Возвращаясь к графу д’Аркуру, чтобы завершить его портрет, скажем, что это был яркий и разносторонний гений с очаровательным остроумием, но, как и Таллар, наделенный безграничным честолюбием, надменностью, презрением к другим, невыносимой жаждой власти, на словах чрезвычайно добродетельный, но в сущности не останавливавшийся ни перед чем, чтобы достичь своей цели. Впрочем, развращенный в меньшей степени, чем д’Юксель и даже Таллар, он изящно сочетал в своем внешнем виде облик воина и облик придворного. Тучный и малорослый, он обладал каким-то особенным уродством, которое вначале поражало; однако у него были необычайно живые глаза, пронзительный, надменный и вместе с тем добрый взгляд; физиономия его искрилась таким умом, что ее с трудом можно было счесть уродливой; кроме того, он очень сильно прихрамывал, поскольку вывихнул себе ногу, упав с крепостной стены Люксембурга в ров. Он нюхал табак ничуть не меньше маршала д’Юкселя, хотя это выглядело у него менее непристойно, но, заметив однажды отвращение, которое вызывал вид табака, рассыпавшегося по всей его одежде, у короля, внезапно отказался от этой привычки; отказу от нее приписывали апоплексические удары, случившиеся у него впоследствии и ставшие причиной столь страшной его смерти.
Герцог де Ноайль был рожден для самого большого успеха и богатства, даже если бы еще с детства не имел всего этого у себя дома. Он был высок ростом, но неуклюж; походку имел грузную и твердую, а одевался в одноцветное платье, всего лишь простой офицерский мундир.
Трудно было обладать большим умом, чем маршал де Ноайль, большей ловкостью и изворотливостью, чтобы приноравливать собственный ум к умственным способностям других людей и убеждать их, когда это могло быть ему полезно, что его побуждают действовать те же желания и те же чувства, какие испытывают они сами. Милый, ласковый и приветливый, он никогда не казался докучливым, даже если ему случалось быть таким в высшей степени; живой, забавный, шутливый, исполненный доброго и тонкого юмора, который никогда не мог оскорбить, и вечно сыпавший очаровательными остротами, он был веселым сотрапезником и хорошим музыкантом; ему было свойственно выдавать вкусы других за свои собственные; никогда не проявляя ни малейшего раздражения, он обладал талантом говорить все, что ему было угодно, способностью болтать весь день, хотя из сказанных им слов нельзя было извлечь ничего важного; легкий, радушный, знающий понемногу обо всем, рассуждающий обо всем, но крайне поверхностно, что обнаруживалось сразу, стоило только копнуть поглубже, — таким был г-н де Ноайль в глазах тех, кто наблюдал за ним минуту, час или день.
Но для того, кто, намереваясь вступить в борьбу с ним, предварительно глубоко изучил его, дело обстояло иначе. Вся эта ловкость, весь этот ум, вся эта светскость, весь этот набор ловушек из дружбы, уважения и доверия скрывали бездну, способную вызвать головокружение: неискоренимую лживость; природное коварство, привыкшее пренебрегать чем угодно; черноту души, заставлявшую сомневаться в самом существовании этой души; полное презрение ко всякой добродетели; постоянную усталость от открытого и непрерывного лицемерия; взятый с поличным, этот человек никогда не краснел и еще энергичнее продолжал начатое; оказавшись без маски и лишившись сил, он извивался, словно змея, яд которой всегда был у него в запасе; и все это делалось без раздражения, без ненависти, без гнева; все это делалось против друзей, на которых, по его собственному признанию, у него никогда не было повода жаловаться и в отношении которых он даже был связан весьма сильными обязательствами.
За ним шел г-н де Торси. Его тесть, г-н де Помпонн, нередко способствовал ему в получении права на вход в зал заседаний совета, поручая ему принести туда срочные донесения; он надеялся, что благодаря этому Людовик XIV привыкнет к его лицу; так и произошло на самом деле, и король, то и дело видя, как он входит в зал и выходит оттуда, однажды велел ему сесть и остаться.
В то время, к которому мы подошли, г-ну де Торси было около сорока лет, и он с великой пользой разъезжал по всем европейским дворам. Это был разумный, сведущий и чрезвычайно осторожный человек, любимый всеми, а в особенности регентом.
Подле всех этих людей советник Руйе дю Кудре занимал весьма скромное положение, однако это не мешало ему бороться с ними, проявляя силу воли и даже давая им отпор. Он был одним из доверенных лиц герцога де Ноайля, рекомендовавшего его регенту, что не мешало Руйе дю Кудре держаться с герцогом столь же твердо, как если бы он ничем не был обязан ему. Наш советник, безукоризненно порядочный человек, был чрезвычайно умен и образован, однако он до беспамятства любил вино, отличался скандальной развратностью и не сдерживал себя ни в чем. Однажды, когда прямо во время заседания Руйе дю Кудре выразился с обычной своей вольностью, герцог де Ноайль заметил ему:
— Господин Руйе, да вы, верно, приняли стаканчик вина.
— Возможно, господин герцог, но ни в коем случае не взятку.
Господин де Ноайль покраснел и умолк: хотя он и был герцогом и маршалом, он не мог сказать о себе то же самое.
К тому же руки у Руйе были настолько чисты, что, когда товарищество откупщиков, нуждавшихся в его подписи, подало ему список своих членов и оставило в этом списке свободные места, он поинтересовался у просителей, по какой причине сделаны эти пробелы.
— Это места, которыми вы можете располагать, — ответил тот, что держал перед ним речь.
— Послушайте, — промолвил Руйе, — если я буду участвовать в вашем деле, то как же я смогу приказать повесить вас, коль скоро вы окажетесь мошенниками?
Позади регентского совета, позади пяти других советов, упомянутых нами, стоял человек, имевший на регента большее влияние, чем все его советники вместе взятые.
Этим человеком был Гийом Дюбуа.
Герцог Филипп II Орлеанский имел одного за другим четырех гувернеров: маршала де Навайля, маршала д’Эстрада, герцога де Ла Вьёвиля и маркиза д’Арси; все четверо умерли прежде, чем воспитание принца было завершено; это заставило Бенсерада сказать, что невозможно приставить гувернера к подобному ребенку.
На смену им пришел Сен-Лоран, офицер брата короля, человек чрезвычайно достойный; однако эта должность приносила несчастье, ибо вскоре его охватила жестокая колика и через несколько часов он умер. Чтобы было кому переписывать ученические переводы юного принца, Сен-Лоран нанял некоего аббата, наполовину писаря, наполовину слугу кюре церкви святого Евстафия, звавшегося аббатом Дюбуа, сына аптекаря из Брив-ла-Гайярда; утверждали, что мать забыла окрестить сына, а отец — повести его на первое причастие. Взамен этого его поместили к иезуитам, где он приобрел пороки, которых ему недоставало, и немного выучился латыни. Любовная связь с горничной г-жи де Гург повлекла за собой брак, который предопределил приданое в тысячу экю, подаренное президентом, и который побудил новобрачных совершить поездку в Париж. Через три месяца они расстались: супруг — дабы заниматься воспитанием учеников, супруга — дабы продолжать собственное воспитание. И тогда, желая вызывать большее доверие, Дюбуа облачился в священническое платье и стал зваться аббатом; под этим званием он и числился в качестве наполовину писаря, наполовину слуги кюре церкви святого Евстафия, когда его представили Сен-Лорану, который использовал его так, как мы сказали об этом выше. Когда Сен-Лоран умер, принц был уже достаточно взрослым для того, чтобы иметь официального наставника, и ему оставили Дюбуа, сумевшего благодаря своим хорошим манерам и своей набожности обольстить всех, даже герцогиню Орлеанскую.
Изворотливый и вкрадчивый, он вскоре полностью завладел сознанием своего ученика, так что, когда королю пришла в голову мысль связать брачными узами мадемуазель де Блуа и герцога Шартрского, не нашли никого, кроме Дюбуа, кто мог бы повести переговоры об этом деле и успешно завершить их.
Установить сношения Дюбуа с Версалем взялся отец Ла Шез; после двух или трех встреч с г-жой де Ментенон аббат сделался ее доверенным лицом и, взявшись за это дело, склонил принца к брачному союзу — отчасти опасаясь гнева короля, отчасти надеясь увидеть усиление своего влияния при дворе.
Когда брак был заключен, король спросил аббата, какую награду тот желал бы получить.
— Государь, — смело ответил Дюбуа, — в важных обстоятельствах не следует просить у столь великого короля, как ваше величество, ничего, кроме милостей, соразмерных с величием властелина, так что я молю ваше величество сделать меня кардиналом.
Король решил, что он плохо расслышал, и велел Дюбуа повторить сказанное, а когда тот сделал это, повернулся к нему спиной и никогда более не разговаривал с ним.
Понятно, что после такого посредничества герцогиня Орлеанская испытывала к Дюбуа отвращение.
Вот почему, когда, выйдя из Парламента, регент отправился к герцогине Орлеанской, чтобы известить ее о достигнутом успехе, она с великой радостью выслушала его, а затем промолвила:
— Сын мой, я ничего так не желаю, как вашей славы и блага государства, и во имя вашей чести хочу попросить вас лишь об одном, но я требую дать мне слово исполнить мою просьбу.
Регент дал ей слово.
— Так вот, — немного успокоившись, произнесла принцесса, — мое желание состоит в том, чтобы вы никогда не пользовались услугами этого плута аббата Дюбуа, самого большого мошенника, который только есть на свете и который ради самой ничтожной личной выгоды принесет в жертву и государство, и вас.
Когда регент вернулся в свой кабинет, первым, кого он застал там, был аббат Дюбуа.
В руке у аббата была жалованная грамота о производстве в государственные советники, которую он сунул под нос его высочеству.
— Что это? — поинтересовался регент.
— Но вы же сами видите, монсеньор, — ответил Дюбуа.
— Да, это жалованная грамота о производстве в государственные советники, но кого, по-твоему, я должен назначить на эту должность?
— Меня, монсеньор.