских правителей. Подобной злобы протестантов из народа не знала, независимо от стадии реформ, ни одна держава на Атлантических островах, – а в следующем десятилетии ее предстояло познать Франции и Нидерландам. Истоки этой ярости, поразившей Шотландию, пока неизвестны. Несомненно, в 1559 году, в дни кризиса, гнев народа разжигали пламенные проповеди Джона Нокса – но атмосфера в королевстве накалялась и раньше, в 1550-х годах, еще до его возвращения, и это откровенно поражало самого проповедника. В 1555–1556 годах, во время краткого визита в Шотландию, он написал своей английской теще и близкой наперснице Елизавете Боуз: «Если бы я не узрел этого своими глазами в своей собственной стране, я бы просто не мог поверить в такое… О, матушка, их рвение, их энтузиазм приводит меня в такой восторг, что я не в силах воздержаться от укора и не порицать себя за мою бездеятельную холодность» [26].
Впрочем, в 1550-х годах Нокс пристально следил за всем, что происходило в Англии, и думал вернуться туда, если окончится его второе изгнание из католической державы Марии Тюдор. Именно враждебность королевы Елизаветы и неожиданные новые возможности, которые предоставила Шотландия в 1559 году, направили его жизнь по новому пути. То был не просто оппортунизм: как и многие в его протестантском поколении, Нокс, ярый интернационалист, был готов идти по воле Божьей хоть на край света. Если бы политические случайности не позволили ему вернуться на Атлантические острова, он, возможно, с радостью прославился бы как странствующий изгнанник – по примеру Вермильи или Яна Лаского. В 1553 году он бежал из Англии, где воцарилась Мария Тюдор, и дорога привела его в Женеву, к Жану Кальвину, известнейшему изгнаннику Европы. Теперь Нокс всем сердцем желал, чтобы Церковь Шотландии пошла вслед за восхитительной Женевой, а не по тому пути, каким прошел, проводя свои реформы, архиепископ Кранмер при Эдуарде VI. Нокс и Кранмер встречались в Англии в 1552–1553 годах, и хотя позже шотландец учтиво, пусть и слегка снисходительно поминал английского мученика как «кроткого человека Божьего», в эдвардианской Англии Нокс по духу был ближе к Яну Ласкому, который, вспоминая о прошлом, говорил, что готов испепелить эдвардианскую Церковь, оскверненную «парламентским богословием», – так Лаский называл Реформацию, утратившую свои крылья в политических играх [27].
Итак, в 1560 году предводители шотландских протестантов, при восторженной поддержке менее знатных лэрдов и баронов, законодательно закрепили в шотландском парламенте радикально новую Протестантскую Церковь – Церковь Шотландии. И Нокс, и другие духовные лица, среди которых были и недавние католики, выступавшие за реформы, планировали строить ее по образцу Женевы и «лучших Реформатских Церквей». Несколько епископов старой Церкви присоединились к новой, чтобы принять бразды правления. Но и они, и влиятельные протестанты получили иные роли – стали местными «суперинтендентами» в улучшенной версии прежней епархиальной системы и заняли положение, сходное с тем, какое занимал в «Церкви чужестранцев» в эдвардианском Лондоне Ян Лаский.
Ян Лаский (Йоханнес а Ласко): чуб сарматского дворянина скрыт под шапочкой реформатора
Джон Нокс. Руководил национальной революцией в Шотландии (1560) и стоял во главе оппозиции Марии Стюарт, шотландской королеве
И речи не шло о том, чтобы в Шотландии новая Церковь сохранила столько же традиционных черт, сколько за год до того позволила сохранить в Англии королева Елизавета. По общему признанию, шотландской революции содействовали английские власти. Решительное военное вмешательство позволило им избежать ошибок, допущенных прежде, в военных авантюрах Эдуарда VI, а кроме того, они воспользовались англофилией, царившей среди шотландских протестантов и бывшей любопытным дополнением к более ранним кампаниям. Она проявилась и в новой Церкви Шотландии, где литургия совершалась по «Книге общего порядка», изначально составленной в 1556 году для англичан, пребывавших в изгнании в Женеве. Там же, с 1557 по 1560 год, перевели и Библию, которую читали в Церкви Шотландии – она была написана на английском, звучавшем в Лондоне, а не на языке шотландских равнин. Англия немало получила от вложений в шотландский протестантизм, но был и факт, неудобный для Елизаветы: в основе шотландской Реформации лежало восстание против монарха, помазанника Божьего. Контраст с английской Реформацией, каждый шаг которой направляли власти, был очень заметным – и забыть о нем не удавалось до самого конца XVII века.
Положение в Шотландии осложнялось тем, что в 1560 году из Франции прибыла королева Мария, после того как умер ее молодой муж Франциск II. Прелестная, очаровательная, но совершенно лишенная политического таланта, королева сперва, по неопытности, пыталась принять и примирить всех и каждого, а потом, проявив исключительную некомпетентность, оттолкнула протестантских политиков, делавших все возможное, чтобы сохранить ей верность. Она ошиблась в расчетах, когда проявила терпимость к убийству своего второго мужа Генри Стюарта, лорда Дарнли, и вышла замуж за его убийцу – Джеймса Хепберна, графа Ботвелла. Вслед за этим разразилась гражданская война, которая привела к появлению ряда протестантских и в основном проанглийских режимов. С 1567 года они правили от имени Якова VI, маленького сына Марии от лорда Дарнли, а королева бежала в Англию, к Елизавете, принявшей ее весьма неохотно. В Англии Мария оставалась пленницей в течение двадцати лет – и вносила хаос в политику обеих стран, поскольку находились те, кто видел в ней предполагаемую наследницу английского престола.
Раздел владений Габсбургов завершился в 1558 году, когда преемник императора Карла V наконец добился признания от курфюрстов Священной Римской империи. Фердинанд I, новый властелин, уже прослыл в Центральной Европе гонителем евангелических христиан. Он преследовал и сторонников господствующего протестантизма, и радикалов, но за те три десятилетия, пока он пытался сохранить запутанный клубок своих наследных земель, император стал реалистом. Лютеранские князья в Империи; аристократы-лютеране в его владениях вне Империи; по-прежнему влиятельные чешские гуситы – все они могли очень сильно навредить интересам его семьи, особенно если бы сумели объединиться против Габсбургов. Устранить их было нельзя, а примирить – возможно, и император продолжал искать соглашение, способное решить те проблемы с символикой богослужения, которые волновали лютеран и утраквистов-гуситов. Еще в 1537 году он безуспешно пытался склонить духовенство Зальцбургского архиепископства, исповедовавшее традиционную веру, к такому решению, благодаря которому священнослужители смогли бы вступать в брак [28]. Теперь он уже был готов настаивать на изменениях в Католической Церкви – скажем, на совершении Месс, на которых оба вида (хлеб и вино) предлагались всей пастве, а богослужение совершалось бы на родных языках и с участием женатого духовенства. При наличии такого соглашения богословы могли бы спокойно и дальше спорить о темах, не требовавших публичного обсуждения – скажем, о проблеме оправдания только верой. Именно такой план лежал в основе Аугсбургского интерима (1548), а впоследствии, когда был заключен Аугсбургский религиозный мир (1555), добавилось и понимание того, что лютеранство никуда не исчезнет.
Не все австрийские Габсбурги поддерживали прагматическую стратегию императора. В любом случае ее подстраивали под обстоятельства, характерные для тех или иных владений, и кроме того, чашу весов всегда склоняли в пользу старой Церкви. Эрцгерцог Фердинанд, младший (и любимый) сын императора, проживший долгую жизнь, с 1549 года – иными словами, с тех самых пор, как он начал править Богемией – был сторонником римского католичества, ставшего довольно агрессивным. В 1556 году он допустил в Прагу Общество Иисуса, а в 1561 году сыграл важную роль в назначении там католического архиепископа, восстановив преемственность, которая прервалась с начала XV века из-за гуситского раскола. В 1563 году он, по воле отца, стал правителем Тироля, самого южного владения австрийских Габсбургов, и вскоре, с тайного благословения императора, начал ревностно претворять в жизнь планы католиков. Впрочем, когда Антонин Брус из Могельнице, новый архиепископ Пражский, в 1564 году наконец приступил в служению в Богемии, император настоял на том, чтобы тот рукополагал священников-гуситов – и иезуиты, пришедшие в ярость, с тех пор непрестанно изводили несчастного прелата и его преемников. Кроме того, Фердинанд уговорил папу Пия IV признать совершение причастия «под двумя видами» (в 1584 году папа Григорий XIII отменил эту уступку). Политика заставляла императора проявлять умеренность [29].
В том же 1564 году император учредил комиссию, призванную составить проект соглашения для его владений. Его основой могло стать даже Аугсбургское исповедание. К работе были привлечены католические богословы, разделявшие планы Фердинанда, нидерландский ученый Георг Кассандер, проводивший реформы вместе с архиепископом фон Видом и выступавший в роли советника на коллоквиуме в Пуасси (1561) (см. ниже, с. 361), и Георг Витцель, священник, печально известный своими переходами то в одну, то в другую веру [30]. В 1564 году император Фердинанд умер, и комиссии Кассандера теперь предстояло держать ответ перед Максимилианом, его старшим сыном и преемником; впрочем, тот оказался благосклонным слушателем. Максимилиан II, в отличие от своего младшего брата Фердинанда, эрцгерцога Австрийского, был, как и отец, ревностным сторонником «срединного пути» – и более того, держался этой политики искреннее, чем прежний император. К своему двору в Вене он призвал замечательных ученых, дипломатов, политических советников (в частности нескольких богословов), представителей самых разных культур. Само их разнообразие должно было внести свой вклад в гармонию, достойную владыки христианского мира. Среди них были известнейшие люди: Иоганн Крато, врач из Силезии (бывший друг и ученик Мартина Лютера); реформат Гуго Блотиус из Лейдена, заведовавший императорской библиотекой; историк из Мантуи Якопо Страда и швабский полководец и дипломат Лазарь фон Швенди, считавший терпимость к религиозному разнообразию необходимым условием для укрепления власти Габсбургов в Центральной Европе.
Впрочем, даже в своих владениях императору все это время приходилось противостоять более решительным католикам, в основном иезуитам; кроме того, его открыто критиковал брат, эрцгерцог Фердинанд, которому удалось пережить императора почти на два десятилетия. В 1576 году, когда Максимилиан умер, а на престол взошел его сын Рудольф II – получивший прекрасное образование, но очень эксцентричный, – Габсбурги все менее ревностно соблюдали в религии «срединный путь», которому следовали на протяжении полувека, хотя их изменчивые союзы, призванные ради решения семейных ссор, позволили продлить его до начала XVII столетия (гл. 11, с. 552–558). Поскольку Габсбурги придерживались политики частичного наследования, сторонники умеренности, такие как император Максимилиан, не могли принудить всех и каждого разделять их взгляды, и когда непримиримое католичество эрцгерцога Фердинанда стало преобладающей семейной политикой, это привело не к согласию, к которому так активно стремились в 1560-х годах, а к религиозному противостоянию, вызвавшему Тридцатилетнюю войну [31].
Для габсбургской Испании 1559 год был столь же важен, как и для Англии Тюдоров: будущие поколения запомнили его как начало долгого и стабильного правления – король вернулся в свою страну впервые за шестнадцать лет. Филипп II, недавний принц-консорт Англии, мог сбросить бремя притворных чувств к Марии Тюдор. К браку с новой английской королевой он особого желания не проявил, хотя несвязные переговоры проходили – и оказались ценны для Елизаветы, поскольку благодаря им испанцы не столь враждебно воспринимали религиозные перемены в английском королевстве, и незамедлительного противостояния удалось избежать. Из Брюсселя, древней имперской столицы, Филипп устремился на юг, в иберийские королевства: там усиливались волнения и нарастал финансовый хаос, и король должен был с ними справиться. Свою цитадель он основал не в Арагоне, которым владели его предки по отцу, а в центре Иберийского полуострова, в королевстве Кастилия.
Обителью и мавзолеем монарху служил иеронимитский монастырь-дворец Эскориал, возведенный неподалеку от Мадрида и посвященный святому Лаврентию: именно в день его памяти в 1557 году Филипп нанес французам сокрушительное поражение при Сен-Кантене. С 1559 года до самой смерти, постигшей его в 1598 году, король жил в Испании, правил своей всемирной империей и, как главный защитник католической веры, избранник Божий, сурово вершил свою миссию. Холодное великолепие Эскориала, хранящего память о победе, одержанной по воле Господа, олицетворяло покорность Филиппа – он признавал, что не только отец, но сам Бог повелел ему пройти через тернии и стать вселенским монархом. Это чувство только усилилось, когда он в 1580 году унаследовал трон Португалии и всю ее империю. Гости очень скоро заметили, что план огромного дворца напоминал решетку, на которой был изжарен заживо святой Лаврентий. Характер короля и его устремления только укрепляли уникальную ассоциацию дворца-резиденции с орудием пыток. Более достоверно известно, что архитектору Эскориала поручили возвести дворец, опираясь на библейское описание храма царя Соломона, так что Филипп жил в воссозданном Святом Городе – Иерусалиме [32]. На портретах король часто предстает в черных одеждах; выбор цвета проявлял его убежденность в том, что истинное величие – в самоограничении. А Елизавета, королева Англии, его великая соперница и некогда – предполагаемая супруга, желала не только править, но и наслаждаться жизнью, и радостно находила в гардеробе новый наряд всякий раз, когда поручала художнику запечатлеть ее образ на портрете (см. илл. 7, 9).
Теперь, когда Филипп вернулся в Испанию, настоятельно требовалось решить, каким быть испанскому католичеству. Протестанты здесь почти не имели шансов на успех – надежд у них было еще меньше, чем в Италии, – но даже к середине века испанской инквизиции не удалось подчинить разнообразные силы, проявленные в Испании с начала XVI столетия. В испанском религиозном подполье хранили дух алюмбрадов, расширяли границы духовных поисков, читали труды протестантов с севера Европы. Одно из крупнейших тайных собраний такого рода находилось на самом юге Севильи, где с середины 1530-х годов проповедник кафедрального собора Хуан Гиль (доктор Эджидио) в частных беседах поощрял инакомыслие и активно искал сторонников в стране.
Хуан Гиль, боясь инквизиции, еще в 1552 году поневоле отрекся от своего дела, но жестокие репрессии начались только в 1557–1558 годах, когда инквизиторам совершенно случайно удалось захватить партию подрывной литературы и оказалось, что в Испании действует целая сеть, причем группы находятся очень далеко друг от друга – скажем, в Севилье, Вальядолиде и в королевстве Арагон. Расследование было долгим, многих сожгли, устроив аутодафе, но кому-то из причастных монахов и мирян посчастливилось: они навсегда бежали к протестантам, в Северную Европу. Один из них, найдя приют у реформатов, в безопасном Гейдельберге, в 1567 году анонимно опубликовал отчет об «искусстве» испанской инквизиции, Sanctae Inquisitionis hispanicae artes detectae ac palam traductae, «бестселлер», переведенный на многие языки и ставший одной из основ «Черной легенды» – повествований о жутких деяниях инквизиторов, в свете которых испанцы предстали сперва в сознании европейских протестантов, а затем и антиклерикалов Южной Европы. Впрочем, в книге было немало подробностей, неизбежно внушающих страх [33].
Итак, осенью 1559 года король Филипп вернулся в свои испанские королевства, в которых царил дух паранойи и репрессий. Мог ли он не принуждать к послушанию? И последователи Эразма, и алюмбрады надеялись, что преемник Карла V, сменив прежнего короля, и вести себя станет иначе. Среди испанских ученых, писавших в то время о монархической форме правления, был Фелипе де ла Торре, сторонник таких Spirituali, как Реджинальд Поул и Маркантонио Фламинио, автор окончательной версии книги Beneficio di Christo. В 1556 году, в более вольном Антверпене, де ла Торре опубликовал трактат «Институт христианского короля» (Institucion de un rey christiano), с призывами к терпимости в Испании и осторожной критикой инквизиции [34]. Де ла Торре избежал бед, которые мог навлечь на себя по причине воззрений, благодаря тому, что заручился поддержкой духовника короля Филиппа, а со временем и сам стал королевским капелланом. Впрочем, в ином монарх остался глух к призывам пойти другим путем. Почти сразу после прибытия в свою кастильскую столицу, Вальядолид, Филипп посетил аутодафе, на котором сожгли подозреваемых «лютеран», и всем было ясно, что он – на стороне инквизиции [35].
В 1559 году испанская инквизиция выпустила свой Индекс запрещенных книг, куда вошли даже «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы – большинство инквизиторов были доминиканцами, и им по-прежнему казалось, что основатель иезуитов принадлежал к алюмбрадам и даже не пытался этого скрывать. Все испанские книги, напечатанные вне Испании, запретили ввозить на полуостров; кроме того, был наложен полный запрет на обучение испанцев за границей (Лойола столько дивных лет провел в Париже!), и всем учителям и студентам, пребывающим там, приказали вернуться. Такие запреты, как и все бюрократические меры раннего Нового времени, требовали жесточайшего контроля, и те, кто соблюдал должную осторожность, вполне могли их обойти. Тем не менее правительство Филиппа свято полагало, что истинным испанцем может быть лишь католик-традиционалист, не прикасавшийся – по крайней мере без надзора – к чужим идеям и не оскверненный ими. Протестантизм причислили к «неиспанским» явлениям, наряду с исламом и иудаизмом.
Инквизицию охватила паранойя, и ее жертвой пали даже те, кого вряд ли можно было счесть вольнодумцами. Прекрасно известно, какие несчастья постигли Иоанна Креста и Терезу Авильскую, великих и совершенно ортодоксальных мистиков (гл. 9, с. 486–489). Но еще в конце 1550-х годов, задолго до того, как их начали преследовать, подозрения пали на одного из их самых почитаемых предшественников, Луиса де Гранаду, испанского доминиканца, ставшего провинциалом португальских доминиканцев в 1556 году. Гранада проявлял нездоровый интерес к трудам Савонаролы и Эразма, и его сочинения о религиозном благочестии были помещены в испанский Индекс 1559 года. Связи Гранады при дворах Португалии и Испании спасли его от серьезных неприятностей, но даже гораздо более высокопоставленный человек, Франсиско де Борха, бывший герцог де Гандия и вице-король Каталонии, а в упомянутые годы – светоч, блистающий в Обществе Иисуса, попал под бдительное око испанской инквизиции, что ни малейшего удовольствия ему не доставляло. Инквизиторы внесли ряд трудов Борхи в Индекс и погубили все, что он сделал для Общества в Испании. В 1561 году он, совершенно разбитый и удрученный, в ярости покинул родину и уехал в Рим. Впрочем, и сам Борха, и его соратники-иезуиты с присущей им находчивостью обратили это унижение себе во благо, поскольку с 1565 года он стал одним из самых знаменитых генералов в истории Общества [36].
Самая странная участь ждала великого доминиканца Бартоломе Каррансу. Мы уже упоминали о том, как он помогал кардиналу Поулу возвращать Англию к католической вере и создавал первые наброски национального катехизиса (см. выше, с. 339, 342). Карранса, почтенный служитель Церкви, не только сыграл видную роль на первой и второй сессиях Тридентского Собора, но и активно содействовал инквизиции в те годы, когда был в Испании. В дни короля Филиппа он оказался превосходным кандидатом на должность архиепископа Толедо, испанского примаса, и в 1558 году, при первой же возможности приступив к работе, Карранса начал претворять в жизнь всестороннюю программу реформ – но летом 1559 года испанская инквизиция внезапно арестовала его по подозрению в ереси. Беда Каррансы заключалась в том, что он стал жертвой двух разных, но связанных проявлений паранойи, дополненных обычными личными обидами, которые любой могущественный священник вызывал у низшего духовенства. Одной была паранойя папы Павла IV. Карранса, друг Реджинальда Поула, в глазах папы и его ближнего круга был одним из тех несчастных еретиков, которых нещадно преследовал папский престол при Карафе. Помимо этой навязчивой идеи была и другая: испанская инквизиция, лихорадочно разыскивая отклонения от испанского богословия, заметила, что архиепископ, который более десяти лет решительно борется с протестантизмом в Северной Европе, читает очень много протестантской литературы. Инквизиторы с нетерпением просмотрели его личные папки – и нашли подробные заметки о еретиках, к которым ни один порядочный испанец не должен был проявлять даже критического интереса.
Злополучный архиепископ пребывал в тюрьме почти семнадцать лет; впрочем, вторую половину срока он хотя бы провел в Риме, где испанская инквизиция, к счастью, не могла подвергнуть его своим жутким истязаниям. Там он и умер через несколько месяцев после окончательного освобождения. Последствия этой «чернейшей комедии» проявились на последней сессии Тридентского Собора, когда созвали комиссию, призванную создать для Церкви единый официальный катехизис. Труд закончили в 1566 году, и в его основе лежал тот самый катехизис, который Карранса составил в Англии для Реджинальда Поула – и к которому, несомненно, стоило обратиться вновь. Но, поскольку этот Тридентский катехизис, высшее выражение идей Контрреформации, был настолько связан с Каррансой, испанская инквизиция упорно отказывалась допустить его в Испанию! На родине Каррансу вспоминали с недоумением и сожалением. Его первый биограф Педро Саласар де Мендоса вспоминал, как через несколько лет после смерти архиепископа путешествовал по оливковым рощам Андалусии со знаменитым монахом-францисканцем и тот сухо заметил, что с нетерпением ждет Судного дня, ибо тогда наконец узнает правду о деле Каррансы. Есть мнение, что Испания, арестовав Каррансу, потеряла своего Карло Борромео – идеал епархиального епископа для Контрреформации [37].
О религиозном единообразии, подобном тому, какое навязала испанская инквизиция, во Франции после смерти Генриха II не могло быть и речи. Регент Екатерина не могла даже поддержать неоспоримый авторитет короны и обуздать благородные семьи, теперь враждующие не только из-за личных усобиц, но и из-за религии, а подпольные протестантские общины тем временем нарастали в королевстве как снежный ком. Самыми заметными и опасными для единства державы были Гизы и Бурбоны. Герцог Франсуа де Гиз, его брат Шарль де Гиз, кардинал Лотарингский, и их сестра, вдовствующая королева шотландцев Мария де Гиз, теща молодого Франциска II, олицетворяли верность традициям и католичеству. Дом Бурбонов возглавлял Антуан де Бурбон, носивший титул короля Наварры. Никакими талантами он не обладал и в семье роль играл намного менее важную, чем его грозная жена Жанна д’Альбре, ставшая протестанткой, и его младший брат Людовик, принц де Конде, во всеуслышание объявивший о своем обращении в евангелическую веру в 1558 году. Третий великий дворянский род, Монморанси, был не столь един в религиозных убеждениях: Анн де Монморанси, коннетабль Франции, хранил верность традициям, а племянник его жены, Гаспар де Колиньи, адмирал Франции, вскоре стал одним из важнейших протестантских предводителей. Вражда Гизов и Бурбонов, пронизанная ядом, достигла апогея в Амбуазском заговоре в марте 1560 года, когда гугеноты, сторонники Наварры, попытались захватить короля Франциска и лишить Гизов власти. У них ничего не вышло, и заговорщиков жестоко пытали и казнили – как раз в тот момент, когда королева Екатерина издала указ об амнистии протестантов.
В этой безвыходной ситуации и королева, и кардинал Лотарингский попытались отойти от края пропасти. Оба оставались верны традиционной Церкви – в конце концов, королева была племянницей покойного папы Климента VII. Но гугеноты казались слишком могущественными, чтобы их уничтожить. Их Eglises dressées, церковные организации, созданные по женевским лекалам, возникали в городах по всей стране. «Эта чума охватила все сословия», – встревоженно писал из Франции в 1561 году венецианский посол, особо отмечая, что протестантов поддерживали прежде всего дворяне и те, кому еще не исполнилось сорока лет [38]. Даже некоторые французские епископы проявляли интерес к делу реформатов. Кардинал Лотарингский в их число не входил, но он понимал силу нового движения. Часто, и не в последнюю очередь «благодаря» соперникам-гугенотам, его неверно представляли непреклонным фанатичным католиком, но скорее, он смотрел на мир так, как смотрели на него французские реформисты предыдущих десятилетий – и даже как архиепископ Герман фон Вид в дни своей славы. Он искал срединный путь, способный привлечь умеренных протестантов. И он учитывал все более жестокие репрессии в Испании: кардинал Лотарингский и его семья были среди тех правителей Франции, которые в 1550-х годах были настроены по отношению к испанцам очень враждебно [39]. Если бы кардинал смог найти основу для компромисса, Церковь Франции можно было бы спасти. И в середине века ему, как и многим в Центральной Европе, казалось, что Аугсбургское исповедание 1530 года предоставит такую возможность и станет приемлемым вариантом для дальнейшего пути.
И поэтому регент Екатерина созвала католических и протестантских богословов на коллоквиум в Пуасси, маленький городок на берегу Сены, расположенный чуть севернее Парижа. Местный дворец, где родился святой король Людовик, символизировал священное доверие французской монархии к народу. Дебаты начались в сентябре 1561 года, формально – под председательством маленького сына Екатерины, короля Карла IX. Она пригласила не только француза-изгнанника Теодора Безу, соработника (и вскоре – преемника) Кальвина в Женеве, но и своего соотечественника Петра Мартира Вермильи. Последний теперь жил в Цюрихе и приехал представлять Цюрихскую Церковь. Это был его последний важный вклад в дело протестантов – в 1562 году Вермильи умер. Беза и Мартир, составив впечатляющий тандем, возглавили делегацию реформатов. Но кардинал допустил роковую ошибку: он пытался объединить сторонников умеренных мер на основе Аугсбургского исповедания. Евангелические христиане, открыто исповедовавшие свою веру во Франции, давно разошлись с Лютером. Впрочем, мало что могло сблизить их и с реформатами, считавшими, что лютеранство лжет о Евхаристии почти так же, как делают это католики-паписты. «Смотрите, что об этом сказано в Аугсбургском исповедании! Вас осудят Церкви, принявшие его!» – призывал противников кардинал Лотарингский [40]. Его срединный путь мог показаться лукавой попыткой разделять и властвовать, и это только укрепило решимость реформатов; даже Мартир казался им слишком умеренным. Коллоквиум в Пуасси решительно объединил французских реформатов с Женевой. Не прошло и месяца с его провала, а католики и протестанты, оставшись непримиримыми врагами, уже вооружались для открытой войны. И оказалось, что именно тогда, в Пуасси, они пытались воссоединиться в последний раз за весь XVI век.
Последняя сессия Тридентского Собора. 1561–1563
Папа Пий IV опасался независимых инициатив французской монархии, направленных на религиозное примирение. Отчасти именно это заставило его созвать очередную сессию Тридентского Собора, и тем самым он разъярил Екатерину Медичи и кардинала Лотарингского, желавших созвать Собор с участием протестантов. Они понимали, что возобновление Тридентского Собора разгневает последних и нанесет еще больший ущерб перспективам примирения. Естественно, так полагал и император Фердинанд. Но его племянник Филипп II, что, опять же, вполне понятно, считал совсем иначе и поддержал желание папы продолжить предыдущий Собор. Его открытию воспротивились евангелические христиане: протестантские князья Империи, собравшиеся в Наумбурге, приглашение отклонили, а молодая королева Англии и ее главный советник Уильям Сесил пренебрегли им более демонстративно – арестовали одного из главных офицеров покойной королевы Марии, сэра Эдварда Уолдегрейва, и еще двоих из Тайного совета Марии, поскольку те слишком явно покровительствовали традиционным Мессам и посещали их. Уолдегрейв умер в заточении в лондонском Тауэре [41].
Собор открылся в январе 1562 года. Поскольку господствующее положение традиционной доктрины уже было подтверждено на предыдущих сессиях, по большей части он касался жизни и устройства Церкви, и на нем принимались постановления о реформировании и централизации религиозных орденов. Условия для обучения приходского духовенства в семинариях были заимствованы из начинаний кардинала Поула, предпринятых в Англии при Марии Тюдор (кардинал Мороне, старый друг Поула, ныне спасенный от мстительности Павла IV, сыграл немалую роль в управлении работой Собора). Тайные браки (брачные клятвы, которыми будущие супруги обменивались в одиночку, без присутствия священника) были запрещены – Церковь уже долго пыталась взять под контроль эту невероятно важную сферу жизни, и теперь официально провозглашала о своем намерении (гл. 16, с. 707). Кроме того, Собор попытался привести в порядок обряды, связанные с культом святых и доктриной Чистилища. А на случай непредвиденных событий – чтобы другие лошади, вслед за лютеранской, не сбежали из конюшни, – Собор запретил продажу индульгенций.
Один вопрос, вроде бы административный, но на самом деле имевший гораздо более глубокие последствия для Церкви, мог погубить все, чего удалось достичь на последней сессии Тридентского Собора. Он касался роли и авторитета епископов. Безусловно, предстоял титанический труд, нацеленный на то, чтобы превратить католический епископат, а также великое множество дворян, монахов, живших своей жизнью, и ученых-карьеристов в эффективных предводителей Церкви, способных соперничать с крайне целеустремленными лидерами протестантов. Однако любому, кто мечтал воспитать столь ревностных вождей, сразу же приходилось отвечать на вопрос: как епископы относятся к епископу Римскому, который, в качестве папы, постепенно притязал то на одно, то на другое – и не получил на это за все предыдущие века ни какого-либо подтверждающего свидетельства, ни общего согласия? На последней сессии Тридентского Собора собралось больше людей, чем на любой из предыдущих. В заседаниях приняли участие примерно двести епископов, и многие из них, особенно значительные делегации из Испании (около половины от общего числа), Франции и из венецианских владений, даже столь далеких, как Кипр, не собирались оставлять папе места для маневра. Спорили даже о таком очевидном и благотворном явлении, как приказ о проживании епископов в их епархиях: на Соборе все никак не могли решить, требовал ли того закон Божий, как утверждали испанские епископы?
Суть проблемы, которая, как оказалось, привела к жарким спорам, в данном случае была связана с властью папы. Бог повелевал епископу жить на месте служения – так почему же папа по собственной воле отсылал епископов в другие места? По сути, на том же основании Генрих VIII заявлял, что папа не имел права разрешать его брак с Екатериной Арагонской, ведь этот брак противоречил божественной воле! После рассмотрения других дел, в более спокойный период, продлившийся несколько месяцев, был поднят и более широкий вопрос о божественном праве. Собор попытался разобраться с главным нерешенным вопросом доктрины – природой рукоположения в Церкви. Никто не посмел бы, подобно протестантам, отрицать, что рукоположение было таинством. Но как соотнести служение епископа и таинство священства? Когда появились епископы? В самые ранние дни Церкви, по необходимости и по воле истории? Или же эту должность учредил сам Иисус Христос? А если не он? Тогда опора божественной власти Церкви – это папа, преемник Петра, избранного камня, на котором Христос создал Церковь свою (Мф 16:18). А власть епископов исходит от папы… Но ведь считалось, что каждый епископ – прямой представитель власти Христа!
Споры едва не поставили крест на самом Соборе. В марте 1563 года, вслед друг за другом, умерли двое папских делегатов – и, возможно, накаленная атмосфера, в которой проходили дебаты, могла стать одной из причин их смерти [42]. В конце концов никто не смог дать ответ, способный удовлетворить всех присутствующих, и лишь с помощью виртуозной редактуры удалось создать формулировку, согласно которой исключительное божественное право не передавалось ни папе, ни епископату. Но многие реформы, прошедшие в учреждениях ближе к концу века и укрепившие ориентированность на центр, наделили папу преимуществом, особенно потому, что возложили на него и на его чиновников главную ответственность за толкование постановлений и канонов Тридентского Собора. В XIX веке, в совершенно иной ситуации, Первый Ватиканский Собор (1870) официально одобрил главенство папы; в 1560-х годах подобное было просто невозможно.
Когда Собор все же прошел и у Церкви появился согласованный свод канонов и постановлений, у всех словно камень упал с души. На завершительных благодарственных церемониях, прошедших в декабре 1563 года, епископы плакали от счастья и устраивали овации прямо на торжественной литургии. Двести двадцать шесть епископов подписали документы Собора, и папа Пий IV быстро их ратифицировал, после чего их начали принимать во всем католическом мире. Это делалось постепенно, на протяжении всего XVI столетия, и зависело от того, готовы ли были к этому католики-монархи. В любом случае, независимо от реакции светских властей, многие скептики из духовенства – скажем, тот же кардинал Лотарингский, – решили, что незачем искать примирения с соперниками-протестантами. В 1562 году кардинал уехал в Трент, все еще надеясь добиться для Церкви Франции права проводить богослужения на родном языке и причащать верующих под двумя видами, а в 1563 году выбрал идеологический путь, совершенно иной по сравнению с тем, по которому шли в 1558–1559 годах многие шотландские католики-реформисты (см. выше, с. 350), и стал одним из высокопоставленных французских церковнослужителей, ревностно воплощающих в жизнь решения Собора [43]. И поскольку именно этот Собор даровал папскому католичеству будущее и сформировал его облик, само это католичество совершенно уместно назвать тридентским (от слова Tridentum – латинского названия города Трент).
Протестанты во всеоружии: Франция и Нидерланды. 1562–1570
Еще до того, как закончился Тридентский Собор, у кардинала Лотарингского были причины отчаяться в примирении. В марте 1562 года во Франции разразилась открытая война: Франсуа, герцог де Гиз и его свита обнаружили протестантов, незаконно собравшихся на молитву в Васси в области Шампань – общину числом в пятьсот человек, – и убили многих из них (довольно неубедительно уверяя, что действовали из самообороны) [44]. Пока де Гиз собирал силы в Париже, Людовик де Бурбон, принц де Конде, созывал гугенотов под свои знамена. Протестанты сочли это улыбкой судьбы и, взяв в руки оружие, захватили французские города, в чем им помог раскол католиков на «умеренных» и «жестких». Если вкратце, то под властью гугенотов оказались жизненно важные центры королевства: Лион, Орлеан, Ле-Ман, Руан, Кан. Развить успех почти не удалось, и неудача в завоевании Тулузы, столицы Южной Франции (Ле Миди), проявила всю эфемерность их военных достижений. Но гугенотов поддерживали многие аристократы, и протестантизм мог сопротивляться довольно долго: с 1562 до 1598 года, когда изнуренные враги наконец возжелали мира, во Франции восемь раз разгоралось и вновь стихало пламя войны, а мало-мальски спокойных лет было чуть больше десятка. И даже во время «затишья» воинствующие французские католики и протестанты относились друг к другу с необычайной жестокостью и злобой.
Впрочем, назвать эту схватку идеологическим противостоянием двух сторон не получалось, поскольку борьба во Франции, как вскоре стало ясно, носила трехсторонний характер. Между экстремистами, как между молотом и наковальней, оказалась французская корона, которая отчаянно стремилась сохранить единство нации и сбить с аристократических родов спесь, проявляемую теми независимо от веры, поэтому королевская семья, исключительно из соображений прагматизма, могла на разных этапах конфликта вступить в альянс с любой из сторон. Регент Екатерина Медичи, проницательная и дальновидная, предпочитала находить приятное развлечение в чтении протестантских брошюр, полных злобных оскорблений в ее адрес [45]. Она с легким сердцем осудила кровожадную «вендетту», которая началась между Гизами и Монморанси в 1563 году, когда убили герцога де Гиза и его семья решила, что в этом замешан адмирал Гаспар де Колиньи. Но когда в сентябре 1567 года гугеноты, в том числе де Колиньи и принц де Конде из династии Бурбонов, устроили «сюрприз в Мо», едва не пленив юного Карла IX и почти захватив столицу, Екатерина пришла в ярость, и ее отношение к гугенотам навсегда изменилось. В 1568 году она назначила цену за голову де Колиньи и, скорее всего, была причастна к отравлению его брата Франсуа д’Андело в том же году. Все это предвещало великий ужас – ночь святого Варфоломея, наставшую в 1572 году (гл. 7, с. 396) [46].
В 1562 году, к началу войны, необычайный рост французского протестантизма достиг апогея. К тому времени примерно в тысяче конгрегаций насчитывалось, возможно, до двух миллионов приверженцев – сравнимо ли это с горсткой тайных групп, собиравшихся в начале 1550-х? Это впечатляло еще сильнее, чем внезапное появление в те же годы народного протестантизма в Шотландии, так поразившее Джона Нокса. Как их могло стать так много? Широко проповедовать во всеуслышание во Франции было невозможно – не хватало священников. Даже собраться, чтобы послушать проповеди, получалось не всегда. Книги играли важную роль, но два главных текста, Библия и «Наставления» Кальвина, были массивными, стоили дорого и во время гонений, до 1560 года, не могли выходить большим тиражом. Библию стали массово выпускать лишь после 1562 года. Памфлеты поменьше было бы легче спрятать, а значит, и легче распространять и читать. Но кое в чем протестанты, поднявшиеся на борьбу с соседями-католиками, проигнорировали то, что писали Кальвин и священники Женевы. Пока не началась война, Кальвин неустанно повторял: сдерживайте страсти, избегайте столкновений и кровопролития! Похоже, к нему прислушались очень немногие: церковных пастырей тогда поневоле увлекла народная воинственность, в частности проявленная в том, что люди с ликованием разбивали образа.
Но с чем был связан столь массовый активизм мирян? Возможно, это объяснит один текст, который, как обнаружили реформаты, прекрасно передавал их весть, несмотря на все преграды, связанные с социальным статусом и грамотностью. Это была Псалтирь, книга из ста пятидесяти псалмов, переведенная на французский в стихах, положенная на музыку и опубликованная в скромных карманных изданиях, неизменно имевших нотоносцы с мелодиями (см. илл. 21b). В древней латинской литургии псалмы звучали на монашеских службах и их могли читать в одиночестве, на молитве. Теперь они пришли в реформатский протестантизм, приняли метрическую форму – и выражали надежду, страх, радость и ярость нового движения. Они стали тайным оружием Реформации не только во Франции, но и везде, где реформаты вдохнули в дело протестантов новую жизнь. Кальвин заимствовал эту идею, как и многие другие важные особенности своей вести, из практики, принятой в Страсбурге в 1530-х годах. Псалмы пели французы в том приходе, где он служил после изгнания из Женевы в 1538 году, а первым это начал делать жизнерадостный и непокорный поэт Клеман Маро, протестант-неофит. Кальвин перенес эту практику в Женеву, когда вернулся туда, чтобы продолжить Реформацию. Теодор Беза издал полную метрическую Псалтирь на французском в 1562 году, а во время кризиса 1562–1563 годов основал по всей Франции и Женеве издательский синдикат из тридцати типографий, чтобы извлечь из такого феномена, как пение псалмов, финансовую выгоду – и начал массовое производство и распространение книг, ставшее несомненным технологическим и организационным успехом [47].
Метрический псалом идеально подходил для того, чтобы превратить протестантскую весть в массовое движение, способное объединить и грамотных, и неграмотных. Что могло быть лучше слов самой Библии в исполнении царя-героя Давида? Псалмы легко запоминались, позволяя отказаться от компрометирующего печатного текста. Обычно их пели в унисон на особые мотивы (сочиненные недавно, чтобы подчеркнуть разрыв с религиозным прошлым – к слову, Мартин Лютер поступал иначе и брал любимые древние церковные распевы). Слова того или иного псалма могли быть связаны с определенной мелодией. Стоило просто напеть ее – и это уже подрывало устои, ведь это напоминало о словах самого псалма! Настроение можно было вызвать мгновенно: 67-й псалом вел в бой, 123-й приводил к победе, 114-й внушал презрение к немым и слепым идолам и служил прекрасным аккомпанементом для разрушения церковных интерьеров. Псалмы можно было петь на богослужении или на рыночной площади. Они немедленно выдавали в певце протестанта и объединяли охваченную экстазом толпу. В наши дни такая роль достается «кричалкам», распеваемым на стадионе. Псалмы принадлежали всем; скажем, женщины не имели права проповедовать и лишь изредка возносили молитву во главе группы – но петь вместе с мужчинами они могли. Пение псалма даровало свободу и позволяло без священника, вместе с царем Давидом, воззвать к Богу – и самому стать царем. Возможно, немаловажен тот факт, что в 1540-х годах французские католики-гонители, прежде чем сжечь протестантов на костре, вырезали им языки.
Впрочем, во Франции в воинственные толпы сбивались не только протестанты, но и католики, и последние были кровожаднее: там, где протестанты разбивали образа, католики убивали. Их ненависть имела несколько рациональных объяснений: в Париже к гугенотам питали отвращение на протяжении десятилетий, поскольку в 1567 году, в дни второй гражданской войны, протестанты, взяв город в осаду, вызвали голод и страдания, навсегда оставшиеся в памяти парижан. Но злоба крылась гораздо глубже: в 1562–1563 годах католики перешли в наступление, выбили соперников из многих городов – и устроили резню, убив сотни протестантов. В мае 1562 года, после неудачной попытки гугенотов захватить Тулузу, массовая бойня обрела черту, которая много раз повторялась в дальнейшем: многих утопили в местной реке. Так протестантов унижали умышленно: тела либо бросали в воду, либо спихивали в грязь и нечистоты, либо кромсали ножами – часто просто потому, что умерших хоронили по протестантскому обычаю.
Казалось, католики пытались очистить общество от протестантской скверны. Еретики запятнали святую Францию – изгнать их прочь! Но и протестанты-иконоборцы желали изничтожить порок – и поклоняться Богу, а не идолам! [48] Впрочем, если в 1560-х годах толпы католиков еще возникали стихийно, то после Тридентского Собора, с укреплением католических институтов, в народе все сильнее полыхал гнев. Иезуиты, вновь вдохновенно вступившие в бой, сразу после кризиса 1562–1563 годов закрепились в крупных французских городах и содействовали восстановлению религиозных братств или гильдий, часто питавших к протестантам особую нелюбовь. Подобные веяния в народе стали краеугольным камнем той возраставшей воинственности, с которой католики реагировали на усиление французского протестантизма, и злоба, пылавшая на протяжении трех следующих десятилетий, нашла свое главное выражение в форме Католической лиги (гл. 10, с. 530–535).
В кризисе, который разразился в нидерландских владениях Габсбургов в те же годы, когда во Франции началась война, проявилось сходное сочетание политических и религиозных мотивов. И снова, точно так же, как в Шотландии и во Франции, одной из главных черт было усиление реформатов, сперва происходившее тайно: в 1550-х годах здесь, вопреки общему упадку евангелической веры в регионе, возродился протестантизм. С 1520-х годов Габсбурги преследовали религиозное инакомыслие в Нидерландах упорнее, чем в остальной Европе, и их кампании принесли свои плоды: в 1540-х годах и радикалы, и магистерские протестанты ослабли и утратили прежние позиции [49]. Возрождение в 1550-х стало возможным и во многом поддерживалось благодаря наличию баз, располагавшихся за пределами владений Габсбургов. Эти базы могли принимать изгнанников, а тем, кто еще оставался на родине, помогать с подпольной публикацией евангелической литературы и с возвращением миссионеров. Первой важную помощь оказала Англия Эдуарда VI. Там появились общины голландских изгнанников, причем не только в Лондоне, в «Церкви чужестранцев» Яна Лаского, но и, при активном содействии архиепископа Кранмера, в Кенте – до него было легко доплыть по Северному морю.
В 1553 году, когда пал протестантский режим Эдуарда, спасительная гавань уже была совсем рядом – в Восточной Фрисландии, чуть севернее Нидерландов, за пределами владений Габсбургов, на землях графини Анны, где когда-то развитию Реформации так помог Ян Лаский. Изгнанные протестанты – и голландцы, и англичане – устремились из Англии в Эмден, столицу Восточной Фрисландии, как полноводная река, и в прямом смысле за считаные дни превратили небольшой порт в крупный центр евангелической печати. С 1554 по 1569 год с печатных станков Эмдена сошло 230 отдельных наименований книг. Проникновению в Нидерланды способствовало и то, что в Гронингене и Западной Фрисландии, провинциях Габсбургов, наиболее близких к Эмдену, центральная администрация Брюсселя почти не имела влияния [50]. С 1558 года, когда на трон взошла Елизавета, Англия снова позвала беглецов и стала надежным убежищем. В 1562 году, с началом смуты, Питер Тительманс, главный инквизитор в Нидерландах, раздраженно писал Маргарите Пармской, правившей в Нидерландах от имени Габсбургов, что «в селах и деревнях… бедный люд становится жертвой обманщиков, которым никто не препятствует ни ездить в Англию и другие места, ни возвращаться обратно» [51].
Возможно, если бы протестанты ограничились лишь усилением активности, они не смогли бы противостоять мощи испанского режима. Спасаясь от преследований, протестанты в Нидерландах в страхе спорили о том, сколь откровенно они смеют проявлять себя, особенно после несчастий, которые настигли их после публичных демонстраций в Антверпене в июне 1558 года. Ссоры из-за «никодимитства», столь характерные для середины столетия, лишь подрывали моральный дух протестантизма [52]. Но деспотизм брюссельских властей привел к тому, что ревностные протестанты, бывшие в меньшинстве, вступили в союз с местной знатью, яростно гордившейся своими давними привилегиями. Беды пришли из-за высоких налогов, которыми король Филипп II пытался обложить Нидерланды в начале правления – в конце концов, те были его богатейшим уделом, а денег ему катастрофически не хватало, отчего Испания и объявила о банкротстве в 1557 году. Столь же разумным был и план переустройства Церкви. Отправившись в Испанию в 1559 году, король доверил его исполнение своей сводной сестре Маргарите Пармской, правившей в Испании как регент. План этот разработал еще Карл V. Он касался абсурдно малого числа епархий, охвативших густонаселенные Нидерланды – их было всего четыре, а король стремился создать четырнадцать епископств и три архиепископства, где бы оказывали пастырское попечение католикам и более действенно подавляли бы ересь.
Против выступили все заинтересованные стороны – кроме администрации Габсбургов в Брюсселе. К епископам и церковным иерархам во Франции и архиепархии Кёльна присоединились нидерландские аристократы: их ужасала мысль о том, что все новые епископы наравне с ними получат право голоса в провинциальных штатах. Не нравилась им и власть, которую по воле Филиппа обрел епископ Аррасский, Антуан Перрено де Гранвель. В 1561 году тот стал кардиналом, а после переустройства ему предназначался пост архиепископа Мехелена, но в Нидерландах начались волнения. Люди боялись, что на подмогу местным инквизициям пришлют испанскую; голландцы прекрасно знали, сколь активна та стала в родной стране (см. выше, с. 360). Казалось, их страхи станут явью: в 1561 году Филипп отправил Алонсо дель Канто, распорядителя испанской армии, оказать нидерландским инквизиторам помощь в поимке испанских еретиков, спасавшихся от гонений. И местная знать, десятилетиями содействовавшая инквизиции, теперь открыто отказалась ее поддерживать [53].
Планы короля по усовершенствованию Церкви и Содружества теперь явно угрожали сложным свободам земель, полученных Габсбургами в наследство от герцогов Бургундских семьдесят лет тому назад. Если французские аристократы, плетя в 1560-х годах свои интриги, стремились обрести еще больше власти и еще сильнее влиять на монархию, то голландские аристократы, решившие воспротивиться королю, желали сохранить власть, принадлежавшую им по праву. Наравне с недовольством местных жителей проявился и протестантский активизм. Первые общественные богослужения были проведены в 1562 году, а в 1563 году церкви, обретшие формальную структуру, подобно французским Eglises dressées, сформулировали реформатское вероучение – Бельгийское исповедание. Оно строилось по тому же образцу, что и исповедание, составленное в 1559 году французскими Реформатскими Церквями, но потребовались и определенные изменения: в Нидерландах были очень сильны радикалы, и для того, чтобы успешно им противостоять, в новом исповедании гораздо подробнее говорилось о Троице и о том, чем новая Церковь отличается от анабаптистских групп.
В 1563 году недовольство стало всеобщим. Власти не смогли принять достойные меры, и это сыграло роковую роль. Филипп неохотно приказал Гранвелю покинуть страну, но в 1565 году велел местным властям по-прежнему приводить в исполнение законы о ереси – и этим еще сильнее разозлил тех аристократов, которым пришлось претворять волю короля в жизнь. Теперь в сознании нидерландцев независимость тесно переплелась с религиозным протестом. В 1566 году группа из нескольких сотен мелких дворян подала регенту Маргарите прошение против законов о ереси, и Маргарита уступила. Увидев, что власть колеблется, протестанты решили уже не таиться, и аристократы утратили контроль над происходящим. Позже протестанты вспоминали то время как «год чудес». Восторженные изгнанники возвращались из Англии и Эмдена; на демонстрациях звучали страстные проповеди, разжигая в душах ликование и призывая крушить символы старой религии; толпы, охваченные иконоборческой «яростью», грабили церкви, и события, происходившие прежде в Шотландии и Франции, не шли с этим ни в какое сравнение. Филипп не мог закрыть глаза на этот произвол. В 1567 году он направил армию под командованием герцога Альбы, испанца, ветерана кампаний Карла V в Шмалькальденских войнах – и герцог восстановил порядок железной рукой. Регент Маргарита, потрясенная его безжалостной жестокостью, отреклась от власти, а Альба правил Нидерландами через «Совет по делам беспорядков». Подданные, обезумевшие от ужаса, дали ему иное имя: «Кровавый совет».
Верша свой карающий суд, Альба воплощал в жизнь самые черные страхи, терзавшие нидерландцев уже несколько лет. В 1568 году он казнил двух предводителей дворян и примерно тысячу других аристократов. Испанская армия вела себя подобно оккупантам на вражеской земле. Из Нидерландов бежали тысячи, и это был очень важный момент для реформатов: их община в Антверпене, ведущем культурном центре Северной Европы, разошлась по всему континенту и за его пределы, найдя убежище у сторонников в Лондоне, Эмдене и на немецких территориях, которыми владел защитник реформатского протестантизма, курфюрст Пфальцский. Самым высокопоставленным политическим деятелем в Нидерландах был Вильгельм Оранский (по прозвищу «Молчаливый»). В 1559 году Филипп назначил его наместником, или штатгальтером, трех нидерландских провинций [54]. Теперь же Вильгельм возглавил оппозицию – во власти после казней возник вакуум, да и чиновники Альбы причинили ему немало обид. Сам он был протестантом, пусть и не строгим реформатом, и заключил союз с Колиньи и принцем де Конде, предводителями французских гугенотов. Он даже предложил протестантам Нидерландов объединиться на основе Аугсбургского исповедания, но для призывов к такому единству было уже слишком поздно: слишком прочны оказались связи протестантских проповедников с Реформатскими Церквями в Женеве, Франции и Лондоне. Особенно явственно такой инициативе препятствовал Теодор Беза [55].
В войне против Альбы принц Оранский потерпел неудачу, и в конце 1560-х годов казалось, что протестанты проиграли снова. Из Нидерландов вновь хлынули беженцы; уехало около ста тысяч. Многие устремились на север, в Эмден, или через Северное море в Англию [56]. Из всех переселений, порожденных Реформацией, это было одним из величайших и могло бы стать необратимым, если бы дело касалось только религии. Но высокомерие властвующих испанцев, открыто презиравших притязания местной знати и удушивших страну налогами, воспламеняло дух сопротивления, снова переросший в восстание в 1572 году. В Нидерландах, как и во Франции и Шотландии, пришел конец надеждам на примирение и восстановление единой Католической Церкви. И когда эта вторая волна воинствующей народной Реформации, накрывшая мир в 1560-х годах, наконец прошла, европейскому дому было суждено остаться разделенным.