Сообщения о случаях с детьми
Глэдис Декон
Глэдис Декон родилась в Маркет Харборо, Лестершир, Англия, 25 января 1900 года. Её родителями были Бенджамин Декон и его жена Эмма. Бенджамин Декон был плотником. Семья принадлежала к католической вере. Глэдис жила с сестрой, которая была на два года младше её, и с братом.
В раннем детстве у Глэдис Декон была боязнь упасть, позже переросшая в фобию. Она также до странности оживлённо реагировала на имя Маргарет. Позже она узнала о том, что родители сначала хотели назвать её Маргарет, но затем передумали, потому что её матери не нравились имена, у которых есть сокращённая форма. Яркие воспоминания о предыдущей жизни стали появляться у неё только в 11 лет.
Когда Глэдис Декон было 11 лет, её взяли в поездку в Дорсет, во время которой она испытала сильное чувство родства с местечком близ Йовила, мимо которого они с матерью проезжали на поезде. В тот же миг воспоминания о прошлой жизни, как следует полагать, хлынули у неё рекой: маленькая девочка, сбегая с холма, упала и поранила ногу. Она решила, что тогда её звали Маргарет.
Мать отчитала её за такие россказни, и она, по-видимому, почти не задумывалась об этом случае до того момента, как в возрасте 28 лет (до 1928 года) снова побывала в Дорсете и неожиданно убедилась в том, что её воспоминания небезосновательны, потому что они были напрямую связаны с событиями жизни и смерти ребёнка по имени Маргарет Кемпторн.
Через несколько лет лондонская газета Sunday Express предложила своим читателям присылать невыдуманные рассказы о явных воспоминаниях о прежних жизнях. Глэдис Декон написала в газету письмо о своём опыте, и оно было опубликовано 2 июня 1935 года вместе с несколькими другими. Тогда эта история привлекла моё внимание, хотя и не на долгие годы. Сейчас я уже не могу вспомнить, когда я впервые узнал об этом случае, но в начале 1960-х годов я решил попытаться встретиться с Глэдис Декон, если она, конечно, ещё была жива.
В конце своего письма в Sunday Express Глэдис Декон назвала своё имя и некий адрес — как я думал, её собственный — в городе Латтеруорт, южнее Лестершира. Когда я пришёл по этому адресу, то узнал, что дом принадлежит сестре Глэдис Декон. (Глэдис Декон жила в нём в то время, когда она писала в газету Sunday Express, поэтому и указала этот адрес.) Её сестра направила меня в близлежащий город Стоук Албани, неподалёку от Маркет Харборо, где в то время жила Глэдис. 9 августа 1963 года я позвонил ей, и она сказала мне, что с удовольствием побеседует со мной о своём опыте. Когда мы встретились, я узнал ещё несколько подробностей её опыта и других событий её жизни. Впоследствии в нашей переписке она ответила ещё на несколько дополнительных вопросов.
Позднее, в 1970-е годы, я пытался найти записи о Маргарет Кемпторн, но, как вы поймёте сами, не преуспел в этом деле.
Мать Глэдис Декон умерла, когда ей было 18 лет. Женщина, с которой Глэдис Декон путешествовала в 1928 году (свидетель, способный подтвердить правдивость её рассказа), умерла за несколько лет до того, как я начал наводить справки об этом случае. Таким образом, рассказ о данном случае ограничивается только версией самой Глэдис Декон.
Встретившись с Глэдис Декон в 1963 году, я показал ей копию сообщения о её опыте, опубликованного в Sunday Express (она прочла его). Она сказала, что её рассказ был напечатан без изменений, его я приведу целиком:
Когда мне было одиннадцать лет, меня и моего брата повезли из Нортантса [сокр. форма для графства Нортгемптоншир], где мы жили, в Уэймаус [Дорсет], чтобы провести там Рождество с нашими родственниками.
Наш поезд, выехавший из Йовила, ненадолго остановился; к своему удивлению, я поняла, что окружающая местность мне очень хорошо знакома, в особенности холмистое поле прямо за окном.
Я сказала брату: «Когда я была очень маленькой, то жила в доме поблизости. Я помню, как сбегала с холма на этом поле, держась за руки с двумя взрослыми, как все мы упали и как я сильно поранила ногу».
Тут мать принялась бранить меня за мои «явные россказни», ведь прежде я там никогда не была и, стало быть, никогда не жила. Я же настаивала на том, что всё это было и что, когда я сбегала с холма, на мне было белое детское платье до лодыжек с зелёными листочками, а на тех, кто держал меня за руки, были сине-белые клетчатые платья.
Я сказала: «Тогда меня звали Маргарет».
Терпение моей матери закончилось, и мне запретили открывать рот до самого Уэймауса. Впоследствии я усвоила, что никак не могла сбегать с того холма, но воспоминания об этом оставались столь же ясными, как и любые другие подлинные воспоминания детства.
Продолжение этой истории последовало через семнадцать лет. Мы с моим тогдашним работодателем ехали на машине [в 1928 году] через Дорсет. Пока нам меняли колесо, мы пошли в какой-то коттедж недалеко от Пула, где одна молодая женщина угостила нас чаем.
Пока накрывали на стол, я увидела старый гравированный портрет и, к своему изумлению, узнала в нём себя в тот момент, когда я сбегала с холма, — пятилетнюю девочку с открытым бесхитростным лицом, в длинном белом платье, украшенном узором в виде зелёных веточек.
Я воскликнула: «Это же я!», чем, конечно же, очень насмешила как моего работодателя, так и ту женщину. Она сказала: «Ну что вы, этот ребёнок умер много лет назад. Наверно, в её детском возрасте вы были очень похожи на неё». Мой работодатель согласился с ней.
Увидев мой интерес к этой истории, женщина позвала свою мать, чтобы та рассказала мне об этом ребёнке.
Она сказала, что эту девочку звали Маргарет Кемпторн и была она единственным ребёнком фермера. Мать женщины, рассказывавшей мне обо всём этом, тогда работала дояркой на той ферме.
Когда Маргарет было лет пять, она сбегала вниз с холма с этой дояркой и ещё какой-то женщиной; нога одной из женщин угодила в кроличью нору — они упали, подмяв под собой ребёнка.
У неё случился серьёзный перелом ноги. Девочка так и не поправилась, спустя два месяца она умерла. «Но моя мать рассказывала, — заметила мне эта пожилая дама с неуместным для неё ехидством, — что эта пигалица отчаянно боролась за свою жизнь и отошла со словами „я не хочу умирать“».
Она не знала, где находилась эта ферма, но городом с рынком был Йовил. Я спросила, когда это произошло; вместо ответа она сняла портрет, к оборотной стороне которого была приклеен листок бумаги.
На нём я прочла: «Маргарет Кемпторн, родилась 25-го января 1830 года, умерла 11 октября 1835 года»; в тот день, когда умерла Маргарет, за много миль отсюда, в Нортантсе, родилась мать моего отца. Сама я также родилась 25 января.
Когда я беседовал с Глэдис Декон, умозрительные картины холма в Йовиле, на котором, по её воспоминаниям, она упала, сохраняли у неё такую же ясность, как и в дни её детства, а вот память о сцене в коттедже, когда она нашла гравированный потрет Маргарет Кемпторн, оставляла желать лучшего.
Мать Глэдис Декон приехала из Уэймауса, но покинула Дорсет восемнадцатилетней девушкой и уже не возвращалась туда, если не считать каникул. Глэдис Декон была уверена в том, что её мать ничего не знала о девочке, упавшей с того холма. Если бы она признала, что рассказ её дочери связан с известными ей событиями, то, разумеется, сказала бы дочери, что она приписала себе то, что случилось с другим ребёнком. Вместо этого Эмма Декон вела себя так, как если бы она думала, что Глэдис выдумала всю эту историю от начала и до конца.
Я узнал о том, что Глэдис Декон уже посещала Уэймаус в возрасте двух лет. Почти наверняка в то время она ехала по железной дороге между Йовилом и Уэймаусом. Память о той поездке могла вызвать у неё состояние дежавю в местности недалеко от Йовила, когда она снова побывала там уже в одиннадцатилетнем возрасте.
Как я уже упоминал, родители Глэдис Декон поначалу хотели назвать её Маргарет, но затем передумали. Глэдис Декон нравилось имя Маргарет. (Однако она не сказала, что просила родителей изменить её имя.) Она полагала, что её родители скорее всего говорили ей, когда она была ещё ребёнком, о том, что у них была мысль назвать её Маргарет.
Глэдис Декон не помнила предыдущую жизнь (согласно её воспоминаниям в 1963 году) до своей второй поездки в Йовил в одиннадцатилетнем возрасте. В то время её ощущение близкого знакомства с тем холмом у Йовила сразу сменилось воспоминанием о том, как она сбегала с холма, упала и повредила ногу. После этого опыта внезапно нахлынувших воспоминаний никаких дополнительных подробностей в её сознании не появилось. Она ничего не добавила к ранее написанному ею рассказу о первоначальном опыте и не внесла никаких поправок в описание.
Она сожалела о том, что не предложила тогда продать ей гравированный портрет Маргарет Кемпторн, но в тот день она постеснялась сделать такое предложение его владелице.
Глэдис Декон была католичкой с регламентированным списком предписанных верований касательно перевоплощения, пока она придерживается основ своей религии. Вместе с тем она призналась, что не смогла ни забыть, ни отвергнуть свой первоначальный опыт столь ясных воспоминаний.
Государственная регистрация рождений и смертей в Англии началась только в 1837 году. Даты рождения и смерти Маргарет Кемпторн предшествуют началу регистрации, а это означает, что записи в приходской книге о крещениях и похоронах могли бы дать уникальные сведения, относящиеся к этому делу, особенно если учесть, что Маргарет Кемпторн умерла в юном возрасте.
Глэдис Декон не узнала название деревни, в которой жила Маргарет Кемпторн. Число вариантов было ограниченным благодаря знанию о том, что эта деревня находилась где-то у железнодорожной ветки между Йовилом и Уэймаусом, однако Глэдис Декон не указала, какое расстояние от Йовила успел проехать поезд прежде, чем он сделал остановку, во время которой у неё внезапно возникли воспоминания о предыдущей жизни.
Йетминстер, деревня примерно в 10 километрах южнее Йовила, находящаяся на железнодорожной ветке, ведущей до Уэймауса, показалась мне отвечающей этим условиям. Поэтому я написал письмо священнику местной церкви. Он переправил моё письмо в регистрационную канцелярию графства в Дорчестере, где хранились такие записи. (Записи о крещениях и похоронах в Йетминстере за 1830-е годы хранились в центральных архивах графства в Дорчестере.) Помощница архивариуса в регистрационной канцелярии проштудировала записи о крещении и похоронах в Йетминстере, но не обнаружила никаких следов Маргарет Кемпторн. Фамилию Кемпторн она искала и в некоторых других записях, таких как каталог завещаний и журнал бракосочетаний, но не нашла упоминаний об этом имени.
Мне было уже неудобно просить эту любезную архивистку изучать записи множества прочих возможных приходов. Из мэрии Йовила мне написали, что в радиусе 10 миль от Йовила существуют 100 приходских церквей. И мне не хотелось платить профессиональному архивисту за копание во всех записях, которые только можно изучить, прежде чем будет найдена нужная мне, если она вообще существует.
Глэдис Декон рассказала мне о том, что она всегда панически боялась падать. В детстве она не каталась на коньках, как другие дети, и принимала особые меры предосторожности от падений. Ребёнком она не знала серьёзных падений, которые случались у неё в зрелые годы.
Я коротко переговорил с младшей сестрой Глэдис Декон, которая не смогла припомнить, чтобы Глэдис боялась падений.
Поездка двухлетней Глэдис с её матерью в Дорсет, для которой они могли воспользоваться поездом, курсирующим между Йовилом и Уэймаусом, могла бы объяснить, почему Глэдис в одиннадцатилетнем возрасте испытала ощущение близкого знакомства с местностью вокруг Йовила. Этим, однако, нельзя объяснить все прочие подробности условных воспоминаний, осознанных ею во время второй поездки.
Этот случай включает в себя и некоторые другие особенности, свойственные другим случаям, касающимся перевоплощения. Повышенный интерес родителей Глэдис Декон к имени Маргарет и её собственное трепетное отношение к нему напоминает другие случаи, в которых родителям хотелось дать ребёнку какое-то особенное имя, а позже обнаруживалось, что его уже носила предыдущая личность, о своём тождестве с которой уверял этот ребёнок.
Эта внезапная вспышка воспоминаний, спровоцированных какой-то сценой из предыдущей жизни, напоминает сходные проблески воспоминаний в случаях Нормана Десперса на Аляске и Маллика Арумугама в Индии. Как я поясню позже, перевоплощение может объяснить некоторые случаи переживания дежавю.
Дженни Маклеод
В этом случае у исследуемой были два относящихся к делу переживания различного типа. Двухлетним ребёнком Дженни Маклеод сделала приблизительно шесть точных утверждений, касающихся жизни её прабабушки, умершей в 1948 году. Несколькими годами позже, когда Дженни было лет семь или восемь, ей стали часто сниться часто повторяющиеся сновидения, сюжетом которых она считала сражение при Каллодене в 1746 году. Сейчас я расскажу о её переживаниях раннего детства, а о её повторяющихся сновидениях — в другом разделе, вместе с прочими примерами таких сновидений.
Дженни Маклеод родилась в Абердине, Шотландия, 7 ноября 1949 года. Её родителями были Хамиш Маклеод и его жена Маргарет. Дженни была третьим из их четырёх детей (все дочери). Когда родилась Дженни, её семья жила в Кингасси, а когда ей было примерно пять лет, они переехали (в 1954 году) в маленький городок Тор, расположенный в 25 километрах к северо-западу от Инвернесса. Они всё ещё проживали там, когда я впервые исследовал этот случай в 1967 году.
Дженни начала осмысленно говорить, когда ей было около года. Когда ей было примерно два года, она сделала полдюжины заявлений о предыдущей жизни, отражавших отдельные моменты жизни её прабабушки Бесси Гордон, умершей в феврале 1948 года.
Этот случай привлёк внимание духовника Маклеодов, преподобного Г. У. С. Мюра. В мае 1967 года он написал короткое изложение этого случая, которое послал одной моей знакомой, психиатру из Эдинбурга, а она переправила его письмо ко мне. Я переписывался с преподобным Мюром, а потом, в конце 1967 года, приехал в Тор, где 11 октября провёл беседу с матерью Дженни Маргарет. На следующий день я побеседовал и с самой Дженни, в Университете Святого Андрея. Отца Дженни не было дома, когда я находился в Торе, я так и не познакомился с ним. Бабушка Дженни, которой непосредственно были адресованы её заявления (в возрасте двух лет), умерла в 1961 году. Правда, Маргарет Маклеод выступила гарантом того, что Дженни действительно изложила всё это своей бабушке.
В последующие годы после моей встречи с Дженни в 1967 году мы с ней переписывались время от времени, и я надеялся при случае, когда буду в Великобритании, снова встретиться с ней. К сожалению, такой случай представился лишь в сентябре 1992 года. В том месяце я ещё раз встретился с ней и долго разговаривал о её нынешней жизни. На тот момент ей было почти 43 года.
В 1992 году я поехал в Портри и посетил там район, известный как дорога у Бугра на Бейфилд, где жила бабушка Дженни. Мне посоветовали расспросить Роджера Микета, работника музея Портри и местного историка. Его не оказалось в Портри, когда я туда приехал, но он ответил на некоторые мои вопросы в письмах.
Дженни было около двух лет, когда она сделала несколько замечаний о своей предыдущей жизни. Однажды утром она сидела на коленях у бабушки, которая кормила её. Её мать находилась в той же комнате. Неожиданно Дженни спросила: «Бабуль, а ты помнишь, как я тебя когда-то кормила?» Явно увлёкшись этой темой, Дженни тогда упомянула холм, прозванный Бугром в Портри. Она рассказала о стоявшем там доме, у которого был собственный маленький пирс. Упомянула она и какие-то ступени, сокращавшие путь к дому, поскольку не нужно было идти кругом по дороге у Бугра. А ещё она рассказала о «милых собачках», которые у неё тогда были. (Маклеоды не держали у себя собак, ни больших, ни маленьких.)
Преподобный Г. У. С. Мюр в своём лаконичном рассказе об этом случае сказал, что потом Дженни ещё делала заявления, называя другие места и улицы в Портри. Маргрет Маклеод, с которой мы разговаривали через пять месяцев, сказала, что Дженни не сообщила ничего особенного сверх того, что я уже отметил выше. Она сказала, что после завтрака Дженни стала сонной, отчего их разговор о Портри пресёкся. Больше она никогда об этом не говорила.
Мать Дженни рассказала мне о том, что в своих утверждениях Дженни правильно описала уклад жизни своей прабабушки по материнской линии Бесси Гордон, которая родилась в Портри, на острове Скай, в 1865 году, и всю свою жизнь провела там. Её дом стоял у самого моря, примыкая к холму, прозванному Бугром. Только у этого дома во всей округе был собственный пирс. Дженни также правильно представляла себе ступени, ведущие к этому дому.
Когда я был в Портри, то сходил к Бугру, а также прошёл по дороге вблизи этого холма, название которого, как и обсуждаемого дома, дала мне Маргарет Маклеод. Эта дорога шла берегом залива. Перед домами больше не было никаких пирсов. Однако Роджер Микет сообщил мне в письме от 28 октября 1992 года о некоторых подробностях и подтвердил, что они были. Дом, узнанный Маргарет Маклеод, действительно принадлежал Бесси Гордон и на той дороге единственный был снабжён со своей парадной стороны пирсом, или пристанью. (На самом деле этот пирс принадлежал не дому, а соседней рыболовецкой артели, добывающей лосося.) Помимо этого, около дома и пирса имелись «ступени — или, скорее, цепочка из камней, — ведущие к Сифилду на противоположной стороне залива».
Бесси Гордон вышла замуж и родила девять детей: троих сыновей и шесть дочерей, из которых одна, Мэри Гордон, была бабушкой Дженни; к ней-то и были обращены первые заявления Дженни о Портри. Она разводила терьеров Западного нагорья и даже после 80 лет сохраняла бодрость и остроту ума, вплоть до самой своей смерти в Портри в 1948 году, в возрасте 83 лет. Причиной её смерти называли «старость», перед смертью она провела в постели только два дня.
Маргарет Маклеод с теплотой вспоминала свою бабушку; та запомнилась ей своим жизнелюбием, приятным голосом и большой любовью к книгам и вообще к чтению.
Бесси Гордон, судя по всему, души не чаяла в Маргарет Маклеод. Однажды она дала сыну кольцо, которым особенно дорожила, но позже забрала его обратно и отдала Маргарет Маклеод.
До двухлетнего возраста, когда Дженни заговорила о предыдущей жизни, мать не отпускала её от себя — Дженни даже спала в её постели. Сама Маргарет Маклеод была знакома с Портри, но она была уверена в том, что никто никогда не упоминал Портри, ни обращаясь к Дженни, ни просто в её присутствии, пока она сама не заговорила о нём.
Маргарет Маклеод сказала, что «стать» Дженни напоминала её прабабушку. Она полагала, что особенности их телосложения были нетипичными в их семье. Эта характерная черта, очевидно, произвела большое впечатление на Маргарет Маклеод, поскольку она ранее упомянула о ней в разговоре с преподобным Г. У. С. Мюром, который вставил этот момент в своё краткое описание данного случая.
В 1967 году я ещё только учился обращать внимание на родинки и врождённые дефекты в этих случаях, и тогда до меня ещё не дошло, что исследуемый того или иного случая мог бы походить телосложением на человека, жизнь которого он, предположительно, вспомнил. Таким образом, я упустил много возможностей, как в этом случае, получить дополнительные важные данные, которые могли бы очень пригодиться; глава о телосложении — одна из самых коротких в моём труде, посвящённом случаям, в которых у исследуемых имелись родимые пятна, родинки или врождённые дефекты (Stevenson, 1997).
Преподобный Г. У. С. Мюр в своём конспекте по этому случаю заметил, что Маргарет Маклеод была уверена в том, что Дженни похожа на свою прабабушку не только статью, но и тем, как она «движется, разговаривает и вообще манерой поведения».
Мне Маргарет Маклеод упомянула несколько черт, которыми Дженни походила на свою прабабушку, — например, пристрастием к супам домашнего приготовления и к горским танцам. Однако она добавила, что другие её дочери разделяют эти вкусы. А впрочем, были и две черты, которыми Дженни отличалась от своих сестёр и напоминала свою прабабушку. Обе они необыкновенно любили читать и обладали красивым певческим голосом.
Маргарет Маклеод верила в перевоплощение. Более того, она верила и в переселение душ (метемпсихоз), то есть в то, что иные, не-человеческие формы жизни могут перерождаться в людей, и наоборот. Она сказала мне, что верит в то, что её огромный рыжий кот, спавший на своей личной подушке почти всё время, пока я гостил у Маклеодов, был перевоплощением какого-нибудь человека, в личности которого она не была уверена. Этот кот был сильно привязан к Маргарет Маклеод.
Я не узнал, почему Маргарет Маклеод поверила в перевоплощение. Её родным языком был гаэльский, он же был её первым языком. В части I я упоминал о том, что Эванс-Венц (1911) нашёл свидетельства того, что вера в перевоплощение сохранялась у горцев Шотландии до второго десятилетия XX века; возможно, в отдельных семьях она сохранялась и дольше. Маргарет Маклеод родилась в 1922 году, то есть не более десяти лет спустя после выхода в свет книги Эванса-Венца.
Когда я встретился с Дженни в сентябре 1992 года, ей удалось получить хорошую работу в одной компании. Её мать умерла в 1991 году, а отец — несколькими годами раньше. Маргарет Маклеод не обсуждала с Дженни её детский опыт, возможно, из-за позиции её мужа, который никогда не проявлял к нему интерес.
Дженни верила, что ещё помнит о том дне, когда она, сидя на коленях у бабушки, спросила её, помнит ли та, как сама Дженни когда-то кормила её.
Было видно, что Дженни живо интересуется перевоплощением; она задала мне много вопросов о других случаях с детьми, которые заявляли о том, что помнят прошлые жизни. Она выразила желание прочесть давние письма преподобного Мюра о её случае, и я показал их ей.
Кэтрин Уоллис
Этот случай я включил в книгу с некоторым сомнением, но не потому, что мне не удалось проверить, соответствуют ли истине заявления исследуемой, поскольку я публиковал и другие непроверенные случаи, и в эту книгу включены несколько таких случаев, и не потому, что я, к сожалению, так и не встретился с исследуемой, поскольку в четырёх других случаях из этого труда я также не встречался с исследуемыми. Нет, причина моих сомнений отчасти заключалась в том, что исследуемая, когда она впервые заявила о своей предыдущей жизни, была старше (примерно на пять лет) большинства детей, которые заговаривают о своих прошлых жизнях. Моя неуверенность вызвана главным образом признанным мастерством этой исследуемой по части выдумывания разных баек, фантастическую природу которых она осознавала, но рассказывать их её поощрял отец. Однако уверения исследуемой в том, что она умеет проводить различие между своими выдумками и тем, что было, по её словам, подлинными воспоминаниями о её предыдущей жизни, склонили меня к тому, чтобы оставить в стороне возникшие сомнения. Кроме того, хотя в её рассказе о прошлой жизни был ряд преувеличений (причиной которых, как я полагаю, было недоверие взрослых), сюжетная линия в её повествованиях оставалась на удивление неизменной спустя несколько лет, прошедших между тем моментом, когда у неё впервые возникли яркие воспоминания, и тем моментом, когда она уже не могла ничего вспомнить.
Кэтрин Уоллис родилась в Портсмуте, Англия, 27 марта 1975 года. Её родителями были Кристофер Уоллис и его жена Кристел. Думаю, Кэтрин была их единственным ребёнком. Они развелись, когда Кэтрин было три года. С тех пор Кэтрин жила с отцом. Он был скульптором и преподавателем.
Осмысленно говорить Кэтрин начала примерно в два года. В её раннем детстве я не увидел ничего необычного, если не считать развод родителей. В то время она переехала с отцом в Эдинбург. И уже позже, когда они вернулись на юг Англии и поселились на ферме его матери в Уилтшире, Кэтрин заговорила о прошлой жизни.
Из-за своей уединённой жизни Кэтрин и её отец очень сблизились; они завели привычку ради развлечения сочинять и рассказывать друг другу разные истории. Однажды вечером они именно так и развлекались в ванной, где Кристофер Уоллис купал Кэтрин перед тем, как отправить её спать, как вдруг ему пришло в голову спросить её: «А кем ты, по-твоему, была до того, как стала нынешней собой?» За этим последовал рассказ Кэтрин о её предыдущей жизни, в истинности которой она не сомневалась ни тогда, ни после. Кэтрин в то время было приблизительно пять лет; таким образом, она впервые заговорила о предыдущей жизни около 1980-го года.
Кристофер Уоллис завёл привычку записывать истории Кэтрин; вместе со всеми прочими он записал и этот её рассказ о том, что она считала своей предыдущей жизнью. Он сохранил свои записи и, как выяснится, использовал их, когда писал мне первое письмо.
В начале 1982 года у меня взяли интервью в Лондоне о случаях, заставляющих задуматься о перевоплощении, для радиопередачи BBC (Би-би-си), из которой мне переслали письма, приходившие к ним для меня. Кристофер Уоллис решил написать мне в письме о том, что Кэтрин сообщила о предыдущей жизни, и об обстоятельствах, при которых она рассказала об этом. На конверте стоял почтовый штемпель: 21 июля 1982 года. Ниже я приведу цитаты из этого письма.
Впоследствии я переписывался с Кристофером Уоллисом на предмет возникавших у меня вопросов в связи с заявлениями Кэтрин. В течение следующих 10 лет я хотел и надеялся встретиться с ним и с Кэтрин, но не нашёл возможности для этого. Однако я рассказал о них в своём ответном письме на BBC, планировавшем взять интервью у таких детей, как Кэтрин; и в своё время у неё взяла интервью Джун Нокс-Мауэр для фильма BBC, который был показан 21 февраля 1983 года. Двумя месяцами позже один коллега, работавший в то время со мной, доктор Николас Макклин-Райс, был в Англии; он наведался к Кристоферу и Кэтрин Уоллис в их доме в Уилтшире. Оба этих интервью, для BBC и взятое доктором Макклина-Райса, были записаны на плёнку и транскрибированы. Я использовал их в этом рассказе. Кэтрин ещё не было восьми лет во время её интервью с Джун Нокс-Мауэр; и ей было чуть за восемь во время её интервью с доктором Макклином-Райсом. Кристофер Уоллис присутствовал при обоих этих интервью, и я буду при необходимости по ходу дела ссылаться на его заявления.
После более чем 10 лет переписки мне удалось встретиться с Кристофером Уоллисом. Наша встреча состоялась в Лондонской национальной галерее 11 июня 1993 года. И хотя мы проговорили больше двух часов, я не узнал ничего нового, что могло бы помочь понять, по какой причине Кэтрин заявила о прошлой жизни. А встреча с Кэтрин, жившей в то время со своей матерью в Эйре, сорвалась.
В следующем году я переписывался с Кристофером Уоллисом на тему готовности Кэтрин подвергнуться гипнозу. Он писал, что Кэтрин согласна пойти на это, но лондонский психолог, выразивший свою заинтересованность в этом проекте, так и не связался ни с Кэтрин, ни с её отцом.
О чём рассказала Кэтрин в возрасте примерно пяти лет. Нижеследующие сведения о том, что тогда сказала Кэтрин, я взял из письма Кристофера Уоллиса ко мне от 21 июля 1982 года.
Я её [Кэтрин] отец. Когда ей было примерно пять с половиной лет, к тому времени мы прожили с ней вместе и уединённо около двух лет и успели построить доверительные отношения. Как и многие родители, я сочинял для неё истории, а она — для меня. Мы часто устраивали игры на сообразительность: что-нибудь придумывали, а потом искали аргументы в поддержку своих слов. Однажды мы засиделись вместе в ванной, сильно увлёкшись одной игрой: нужно представить, что находишься в какой-то комнате, и описать её. Всякий раз ты стоишь перед какой-то дверью, но что же за нею? Мои комнаты чаще всего были довольно обычными, полными таких вещей, как столы, стулья, ножи и вилки и т. п., тогда как её комнаты были сказочно красивыми, полными драгоценностей, золота, ковров, со светлыми окнами. В этой игре можно было бесконечно бродить по коридорам и лестницам.
Наконец мы вылезли из ванны. Пока мы обсыхали, я спросил её: «А кем ты, по-твоему, была до того, как стала нынешней собой?»
Она сразу начала говорить, очень спокойно и уверенно. Прошло, должно быть, от пятнадцати минут до получаса прежде, чем она закончила свой рассказ. После этого я отправился записывать как можно точнее её слова. Боюсь, что многие нюансы её рассказа выпали, потому что говорила она безостановочно, но, как мне кажется, самые важные моменты мне всё же удалось записать.
Далее пишу прямо из моего блокнота.
Пока мы обсыхали, я спросил её: «А кем ты, по-твоему, была до того, как стала нынешней собой?»
«Рози», — сказала она так, как будто я должен был знать об этом, словно бы напоминая мне то, о чём она мне уже говорила.
«Значит Роуз. А фамилия?» — уточнил я.
«Рози Абелиск (то ли Abelisk, то ли Abelisque)».
«А как звали твою мать?»
«Мэри Энн Абелиск». И её понесло: «Мы жили в небольшом белом деревянном доме у пешеходного перехода, это был сельский дом. С одной стороны дороги были цыплята, по утрам она возила меня в тележке [имелась в виду детская коляска] кормить кур, и те громко кудахтали. Когда мне было два года, мне это наскучило, потому что я не могла вылезти из этой тележки. Но когда мне было три года, я часто помогала мамочке собирать яйца, а однажды я уронила одно, но оно не разбилось, потому что упало на сено».
«А как выглядела эта тележка?» — спросил я, стараясь узнать что-нибудь, способное навести на дату или момент времени, когда это могло происходить.
«У неё был кузов, — сказала она, — и гнутые ручки».
«Опиши свою мамочку».
«У неё были золотистые волосы, очень длинные, но она всегда завязывала их узлом на голове».
«А папочка у тебя был?»
«Нет, там не было. Он был далеко; наверно, в Англии. Помню, когда мне было шесть лет, мы собирались съездить в Англию, чтобы повидаться с ним, но я тогда не говорила по-английски».
«На каком же языке ты говорила?»
«На французском, скорее всего. Мы жили в Америке, но говорила я всё-таки по-французски. Это была лучшая пора в моей жизни, потому что мне было очень весело. Нам пришлось долго добираться до места; а когда мы приехали, я бросилась из поезда прямо в его объятия. Потом мы вернулись, и с той поры всё шло как обычно. Мы были очень бедны. В нашем доме жил дровосек. Он продавал дрова, тем и жил».
«Можешь припомнить, как примерно называлась твоя школа?»
Она ответила что-то вроде «экко мисси», хотя было больше похоже на «эккоо миссре». Я повторил это словосочетание раз или два. Ecole missive, наконец дошло до меня. Миссионерская школа? Такой вариант хорошо подходил её истории. Была ли Ecole missive французской миссионерской школой? Она вспомнила название школы, но больше ничего не смогла вспомнить об ней.
Далее мы обменялись взглядами на смерть или умирание. Я записал: «Как же ты всё-таки погибла?»
«Однажды я пошла через дорогу за яйцами по пешеходному переходу, поэтому не стала смотреть по сторонам. Как только я вышла на дорогу, меня сразу сбил грузовик [грузовой автомобиль] завода Кока-Колы, и я долго катилась по асфальту. Так я попала в больницу; у меня были сломаны две ноги, а шея превратилась в месиво».
«Можешь вспомнить, было ли тебе больно?»
«Нет, боли не было. Помню только чувство досады».
«Сколько ты пролежала в больнице?»
«Десять недель. Потом я просто умерла».
«Спасибо за сказку, Рози», — сказал я, укрывая её в постели.
«Это не сказка, а быль», — ответила она.
О чём рассказала Кэтрин в возрасте семи с половиной лет. Получив письмо Кристофера Уоллиса от 21 июля 1982 года, я ответил ему в сентябре 1982, предложив со своей стороны некоторые соображения и попросив его снова написать, если Кэтрин вдруг ещё обмолвится о чём-то, имеющем отношение к её предполагаемой предыдущей жизни. Выдержав небольшую паузу, он ответил мне письмом, датированным 8 февраля 1983 года. В нём он упомянул о том, что «очень деликатно пытался» разузнать у Кэтрин побольше подробностей вскоре после того, как в прошлом сентябре получил моё письмо. Ниже привожу цитату из его ответа от 8 февраля 1983 года.
Получив ваше предыдущее письмо, я попытался очень деликатно снова навести её на разговор о жизни Рози, чтобы проверить, сможет ли она вспомнить название города.
Она описывала здания, людей и даже доску с надписью во дворе школы, но о названии города не сказала ни слова; и она также рассказала о близлежащем городе с его «торговыми центрами», как их там называли, что не свойственно англичанам: нам привычнее даже большие магазины называть просто магазинами.
Был и один занимательный момент, который она потом не раз вспоминала: её мать была страстной собирательницей обрезков материи и сшила ей много вещей из лоскутов; когда она ходила в школу, все смеялись над ней из-за её лоскутной одежды.
Она описывает школьных учителей как очень строгих, по большей части мужчин, носивших чёрные костюмы с жилетами и синие рубашки, а здание называет белым или каменным, со шпилем на крыше.
Больше я не давил на неё; и говорим мы с ней об этом только мимоходом, потому что я немного опасаюсь, что её занесёт: вот тогда она действительно начнёт фантазировать. Но пока что она, как мне кажется, способна вспоминать то, что было с ней, не придумывая ничего лишнего.
Я спросил её, была ли она тогда в том же настроении, в каком придумывала сказки, и она ответила, что чувствовала себя в тот момент иначе и видела себя как бы со стороны.
О чём рассказала Кэтрин в возрасте примерно восьми лет. Во время интервью, которые у Кэтрин брали Джун Нокс-Мауэр и доктор Макклин-Райс (в начале 1983 г.), они задали ей много вопросов в надежде прояснить картину её предполагаемой предыдущей жизни.
В некоторых случаях Кэтрин, судя по всему, удалось дополнить некоторые подробности, упомянутые ею тремя годами ранее, когда она впервые заговорила об этом с отцом. Например, на вопрос о том, как Рози носила дрова, которые она нарубила, в дом, Кэтрин сказала: «У нас была корзина с приделанными к ней колёсами. На ней я и возила обычно дрова, словно на тачке, только с плетёным кузовом».
У Джун Нокс-Мауэр Кэтрин также дополнила подробностями свой рассказ о том, как её сбил и покалечил грузовик завода Кока-Колы. Обычно, сказала она, по той дороге, которую она переходила, когда шла в школу или собирать яйца, машины проезжали крайне редко. Она преодолела почти половину ширины дороги, когда неожиданно перед ней вырос этот грузовик, — увернуться она не успела. Она сказала, что ей было 10 лет, когда она получила травмы и умерла.
В других случаях Кэтрин называла совершенно новые подробности, которых вовсе не было в её ранних заявлениях. Например, она довольно долго рассказывала доктору Макклину-Райсу о жившем по соседству фермере по фамилии Нокс. Прежде она ничего не говорила о нём. Впервые она упомянула о нём отцу за день до прихода доктора Макклина-Райса во время разговора с отцом о жизни Рози. Она также описала других людей, которых прежде не упоминала, — например, миссис Нокс (жену мистера Нокса) и лучшую школьную подругу Рози. Мало того, что Кэтрин назвала новые действующие лица и предметы, так она ещё изменила показания о волосах матери Рози: в первом разговоре с отцом Кэтрин она описала волосы матери как золотые, а в беседе с доктором Макклином-Райсом сказала, что они были тёмными.
И Джун Нокс-Мауэр, и доктору Макклину-Райсу Кэтрин с несомненной уверенностью говорила, что она умеет различать выдуманные ею истории и сцены из её жизни в личности Рози. В пример приведу следующий диалог между Кэтрин и Джун Нокс-Мауэр:
Нокс-Мауэр: Кэтрин, когда ты рассказываешь отцу о прошлой жизни, то проживаешь все её сцены или просто пересказываешь их?
Кэтрин: Как вам сказать… Я чувствую, что всё ещё там… и рассказываю кому-то о моей собственной жизни.
Нокс-Мауэр: Ты с трудом подбираешь слова… Наверно, такие вещи действительно трудно… объяснить.
Кэтрин: Всё это я могла услышать в своей голове; и у меня было такое чувство, будто я там и рассказываю кому-то именно о моей жизни.
Во время интервью у доктора Макклина-Райса Кристофер Уоллис и Кэтрин говорили о том, что для Кэтрин её предполагаемые воспоминания о предыдущей жизни отражают реальность; следующий диалог взят из расшифровки этого интервью:
К. Уоллис: Чем различаются твои ощущения, когда ты сочиняешь историю о миссис Чёрчвилл и когда…
Кэтрин: Они сильно различаются.
К. Уоллис: Ты по-разному чувствуешь эти вещи? Опиши свои ощущения. Что меняется, когда ты сочиняешь историю и… Можешь объяснить?
Кэтрин: Понимаете, это совсем разные вещи.
Джун Нокс-Мауэр спросила Кэтрин, бывали ли у неё какие-нибудь воспоминания о предыдущей жизни до того, как она впервые заговорила о них с отцом примерно в возрасте пяти лет. Кэтрин ответила, что в ночь перед тем, как это случилось, она увидела во сне, как она встретилась с отцом Рози и прыгнула в его объятия. Позже она описала этот сон доктору Макклину-Райсу как «слишком реалистичный». Она сказала: «Это был не просто сон. Всё это и вправду было». Она сказала, что другие моменты в этих воспоминаниях пришли к ней на следующий день, когда она сидела в ванне с отцом.
Во время разговора с Джун Нокс-Мауэр Кэтрин осознавала, что ей полных семь (почти восемь) лет; и она утверждала, что помнит жизнь девочки, умершей в возрасте 10 лет. Касательно этих чувств процитирую следующий диалог:
Кэтрин: Иногда мне кажется… Бывает так, что, лёжа в постели, я испытываю желание вернуться назад в то время, когда мне было десять лет, а затем пойти вперёд к тому времени, когда мне семь.
Нокс-Мауэр: Потому что сейчас тебе семь лет.
Кэтрин: Это разные жизни…
Нокс-Мауэр: Повтори ещё раз. Разные… что?
Кэтрин: Когда… Иногда, когда я лежу в постели, мне вдруг так хочется… Понимаете… Я хочу двигаться, постоянно путешествовать то в ту мою жизнь, то в эту самую жизнь.
Нокс-Мауэр: Тебя это сбивает с толку?
Кэтрин: Очень смущает.
Джун Нокс-Мауэр взяла интервью для фильма BBC и у матери Кэтрин, Кристал; я читал расшифровку этого интервью. Кристал не присутствовала, когда Кэтрин впервые заговорила о предыдущей жизни с отцом, и она не могла ничего добавить к тому, что он написал и рассказал о нюансах воспоминаний Кэтрин. Она описала Кэтрин как необычайно чувствительного и не по годам зрелого ребёнка.
Хотя я обратил внимание на дополнительные подробности, сообщённые Кэтрин в ответ на расспросы её отца и тех, кто брал у неё интервью, когда ей было семь и восемь лет, всё же эти дополнительные подробности не согласовывались с тем, что она говорила ранее. Все её утверждения не доступны для проверки, каждое из них может оказаться выдумкой. Или же первое сообщение, сделанное ею примерно в пятилетнем возрасте, берёт начало в её подлинной прошлой жизни, а более поздние дополнения могут оказаться выдумками. И тем не менее мы можем сказать, что Кэтрин никогда не меняла сути своих заявлений (за исключением её слов о цвете волос матери Рози).
Сравнивая магнитофонную запись более поздних бесед с первым сообщением Кристофера Уоллиса об утверждениях Кэтрин, я соглашаюсь с его заявлением, сделанным у Джун Нокс-Мауэр. Объясняя своё нежелание докучать Кэтрин расспросами, он сказал:
Не по душе мне было ворошить их [воспоминания о прошлой жизни], потому что дети, которые всё время сочиняют истории, могут запросто войти во вкус, поэтому я оставил эту историю в том виде, в каком записал её, и она вообще не обсуждалась. Но когда она сама продолжала рассказ, его продолжение никогда не входило в противоречие с тем, что она уже успела… сообщить.
Заявления Кэтрин не дают почти никаких оснований для предположений о том, где могла проходить прошлая жизнь, которая, как она верит, у неё была. То обстоятельство, что она говорила по-французски в Америке, указывает на Квебек или на франкоговорящий анклав в Новой Англии. Каменное здание со шпилем указывает на типичную римско-католическую церковь в деревне французской Канады. Ещё один вариант — место во франкоговорящих частях Луизианы, в особенности Акадианы, региона проживания кажунов, вокруг города Лафайет.
Кока-колу впервые начали производить в 1886 году, а вскоре после этого и продавать в бутылках (Watters, 1978). Развозить на грузовых автомобилях её начали только с 1910-х годов, причём до 1920-х годов с их помощью распространялась лишь небольшая часть от всей партии (Stevens, 1986). Такого вида грузоперевозок можно было ожидать только с развитием как грузовиков, так и хороших шоссейных дорог.
Если не считать эти отрывочные сведения, мы больше не располагаем ничем таким, что могло бы привести к прогрессу в нашей работе: Кэтрин никогда не упоминала названия города или деревни.
Предположение Кристофера Уоллиса о том, что словосочетание «ecole missive» можно перевести с французского языка как «миссионерская школа», не является однозначно правильным. Французское слово «missive» означает сообщение или связь. Миссионерская школа по-французски звучала бы как «une ecole missionnaire». На самом деле Кэтрин приблизилась к этому варианту, когда сказала: «Эккоо миссре».
Уоллисы не имели никакого отношения ни к Франции, ни к французской Канаде. Кристофер Уоллис смог придумать только один возможный источник для одного момента в заявлениях Кэтрин. У его жены действительно была когда-то лоскутная юбка, которую Кэтрин могла видеть в раннем детстве.
Ещё один момент в заявлениях Кэтрин можно было связать с обидчивостью, которая проявлялась у неё в детстве. Ей не нравилось, когда её дразнили. А Кэтрин рассказывала о том, что школьники из более благополучных семей, одетые лучше, смеялась над лоскутной одеждой, которую носила Рози.
У Кэтрин не было фобий, связанных с транспортом.
Хотя я никогда не встречался с Кэтрин, из писем её отца я сделал вывод о том, что она была ребёнком необыкновенно умным и не по годам зрелым. Как показало первое письмо её отца ко мне, он считал, что её творческое воображение было лучше развито, чем у него. Но она не только фантазировала, но и всерьёз заговаривала на темы, которые обычно не волнуют маленького ребёнка. Она легко говорила о том, что можно было бы назвать мифами о сотворении мира, и спокойно рассуждала о душе, причём сама использовала это слово. Джун Нокс-Мауэр, очевидно, тоже была уверена в том, что Кэтрин была не по годам зрелой. В этой связи я процитирую обмен репликами между Джун Нокс-Мауэр и Кристофером Уоллисом во время интервью для BBC 21 февраля 1983 года. (Кэтрин отсутствовала, когда делалась запись их разговора.)
Нокс-Мауэр: Бывает ли у вас порой пугающее ощущение, когда Кэтрин сообщает вам, по сути, странные вещи, которые обычно недоступны большинству детей, просто жуть…
К. Уоллис: Бывает. Мне кажется, я всё-таки не смог поверить в кое-что из того, что она здесь наговорила. Я ловил себя на мысли о том, что слушаю… прорицательницу, что ли. И это точно не было похоже на разговоры детей. Странно это было, жутковато… Некоторые сочинённые ею мифы о сотворении мира и вправду стоит послушать… А как она держалась… Иногда казалось, что она гораздо старше своих лет… Думаю, она всегда знала о… чувствах людей; в её мировоззрении намного больше зрелости… что… в самом деле приводит в лёгкое замешательство[39].
Кэтрин родилась с родимым пятном, о котором её отец писал так: «Ярко-красное родимое пятно в основании черепа, с левой стороны. С годами оно сильно поблёкло, но его остатки, возможно, ещё видны под волосами; я давно не вглядывался».
Кэтрин сказала, что «её шея превратилась в месиво» после того, как грузовик Кока-Колы сбил Рози; Кристофер Уоллис полагал, что её родимое пятно могло брать начало с ранения Рози, о котором рассказала Кэтрин.
Однако не менее 3 % детей рождаются с родимыми пятнами на том же месте, что и у Кэтрин (Corson, 1934). Это эритема, пламенеющий невус: области сильного покраснения кожи, называемые в народе винными пятнами. В ряде случаев обнаруживалось, что эти родимые пятна есть у более чем 3 % детей, сфера их распространения выходит за пределы затылка. Большинство этих пятен сходит и исчезает по мере того, как ребёнок растёт, но в 5 % случаев они сохраняются до отрочества или даже далее (Hodgman, Freeman, and Levan, 1971). В случае Кэтрин родимое пятно сохранялось до 1983 года, когда оно было ещё достаточно видно для того, чтобы доктор Макклин-Райс сфотографировал его.
В нескольких подтвержденных случаях, исследованных мной, есть основания полагать, что родимое пятно, расположенное в этом месте, может происходить из прошлой жизни (Stevenson, 1997). Однако, учитывая частоту появления таких родимых пятен у детей, не помнящих свои прошлые жизни, не думаю, что мы должны приписывать родимое пятно Кэтрин её предыдущей жизни, которую она, по её мнению, вспомнила.
В конце 1980-х годов я не переписывался с Кристофером Уоллисом. Затем в 1990 году я написал ему о возможности участия Кэтрин в документальном фильме, который собирались снимать на BBC. Он с радостью откликнулся и кое-что рассказал о дальнейшем развитии Кэтрин.
Приблизительно в 1985 году однажды вечером Кэтрин сказала ему, что её «бросает» туда-сюда взад-вперёд между двумя личностями. Из-за этого некоторое время ей было очень не по себе, но вскоре она начала выходить во двор и играть гораздо чаще, чем прежде (примерно в 10 лет). А совсем недавно (в 1990 году) она сказала мне, что до этого возраста она сильно боялась умереть (пока ей не исполнилось 10 лет). [Кэтрин сказала, что Рози было 10 лет, когда она умерла].
Из вышеизложенного может сложиться впечатление, что Кэтрин продолжала вспоминать эпизоды своей предыдущей жизни примерно до десятилетнего возраста. Что касается 1990 года, то Кристофер Уоллис написал (в письме от 6 августа 1990 года): «Она говорит, что теперь помнит только о том, что помнила прошлое. Она вспоминает воспоминания».
Я не могу прийти ни к какому окончательному выводу о том, действительно ли картины, оживавшие в уме Кэтрин, были из её предыдущей жизни. (То же самое мы должны сказать и обо всех нерешённых случаях.)
Сравнительно поздний возраст Кэтрин, в котором она начала вспоминать прошлую жизнь, уводит нас от какого-то сверхъестественного толкования; но она не была уникальной в этом отношении, поскольку некоторые исследуемые в ряде проверенных случаев, такие как Сулейман Андари, начинали рассказывать о прошлой жизни только по достижении пятилетнего возраста.
Вместе с тем Кэтрин рассказывала о своих воспоминаниях не по воле чувств, а лишь отвечая на вопросы отца. (Это произошло после того, как они с отцом долго рассказывали друг другу вымышленные истории.) И всё же есть случаи, сходные с этим в такой особенности, из которых, вероятно, самый памятный — это случай с Долоном Чампой Митрой.
Неизменность сюжетной линии воспоминаний Кэтрин говорит всё-таки в пользу их сверхъестественного толкования. При этом наиболее очевидные выдумки иногда показывали заведённую устойчивость на протяжении многих лет. Случай Хелен Смит (Flournoy, 1899) даёт превосходный тому пример.
Представляя этот случай, я уже упомянул о том, что уверенность Кэтрин в своей способности различать свои воспоминания и фантазии побудила меня включить данный случай в свой труд. Но я должен отметить, что считаю эту особенность наименее важной, когда мы пытаемся найти верное толкование случая. Хотелось бы мне разделять уверенность Кэтрин (которую я, вне всяких сомнений, уважаю как честную убеждённость), но в том, что касается памяти, установлена не раз подтверждённая истина о том, что уверенность в точности воспоминаний ещё не гарантирует их точность. Этот факт по крайней мере хорошо отражён в случаях с показаниями очевидцев (Wells and Murray, 1984) и скорее всего справедлив и по отношению к другим видам воспоминаний.
Карл Эдон
Этот случай нельзя назвать до конца прояснённым. Ценен же он тем, что исследуемый заявил, что помнит свою предыдущую жизнь, в которой он был иностранцем, а также благодаря необычному поведению этого исследуемого, которое он, по его словам, демонстрировал в раннем детстве.
Карл Эдон родился в Мидлсбро, Англия, 29 декабря 1972 года. Его родителями были Джеймс Эдон и его жена Валери. Карл был третьим из их троих детей; у него была пятилетняя сестра и одиннадцатилетний брат. Джеймс Эдон работал водителем автобуса.
Карл начал осмысленно говорить примерно в возрасте двух лет. Почти сразу он сказал: «Я врезался на самолёте в окно». Он часто повторял эти слова и постепенно добавлял к ним подробности о предыдущей жизни, которую он, как ему казалось, вспомнил. Он сказал, что его сбили во время бомбардировки Англии. Из дальнейших подробностей, которыми Карл дополнял свой рассказ, его родители заключили, что он говорил о жизни какого-то пилота военно-воздушных сил Германии во время Второй мировой войны.
Карл дополнил своё свидетельство, когда научился рисовать: на его набросках были свастики и орлы. А немного позже он нарисовал приборную панель в кабине пилота. Он также выказывал симпатию к Германии и определённое поведение, которое было, так сказать, под стать немцам.
Краткое сообщение об этом случае было опубликовано в статье в журнале Woman’s Own от 7 августа 1982 года. Через издателя этого журнала мне удалось узнать адрес семьи Эдон. В январе 1984 года доктор Николас Макклин-Райс приехал в Мидлсбро, где побеседовал с родителями Карла и поговорил с ним самим. Карлу было тогда чуть больше 11 лет. Тем временем этот случай получил дополнительную огласку и привлёк большое внимание множества местных газет. Один немецкий журналист приехал в Мидлсбро и взял у Карла и его родителей интервью, оно было опубликовано в берлинской газете Morgenpost 17 июля 1983 года.
После встречи доктора Макклина-Райса с Эдонами я 10 лет не возвращался к этому случаю, а затем решил, что мы можем и должны узнать о нём больше. Поэтому я возобновил переписку с семьёй Эдон и в июне 1993 года приехал в Мидлсбро, где долго общался с Карлом и его родителями. В последующие годы я получал от них сведения из нашей продолжительной переписки. 15 октября 1998 года я возвратился в Мидлсбро и ещё раз долго беседовал с Джеймсом и Валери Эдон. (К тому времени, как я поясню далее, Карл уже умер.) Я просил об этой встрече для того, чтобы проверить кое-что из этого случая. Двое других детей Эдонов пришли в родительский дом, когда наша беседа уже подходила к концу, но, как я понял, они не могли дать никаких дополнительных сведений.
Первая фраза Карла о предыдущей жизни, которую он впоследствии часто повторял, звучала так: «Я врезался на самолёте в окно». Позже он добавил, что его разбившийся самолёт был бомбардировщиком фирмы Мессершмитт. (Валери Эдон вспоминала, что Карл называл номер, 101 или 104, типа самолёта Мессершмитта, но тогда [в 1983 году] она уже не помнила, какой именно номер он указал[40]. Он сказал, что летел бомбить неприятеля, но его сбили.) Для большей ясности он добавил, что при крушении ему оторвало правую ногу.
Карл сказал, что его звали Роберт, а его отца звали Фриц; у него был брат по имени Петер. Он не помнил, как звали его предыдущую мать, но она, по его описаниям, была тёмноволосой и носила очки. Он сказал, что мать была властной женщиной. А ещё он сказал, что ему было 23 года, когда он погиб, и что у него была невеста, которой было 19 лет, она была белокурой и стройной.
В 1993 году я узнал о многочисленных дополнительных заявлениях, сделанных Карлом, но к тому времени прошло лет 18 или 19 с момента его первых высказываний о предыдущей жизни; и я полагаю, что это даёт основание ограничить список его утверждений теми, которые были переданы его родителями в 1983 году. Я уверен, что это повлечёт за собой потерю дополнительных подробностей, но позволит избежать ошибочного внесения в список моментов, которые Карл мог домыслить в угоду его слушателям или же получил их из общедоступных источников информации.
Карл начал делать наброски и рисунки, когда ему было больше двух, но меньше трёх лет. Он рисовал самолёты, эмблемы и знаки отличия. Его родители вспоминали, что он нарисовал самолёт и изобразил на нём свастику. (Они отметили, что свастика была перевёрнутой.) Он также нарисовал орла, в котором позднее его родители узнали «германского орла». В шестилетнем возрасте он нарисовал приборную панель в кабине самолёта и описал действие измерительных приборов. В тот раз он упомянул, что на бомбардировщике, на котором он летел, была красная педаль, которую он нажимал для сброса бомб. На одном из других его рисунков явно был знак отличия, с крыльями по сторонам и орлом в центре.
Первые рисунки Карла были грубыми, хотя его родители полагали, что он передавал на них то, что хотел показать. Становясь старше, он продолжал рисовать эмблемы и знаки отличия, но всякий раз с возраставшим мастерством.
В каких условиях и как Карл рассказывал о предыдущей жизни. Первые заявления Карла были спонтанными; что его побудило к ним, осталось неизвестным. Когда он достаточно повзрослел для того, чтобы смотреть телевизионные фильмы о Германии, то, бывало, порой комментировал нюансы военной формы на актёрах. Он мог сказать, например, что у такого-то актёра не хватает значка на кителе там, где ему положено быть.
Как-то раз Карл смотрел документальный фильм о холокосте, в котором была показана сцена в концлагере. (Позже его родители держались мнения о том, что тогда они узнали в нём Освенцим, но без особой уверенности: это мог быть и другой лагерь.) Карл узнал его и сказал, что его часть — иначе говоря, авиабаза, — с которой поднялся его бомбардировщик, располагалась недалеко от этого концлагеря.
Время от времени друзья семьи расспрашивали Карла о подробностях — например, о том, что он носил в предыдущей жизни, а он отвечал им. Они могли также попросить его сделать наброски каких-то предметов из его прошлой жизни, и он рисовал. (Его родители позволяли друзьям забирать эти рисунки домой и хранить их у себя, но сами не сохранили ни один рисунок, сделанный Карлом по собственному желанию.)
Карл отличался от других членов своей семьи тем, что предпочитал кофе чаю, любил густые супы и сосиски.
Когда Карл впервые заговорил о прошлой жизни, то спонтанно продемонстрировал характерный для нацистов знак приветствия, выбросив вперёд и вверх правую руку. Он также демонстрировал прусский шаг, которым ходили марширующие немецкие солдаты. Поднимаясь, он всегда вставал вертикально, держа руки по швам.
Карл изъявлял желание уехать в Германию и жить там. Однажды в его школе ставили пьесу, в которой была роль одного немца — так вот Карл настоял на том, чтобы эту роль отдали ему.
По сравнению с другими детьми в семье Карл был необыкновенно чистоплотным и почти маниакально опрятным. Он любил хорошо одеваться. Он был, по-видимому, несколько своевольным и менее послушным, чем другие дети.
У Карла были очень светлые волосы, цвета соломы; брови и ресницы у него также были белёсые. Он был голубоглазым. Относительный недостаток пигментации волос у Карла заметно отличал его от родителей, брата и сестры: все они были шатенами. У его матери были голубые глаза.
Родители Карла были членами англиканской церкви. Они мало знали о перевоплощении и поначалу были сбиты с толку его заявлениями, рисунками и поведением. Его отец сперва подумал, что Карл описывает свои детские фантазии. Родители никогда не запрещали ему рассказывать о прошлой жизни. На самом деле его отец, возможно, даже косвенно поощрял делать это, задавая Карлу вопросы о кое-каких подробностях, а после проверяя его ответы по книгам. Родители Карла также просили гостей предлагать ему зарисовывать предметы из его прошлой жизни — например, знаки отличия. Слушая Карла несколько лет, они практически убедились в том, что он рассказывал о подлинной жизни, которая, в чём он был убеждён, в самом деле принадлежала ему. Они не были догматиками и продолжали считать этот случай загадочным.
Однако в школе Карла безжалостно дразнили. Дети пародировали его прусский шаг и обзывали немцем и нацистом. Всё это в совокупности заставило Карла перестать говорить о предыдущей жизни, когда ему было лет 10 или 11. Одно время он пытался даже перестать ходить в школу, до того он переживал из-за этих насмешек.
Джеймс Эдон родился в 1947 году. Валери Эдон родилась в 1946 году. Её отец сражался в годы Второй мировой войны в британской армии. В сражениях в Северной Африке он был очевидцем гибели некоторых своих товарищей. Он ненавидел немцев, о чём говорил и после войны. Умер он в 1968 году, за 4 года до рождения Карла.
Много говорить о предыдущей жизни Карл начал в 1974–1976 годах. К тому времени с момента окончания Второй мировой войны прошло 30 лет, и обсуждали её редко. Джеймс Эдон был уверен в том, что в те дни Карл ложился спать до того, как в вечернее время по телевизору изредка показывали фильмы о войне. Он был убеждён в том, что такие фильмы не могли послужить причиной интереса Карла к германским военно-воздушным силам и источником информации о самолётах и немецких знаках отличия и эмблемах.
Карл продолжал рассказывать о прошлой жизни, пока ему не исполнилось 10 или 11 лет. В отроческие годы у него была иногда возможность посмотреть по телевизору какой-то фильм о Второй мировой войне. (Выше я уже говорил о том, как он узнал на экране концлагерь.)
В их семье было мало книг, и среди них ни одна не была посвящена Второй мировой войне. Джеймс Эдон сказал, что когда он задавал Карлу вопросы о каких-то подробностях касательно предыдущей жизни, о которой тот рассказывал, то ему приходилось брать книгу из местной библиотеки, чтобы убедиться в том, что ответы сына правильные.
Карл родился с хорошо видимым растущим винным пятном на правой части паха. Пятно увеличивалось в размерах по мере того, как мальчик рос, и в конце концов стало так выдаваться, что он прятал его под одеждой. В юношеском возрасте диаметр пятна был около 2,5 сантиметра. В начале 1993 года врач удалил его под местной анестезией. Когда (в 1993 году) я осматривал место, где было пятно, там всё ещё были видны следы шва — шрам розового цвета.
Карл никогда не жаловался на боль в районе винного пятна и никогда не хромал при ходьбе.
Его родители догадывались о связи между винным пятном и утверждением Карла о том, что он потерял правую ногу, когда его самолёт был сбит в прошлой жизни; сам Карл никогда не связывал эти вещи.
Брат Джеймса Эдона был женат на немке, отец которой, пилот германских BBC, погиб во время военных действий в ходе Второй мировой войны, что даёт повод подозревать, что Карл мог вспомнить жизнь именно этого пилота. К сожалению, (немецкая) жена этого пилота вышла замуж повторно, но, несмотря на то, что её второй муж был англичанином и она перебралась в Англию, ей не хотелось ворошить прошлое. Эдонам не удалось получить от неё никаких полезных сведений о её первом (немецком) муже. О заявлениях Карла о его прошлой жизни ей было известно; Эдоны узнали о том, что она «не верила в это». У её дочери, также немки и невестки Джеймса Эдона, были трудности в конце беременности.
У неё были мертворождённый ребёнок и выкидыш в годы, предшествовавшие рождению Карла. Позже она родила двух живых детей, из которых старший был на 8 месяцев старше Карла.
Другая версия о предположительной личности человека, о жизни которого рассказывал Карл, основана на истории о падении немецкого бомбардировщика у Мидлсбро.
15 января 1942 года немецкий Дорнье 217 Е атаковал береговые укрепления вблизи устья реки Тис, а затем столкнулся с тросом заградительного аэростата и рухнул. Он упал на Южном берегу, это населённый пункт, вплотную примыкающий к Мидлсбро, в котором через 30 лет родился Карл. Тела троих членов экипажа были быстро найдены и надлежащим образом захоронены. Место крушения этого бомбардировщика постепенно заросло и забылось; лишь в ноябре 1997 года в ходе земляных работ для прокладки нового трубопровода этот самолёт был найден, а с ним и останки четвёртого члена экипажа. Знаки отличия на этом теле показали, что это был Ганс Манеке, радист бомбардировщика. Тела троих других членов экипажа, Йоахима Лениса (пилота), Генриха Рихтера (бомбардира) и Рудольфа Матерна (штурмана), были опознаны и похоронены ещё в 1942 году. О раскопках на месте падения самолёта Дорнье и об обнаружении тела Ганса Манеке я узнал во время своего посещения Мидлсбро в октябре 1998 года. Джеймс и Валери Эдон дали мне множество газетных вырезок, рассказывающих об этих событиях.
Согласно первому предположению, погибший лётчик германских BBC пытался переродиться ребёнком своей же дочери, но по ошибке родился в близкой ей семье Эдон. Несколько случаев, опубликованных мною, делают это предположение по крайней мере правдоподобным. Подобные примеры мы находим в случаях Б. Б. Саксены, Бир Сахаи и Лалиты Абеявардены.
Согласно второму предположению, Карл помнил жизнь пилота самолета Дорнье Йоахима Лениса. Это очень напоминает случай с несколькими светловолосыми детьми в Бирме (Мьянме), которые утверждали, что они помнят прошлые жизни американских и британских лётчиков, погибших в Бирме во время Второй мировой войны. В том случае исследовались Маунь Зау, Уин Аунг и Ма Пар. Карл утверждал, что он разбился на самолёте, врезавшись в здание, а это совсем не похоже на историю самолёта Дорнье, который разбился после того, как был посечён тросом заградительного аэростата; среди лётчиков самолёта Дорнье нет никого по имени Роберт, которым он называл себя.
Как я уже упоминал, Карл перестал говорить о своей предыдущей жизни примерно в 10 или 11 лет, главным образом из-за злых насмешек, которым он подвергался после того, как о его случае написали местные газеты. После этого он, как кажется, потерял интерес к тому, о чём говорил ранее.
В 1983 году он сказал доктору Макклину-Райсу, что он не «очень хорошо» помнит подробности. Тогда ему только исполнилось 11 лет.
В возрасте 16 лет Карл окончил школу и устроился на работу сцепщиком на Британскую железную дорогу. У него были близкие доверительные отношения с одной девушкой, с которой он, по-видимому, был обручён. У них родился ребёнок.
Когда я встретился с ним в июне 1993 года, Карл, судя по всему, уже забыл все свои воспоминания о прошлой жизни, но он не сказал об этом прямо.
В августе 1995 года Джеймс и Валери Эдон сообщили мне в письме трагическую новость о том, что несколько дней назад Карла убили. Его убийцу опознали, арестовали, судили и приговорили к пожизненному тюремному сроку. Позднее в том же году его подруга родила второго ребёнка.
Этот случай, быть может, демонстрирует лучше любого другого из тех, которые я изучал, как важно анализировать случай, пока исследуемый ещё молод и продолжает рассказывать о прошлой жизни. Он также показывает, что не менее важно завершать исследование как можно быстрее, даже когда исследователь обнаруживает случай позже того возраста, в котором дети обычно наиболее словоохотливы в отношении прошлой жизни. Два опоздания (во-первых, нужно своевременно узнать о случае; во-вторых, не тянуть с расследованием) могут стоить потери множества ценных подробностей. Я особенно жалею о потере рисунков, которые делал Карл Эдон, когда ему было от двух до четырёх лет.
Несмотря на потерю некоторых — возможно, многих — подробностей, того, что у нас осталось для исследования, вполне достаточно для того, чтобы я мог позволить себе утверждать, что мы не можем объяснить этот случай, опираясь на существующие ныне познания о генетике и влияниях окружающей среды. Поэтому я полагаю, что перевоплощение является по крайней мере правдоподобным объяснением данного случая.
Уилфред Робертсон
В этой книге наименьшим числом подробностей располагает именно этот случай. Однако как раз это обстоятельство послужило важной причиной для того, чтобы рассказать о нём: он ещё раз напоминает о факте, представленном в случаях такого типа широко, с большим числом подробностей, о которых, предположительно, вспомнили исследуемые. Случаи Сварнлаты Мишры, Марты Лоренц и Сьюзан Гханем — это, вероятно, один полюс по количеству подробностей, тогда как нижеприведённый случай, следующий за ним, и случай Грэхема Ле-Гроса располагаются близко к противоположному полюсу.
Уилфред Робертсон родился в Лондоне, Англия, 3 ноября 1955 года. Его родителями были Герберт Робертсон и его жена Одри. Уилфред был их третьим ребёнком. Их старший сын, Томас, умер примерно за два с половиной года до рождения Уилфреда. Третий брат, Джеффри, родился в октябре 1948 года. Семья была христианской; полагаю, они были членами англиканской церкви.
В раннем детстве Уилфред сделал четыре заявления о жизни своего умершего старшего брата Томаса. Эти заявления дали повод родителям этих детей предположить, что Уилфред был перевоплощением Томаса.
В 1968 году Маргарет Тэйер, бывшая тогда членом лондонского общества антропософов[41], обратила моё внимание на этот случай. Она познакомилась с Одри Робертсон после смерти Томаса, когда Одри находилась в состоянии безутешного горя, смешанного с чувством вины из-за недостатка заботы о Томасе перед его смертью. Маргарет Тэйер поддерживала веру Одри в то, что Томас может переродиться в другом её ребёнке.
Маргарет Тэйер написала мне о четырёх заявлениях, сделанных Уилфредом, которые можно было счесть воспоминаниями о жизни Томаса.
1 марта 1970 года я встретился с Гербертом и Одри Робертсон в Лондоне. Уилфреду было тогда примерно четырнадцать с половиной лет, с ним я не встречался. Они смогли подтвердить то, что Маргарет Тэйер уже сообщила об этом случае, но не вспомнили никаких дополнительных заявлений Уилфреда, которые могли бы пролить свет на жизнь Томаса.
В 1980 году я снова начал переписываться с Одри Робертсон, когда она сообщила мне в письме о смерти Маргарет Тэйер. В августе 1980 года я был в Лондоне и разговаривал с Одри Робертсон по телефону, но не встретился с ней. С 1970 года никакого дальнейшего развития этот случай не получил.
Я разузнал у Маргарет Тэйер некоторые подробности событий во время последней болезни Томаса Робертсона; она, таким образом, стала посредником в передаче сведений от них. Она познакомилась с Робертсонами только после смерти Томаса.
Томас Робертсон, старший сын Герберта и Одри Робертсон, родился в Лондоне 2 июля 1946 года. Томас был болезненным ребёнком. Он был привязчив к людям и хотел, чтобы и они выказывали расположение к нему. Ещё Одри Робертсон сказала, что он был нытиком и что «его нытьё выводило её из терпения». Ей не хватало материнского опыта (с её первым ребёнком). Она сказала: «Я начинала паниковать, когда что-то шло не так». Томасу, как она полагала, была нужна невозмутимая мать, каковой она не была.
Ночью 3 апреля 1953 года Одри Робертсон приснилось, что рядом с ней появилась фигура, одетая в чёрный плащ. В этом сне она знала, что Томас мёртв. На следующий день Томас заболел ангиной, но она не придала этому особого значения, поскольку горло у него воспалялось регулярно. В это время её второй сын, Джеффри, тоже болел и, как казалось, нуждался в большем внимании, чем Томас. Одри думала, что Томас ревновал её, потому что она уделяла Джеффри больше внимания, и стала раздражаться на Томаса. Она слишком поздно поняла, что на самом деле Томас был болен гораздо серьёзнее Джеффри. Проболев одну лишь неделю, 11 апреля 1953 года Томас умер. Тогда ему не исполнилось ещё и семи лет. Его смерть приписали полиоэнцефалиту.
Скорбь Одри Робертсон из-за утраты Томаса была отягощена ещё и горьким чувством вины из-за её отношения к нему во время его скоротечной последней болезни. Она никоим образом не пренебрегала им и тем не менее укоряла себя за своё отношение, убедив себя в том, что именно она ответственна за его смерть. Маргарет Тэйер, познакомившаяся с ней вскоре после этого, сказала, что Одри находилась тогда в состоянии «отчаяния на грани самоубийства».
С Маргарет Тэйер её свёл их общий друг, и та не преминула открыть ей представление о перевоплощении, как о нём учит антропософия. Робертсоны на этот раз были «готовы поверить в перевоплощение, но особенно не углублялись в его изучение». Маргарет Тэйер увещевала Одри задуматься о возможности того, что Томас вновь родится в их семье. Одри нашла эту мысль утешительной, а когда позже она забеременела Уилфредом, то надеялась и, возможно, даже уповала на то, что её младенец будет переродившимся Томасом.
Уилфред сделал четыре заявления, дающие основание предполагать, что он помнил жизнь Томаса. Он увидел «откуда-то взявшуюся» книгу и назвал её своей. Эта книга принадлежала Томасу, на внутренней стороне обложки было написано его имя. Одри сказала, что Уилфред был «совсем крошкой», когда сделал это заявление. Он ещё не умел читать.
Когда Уилфреду было от пяти до семи лет, однажды вечером, когда мать укладывала его в постель, он сказал, что помнит о том, как ходил в «маленькую школу». Сам Уилфред посещал тогда крупную школу, в которой было от 20 до 30 преподавателей. Он никогда не ходил в маленькую школу, а равно и никогда не видел школу, в которой учился Томас. Когда семья жила в другом месте, Томас посещал «маленькую школу», в которой было всего два преподавателя.
В другой раз Одри подслушала, как Уилфред сказал старшему брату Джеффри, что когда-то он видел его в детской коляске. В случае Томаса так и было, ведь он был на два года старше Джеффри. Мне не известно, сколько лет было Уилфреду, когда он сделал это заявление.
Маргарет Тэйер написала мне, что Одри рассказывала ей о том, как Уилфред утверждал, будто на фотографии Томаса изображён он сам. Одри не помнила это заявление в 1970 году, но в 1980 году она сказала, что «смутно помнит, как когда-то Уилфред комментировал фотографию Томаса». Она была уверена в том, что Маргарет Тэйер не стала бы указывать мне на этот момент, если бы она (Одри) не рассказала ей о такой вещи.
Обстоятельства и способ повествования Уилфреда о предыдущей жизни. Четыре раза Уилфред упоминал жизнь Томаса при самых обычных обстоятельствах. Одри Робертсон отмечала, что ей не удавалось разговорить его, когда он касался этой темы. Когда он обмолвился о том, что ходил в «маленькую школу», она спросила его, кто там преподавал. Он оставил её вопрос без ответа и перешёл к другой теме.
Уилфред считал, что он старше своих лет. Уилфред вёл себя со своим старшим братом Джеффри так, как если бы он (Джеффри) был младше его (как был Джеффри по отношению к Томасу). Одри Робертсон сказала, что Уилфред вёл себя с Джеффри «как начальник». Джеффри раздражала такая заносчивость Уилфреда по отношению к нему.
В школе одна из учительниц Уилфреда заметила, что он довольно замкнут, и указала на это Робертсонам. Когда же они заговорили на эту тему с Уилфредом, он ответил: «Всему виной то, что она не понимает, как много я знаю».
Герберт и Одри Робертсон говорили, что отношения с Уилфредом у них были не такими, как с Томасом. Если Томас был неженкой и надоедой, то Уилфред скорее дичился и сторонился их, а помимо них и других людей. Одри Робертсон была уверена в том, что Уилфред был холоден даже с ней и что такое его отношение к ней было следствием того, что она не справилась с манерой Томаса докучать ей, и её нетерпеливости в отношении Томаса, когда он был смертельно болен. Герберт Робертсон полагал, что Одри преувеличивала «холодность» Уилфреда, якобы предназначавшуюся ей лично; ему показалось, что Уилфред вёл себя сдержанно не только с матерью, но и вообще со всеми.
В 1970 году Одри Робертсон сказала, что она ещё не решила, был ли Уилфред переродившимся Томасом. Она продолжала считать Томаса отдельной личностью и размышляла обо всех троих своих детях.
Как я уже говорил, она винила себя в смерти Томаса почти так, как если бы она сама убила его, и хотела как-то загладить свою вину перед ним. Она хотела, чтобы он простил её; что думала о ней церковь, не имело значения. В этой ситуации неспособность Уилфреда быть с ней таким же ласковым, как и она с ним, не давала ей возможности избавиться от чувства вины перед Томасом.
В письме, которое Одри Робертсон написала в августе 1980 года, она, казалось, была далека от того, чтобы считать перевоплощение лучшим объяснением заявлений и поведения Уилфреда. Она писала:
Маргарет Тэйер всегда верила в очень высокую вероятность того, что Томас вернулся в облике Уилфреда; и я сама, разумеется, в те далекие годы принимала желаемое за действительное.
Последние сведения об Уилфреде я взял из упомянутого письма Одри Робертсон в августе 1980 года. Уилфреду тогда было 25 лет. Впредь он уже никогда не делал заявления, которые можно истолковать как воспоминания о жизни Томаса. По окончании средней школы он учился на химико-технологическом факультете Британского университета, получил учёную степень, а затем и место консультанта.
Одри Робертсон всю жизнь оставалась под впечатлением от несходства личностей Томаса и Уилфреда. Она вспоминала Томаса как ласкового ребёнка, ищущего опоры в окружающих. Уилфред же, писала она, был любезным, но вместе с тем независимым и холодноватым.
Как и во всех других случаях, в которых два действующих лица принадлежат к одной семье, в этом случае есть существенный недостаток, а именно надежда на то, что любимый умерший член семьи возвратится к ним. Это может приводить к произвольному истолкованию случайных высказываний или сходств в поведении у двух действующих лиц. И хотя такое неверное истолкование может иметь место в данном случае, я всё же не обнаружил свидетельств в пользу именно такого варианта. Согласно моим заметкам 1970 года, Одри Робертсон «явно очень старалась не преувеличивать ни одну из особенностей этого случая».
Джиллиан Каннингем
Это ещё один случай, в котором исследуемая сделала лишь несколько заявлений о предыдущей жизни. Случай не получил решения.
Джиллиан Каннингем родилась в Илфорде, Эссекс, Англия, 19 октября 1958 года. Её родителями были Леонард Каннингем и его жена Лиллиан. Джиллиан была их третьим и младшим ребёнком.
Когда Джиллиан было два года, она сделала несколько заявлений, заставляющих задуматься о том, что она вспомнила прошлую жизнь. Она больше никогда не заговаривала о возможной предыдущей жизни, а в том, что она тогда сказала, недоставало определённости, которая позволяла бы подтвердить истинность её заявлений.
Этот случай привлёк моё внимание, когда Джиллиан сама ответила на предложение из лондонской газеты «Сан» к своим читателям присылать им сообщения о воспоминаниях, указывающих на перевоплощение. Джиллиан как можно более кратко изложила свой опыт, и её письмо было опубликовано в газете 19 марта 1972 года. Я написал ей через газету, редакция переправила ей моё письмо. Её мать, Лиллиан Каннингем, в своём ответе рассказала мне о том, что Джиллиан говорила касательно предыдущей жизни в двухлетнем возрасте.
В октябре 1972 года я позвонил из Лондона в Эссекс, домой Лиллиан Каннингем. Мы поговорили об опыте Джиллиан, но тогда так и не встретились. Во время нашей беседы я поднимал вопрос о возможности гипнотизирования Джиллиан, чтобы узнать, сможет ли она под гипнозом осознать дополнительные подробности о предполагаемой прошлой жизни, то есть такие подробности, которые позволили бы проверить её утверждения в возрасте двух лет. Лиллиан Каннингем, по-видимому, не решалась просить Джиллиан подвергнуться гипнозу, и я не стал давить на неё.
Несколькими годами позже Джиллиан, которой тогда было 16 лет, сама написала мне. Она говорила, что хочет подвергнуться гипнозу. Для того чтобы увериться в том, что её мать одобряет эту меру и что она уместна во всех отношениях, я решил, что должен встретиться с Джиллиан и её матерью. Таким образом, я встретился с ними в Лондоне 2 марта 1976 года. Во время нашей беседы я прояснил некоторые подробности того, о чём Джиллиан говорила, когда ей было два года; я также обсудил с ними, как будет проходить сеанс гипноза.
Впоследствии я написал о Джиллиан доктору Леонарду Уилдеру, стоматологу, который владел техникой гипноза и интересовался возможностью возвращать людей под гипнозом в, так сказать, прошлые жизни. Он согласился загипнотизировать её. В 1976 году он провёл три сессии и прислал мне отчёт о результатах в письме, датированном 6 декабря 1976 года. Джиллиан легко поддавалась внушению. Однако, хотя она и добавила под гипнозом несколько штрихов к тому, что она говорила в два года, ни одна из новых подробностей не дала проверяемые сведения, даже если прибавить их к тому, что она наговорила экспромтом восемнадцатью годами ранее. Вместо этого Джиллиан открыла ещё две «прошлые жизни». В одной из них она была женщиной по имени Лидия Джонсон, которая жила, предположительно, в Суффолке в XVII веке; в другой она была женщиной по имени Сара О’Шей, жившей, по всей видимости, в Дублине в конце XIX века и в первой половине XX века. Ни об одной из этих личностей она не дала сведений, достаточно убедительных для их признания.
Далее я процитирую письмо Лиллиан Каннингем ко мне, датированное 1 августа 1972 года, в котором она описывает заявления Джиллиан. (Как и в случае с другими подобными цитатами, я внёс в текст незначительную редакторскую правку, не меняющую его смысл.)
Это случилось примерно в полседьмого вечера, когда я купала её [Джиллиан] перед тем, как уложить в кровать. Я сказала ей то же, что и все матери говорят своим детям: когда она вырастет, то сможет быть тем, кем захочет. Но тут она заговорила как взрослая.
Она твёрдо заявила, что когда она была взрослой женщиной, то была замужем за фермером.
Я ответила: «Не так. Когда ты вырастешь, то сможешь быть женой фермера». Но она повторила: «Когда я была женой фермера, у меня было четверо сыновей». И назвала их по именам. Одного из них звали Николас. Только это имя я запомнила, потому что точно так же звали моего деда (что выяснилось, только когда ему было уже за семьдесят).
Затем я попыталась обратить всё в шутку и спросила: «Что это была за ферма?» Она ответила: «Молочная». Я продолжила допытываться: «Кого вы держали на своей молочной ферме?» Она ответила: «Коров, конечно!» А потом она снова начала лепетать, как все малые дети.
С тех пор я не раз пыталась уговорить её старательно припомнить её старую жизнь, но всякий раз безрезультатно.
В своём письме Лиллиан Каннингем ссылается на своего деда по отцу, которого звали Николас. Когда я встретился с ней в марте 1976 года, то получил от неё сведения о её генеалогическом древе со времён матери Николаса. Одно время Лиллиан Каннингем думала, что Джиллиан вспомнила жизнь своей прабабушки и Джиллиан писала в «Сан» об этом. Первая трудность с этим отождествлением возникла из-за того, что дед Лиллиан Каннингем большую часть своей жизни был известен в своей семье только под именем Джордж. О том, что у него есть и второе имя, Николас, узнали, лишь когда он был уже старым, — возможно, в то время он оформлял пенсию и должен был представить властям своё полное имя. К тому же Лиллиан Каннингем, когда мы только начали переписываться, сама навела справки и выяснила, что мать её деда по отцу (его имя ей не удалось узнать), то есть мать Николаса, выросла на ферме, но после того как вышла замуж, больше на ней не жила. На самом деле её муж был рыбаком, а не фермером.
Итак, предположение о том, что Джиллиан подразумевала жизнь своей прабабушки по отцу, оказалось необоснованным, и её заявления остались недоказанными.
После моей последней встречи с Джиллиан и её матерью я несколько лет периодически поддерживал с ними связь. В последний раз я узнал о Джиллиан из письма, датированного 30 октября 1992 года, когда ей было 34 года. Она выучилась на медсестру и пошла работать с больными детьми. Больше явных воспоминаний о предыдущей жизни у неё не было, но живой интерес к этой теме у неё сохранился.
Неожиданный и кратковременный переход Джиллиан на взрослую речь в двухлетнем возрасте, когда она заговорила о предыдущей жизни, встречается и в других случаях. В источниках иногда отмечается скоротечное изменение в поведении и у других детей, которые говорят о прошлых жизнях; в один миг они могут казаться зрелыми и даже степенными, а в другой уже бегут играть, как и все дети в их возрасте. А некоторые исследуемые демонстрируют «взрослое поведение» гораздо дольше, чем Джиллиан. Примеры такого взрослого поведения мы видим в случаях Мюнцера Хайдара, Эркана Килика, Назира Токсёза, Сулеймана Андари и Семиха Тутусмуса. Сноска 39 на странице 156 дополняет этот список другими примерами.
Дэвид Льювелин
Главный персонаж этого случая никогда не делал чётких заявлений, в которых утверждалось бы, что он вспомнил предыдущую жизнь. Вместо этого он выказал необычное поведение, которое нельзя приписать влиянию окружающей среды или знанию еврейских обычаев, которое он, судя по всему, не мог приобрести обычным способом. К тому же он сильно страдал из-за кошмаров и фобий, неудивительных при столь необычном его поведении.
Дэвид Льювелин родился 1 сентября 1970 года в Честере, Англия. Его официальными родителями были Джеффри Льювелин и его жена Сьюзан. На самом деле отцом Дэвида был другой человек, Соломон Розенберг, с которым Сьюзан Льювелин встречалась примерно два года. Она сумела скрыть от мужа, что отцом Дэвида был не он, однако полагала, что время от времени у него всё же возникали подозрения в собственном отцовстве. Позже Сьюзан и Джеффри Льювелин развелись.
Соломон Розенберг был иудеем, причём, как сказала Сьюзан, «очень ревностным в своей вере». Он посещал синагогу и был смотрителем магазина в Честере, в котором торговали еврейскими товарами. Сама она была валлийкой. Соломон Розенберг несколько раз видел Дэвида и отмечал, что он похож на членов своей семьи.
В раннем детстве Дэвид начал в какой-то момент просыпаться по ночам в состоянии сильного страха, его трясло. Тогда же он начал выказывать необычное поведение — например, читать и писать справа налево. Он демонстрировал знание еврейских обычаев, которое, по мнению его матери, не мог почерпнуть обычным способом. Он описывал места и события так, словно вспоминал концентрационные лагеря и уничтожение евреев во время холокоста в 1940-е годы.
Всё своё детство Дэвид, казалось, хотел рассказать о сценах, которые не давали ему покоя; вместе с тем разговоры о них не приносили ему облегчения от страха, вызванного, как полагали, этими воспоминаниями.
Как я уже упоминал в сообщении о случае Кэтрин Уоллис, летом 1982 года у меня взяли интервью для радиопередачи, посвящённой теме перевоплощения, её передавали по BBC. Сьюзан слушала эту передачу, она попросила редактора BBC дать ей мой адрес. Потом она написала мне длинное письмо (от 14 сентября 1982 года), в котором описала странное поведение Дэвида и его необыкновенное знание еврейских обычаев. В ответном письме я попросил её прислать мне больше подробностей, что Сьюзан и сделала в адресованном мне письме от 20 ноября 1982 года.
Сьюзан согласилась дать интервью для передачи BBC, и 8 февраля 1983 года с ней и с Дэвидом побеседовала Джун Нокс-Мауэр.
В тот момент казалось уместным, чтобы я или мой коллега встретился с Сьюзан и Дэвидом. Однако Сьюзан не согласилась на нашу встречу с Дэвидом. Она сказала, что интервью для передачи BBC лишило его душевного покоя и что она не желает волновать его дальнейшим обсуждением его предполагаемых воспоминаний о прошлой жизни. Когда Сьюзан и Дэвид отправились на передачу BBC, она не предупредила его о том, что обсуждаться будут его кошмары и страхи; его неподготовленность к теме, озвученной Джун Нокс-Мауэр и даже, в некоторой степени, навязанной ему, вероятно, усиливала его скованность во время беседы.
Через десять лет я решил написать Сьюзан, подумав, что Дэвид забудет свои условные воспоминания о предыдущей жизни и захочет встретиться со мной. Он и Сьюзан тогда выразили готовность встретиться даже несмотря на то, что он не забыл эти предполагаемые воспоминания; на самом деле он продолжал постоянно говорить о них в течение всего долгого периода времени, когда мы не общались.
Наконец 16 октября 1998 года мне удалось встретиться с Сьюзан и Дэвидом в Честере. И хотя у меня была долгая беседа со Сьюзан и короткий разговор с Дэвидом, мне всё же удалось узнать об этом случае только одну важную подробность, о которой Сьюзан и Дэвид ранее не сообщали ни в переписке со мной, ни в интервью для программы BBC.
У Сьюзан были две дочери. Я надеялся, что обе они или хотя бы одна из них выразит желание встретиться со мной и обсудить какие-то свои наблюдения за странностями в поведении Дэвида. Однако Сьюзан сказала, что одна из её дочерей наотрез отказалась говорить со мной, а второй дочери, которая сама, может быть, и желала встретиться со мной, не разрешил сделать это муж.
Я также надеялся встретиться с Соломоном Розенбергом. В особенности мне хотелось узнать, погиб ли во времена холокоста кто-то из его семьи. Он по-прежнему жил в Честере, и Сьюзан знала об этом; но он не интересовался Дэвидом и никогда не считал себя обязанным оказывать ему финансовую поддержку. Когда я спросил Сьюзан, почему она решила, что он был «очень ревностным в своей вере», она сказала, что у него есть привычка носить шляпу и держать в автомобиле Тору.
Дэвид описывал свои кошмары как сцены с большими тёмными дырами, очень глубокими; он боялся упасть в одну из них. Он видел в дыре тела. Он не был уверен в том, что он мальчик (маленький ребёнок), смотрящий на эти тела в дыре. Там были вооружённые люди. Он чувствовал запах разлагающихся трупов.
Иногда Дэвид с плачем приходил к матери и описывал ей лагеря, винтовки и умирающих людей.
Дэвид также жаловался на необычный запах в своей спальне. Как-то раз они со Сьюзан побывали в гостях у одной из его тёток, которая готовила на газовой плите. (У Сьюзан была электрическая плита, к её дому не был подключён газ.) Дэвид узнал запах газа на кухне и сказал: «Он похож на тот запах в моей комнате по ночам, когда-нибудь он задушит меня».
Хотя ночные кошмары, по-видимому, были преобладающим вариантом видений Дэвида, в состоянии бодрствования ему также иногда не давали покоя грёзы наяву. Он упоминал некоторые из них Джун Нокс-Мауэр, во время интервью для Би-би-си. В этих видениях были «бродившие люди, военнопленные». Он сказал, что эти люди жили в деревянных бараках. Отвечая на наводящие вопросы Джун Нокс-Мауэр, Дэвид также сказал, что люди из его видений знали о своём заточении в плену и что он считает их евреями.
Ниже я привожу некоторые другие образы, которые Дэвид описал в связи с его неотступным страхом перед лагерями.
В раннем детстве Дэвид не любил спать в маленькой комнате. Он ни за что не разрешил бы закрыть дверь его спальни, и с той же одержимостью запирал окно и плотно задёргивал шторы; перед окном он ставил сундучок.
Когда Дэвид начал писать и читать, он делал то и другое справа налево. Спустя какое-то время он научился читать и писать слева направо, но иногда снова начинал читать и писать справа налево и делал так вплоть до одиннадцатилетнего возраста.
Когда он рисовал, то всякий раз изображал и шестиконечную звезду. В то же время у него, казалось, был болезненный страх перед звёздами. Однажды, когда они с матерью были в магазине, он неожиданно заплакал и выбежал из магазина. Сьюзан побежала за ним и спросила, что его так расстроило. Дэвид ответил: «Ожерелье, которое я там увидел. Я боюсь его!» Сьюзан спросила, какое ожерелье он подразумевает, и он объяснил: «Со знаком звезды. Оно взывало ко мне». В то ожерелье была инкрустирована звезда Давида. Сьюзан пыталась объяснить ему, что это красивое ожерелье, и даже предложила купить его для Дэвида, но он упросил её не делать этого. Впоследствии он ещё какое-то время говорил об том ожерелье со звездой. Когда случилась эта история, Дэвиду было 12 лет.
Мало того, что Дэвид помешался на еврейских звёздах, так он ещё испытывал глубокую неприязнь к жёлтому цвету. По словам Сьюзан, он «ненавидел» жёлтый цвет.
Дэвид также испытывал заметный страх перед лагерями. Когда ему было шесть лет, как-то раз Сьюзан предложила ему провести каникулы в летнем лагере. Дэвид яростно воспротивился этому предложению. Сьюзан объяснила ему, что в таких лагерях весело проводят каникулы, но Дэвид ответил: «Ну уж нет, нечему там радоваться. Людей держат в холоде, голоде и страхе. Они никогда не выйдут оттуда».
Дэвид никогда не описывал Сьюзан, что носили люди в тех лагерях. Он сказал, что они были похожи на скелеты. Они были лысыми и голодными. Они сидели повсюду, ничего не делая. Однако в интервью для BBC Дэвид сказал, что люди в тех лагерях носили «полосатые вещи». В связи с этими лагерями Дэвид часто повторял: «Я переживаю за других людей. Почему это должно было случиться? Почему это должно было случиться?»
Когда Дэвид был ещё маленьким ребёнком, он удивил мать вопросом о том, не было ли в каком-то из приготовленных ею блюд крови.
Когда Дэвиду было примерно девять лет, он с родителями посетил другой город. Там Дэвид увидел здание, напоминавшее церковь, и заметил: «Здесь носят шляпы». К удивлению матери Дэвида, её муж сказал, что это здание — синагога. Дэвид сказал, что он хотел бы зайти в неё. В то время, когда было сделано это замечание, никто не входил в синагогу и не выходил из неё.
Несмотря на живость описанных Дэвидом сцен и сильные чувства, сопровождавшие его рассказы о них, он никогда не утверждал, что сам он жил в сценах, которые описывал. Он не ответил утвердительно об этом, даже когда Джун Нокс-Мауэр (для передачи BBC) прямо спросила его, не казалось ли ему, что он присутствовал в тех сценах, которые описывал.
Сьюзан не пыталась запретить Дэвиду распространяться на эту тему и необычно вести себя. Напротив, она старалась успокоить его и уверить его в том, что теперь он в хорошей семье, что ему ничего не угрожает в кругу любящих людей. В то же время она уговаривала его забыть о сценах, которые он, предположительно, вспомнил. Её речи не помогли Дэвиду, и он продолжал беспокоиться. Его старшая сестра увещевала его подобным же образом и тоже безрезультатно. На вопрос о том, говорил ли он кому-то ещё помимо матери и сестры о своих, так сказать, воспоминаниях, он ответил, что никому больше не говорил, потому что боялся. Он не доверился даже Джеффри Льювелину. Когда же его спросили, почему он не обсуждал свои видения с кем-то за пределами семьи, Дэвид ответил, что он боялся заговаривать об этом. Он сказал, что в его семье на него кричали, когда он пытался описывать эти видения. (Видимо, помимо других приёмов на него также повышали голос, чтобы пресечь его рассказы и мысли об этих видениях.) Сьюзан догадывалась о том, что Дэвид боялся, что другие люди будут смеяться над ним.
Описание Дэвидом лагерей точно передаёт особенности немецких концлагерей, из которых наиболее известными были Треблинка (Donat, 1979) и Освенцим (Freeman, 1996; Frankl, 1947; Kraus and Kulka, 1966; Lengyel, 1947; Nyiszli, 1993) (оба они находились в Польше). Существовало и великое множество других концлагерей, столь же ужасных, как Треблинка и Освенцим (Donat, 1963; Smith, 1995). В этих лагерях смерти содержались главным образом евреи.
Бежать из этих лагерей было невозможно; иногда заключённые ничем не были заняты и разговаривали друг с другом; у многих головы были коротко острижены или даже обриты; многие носили полосатую униформу; от недоедания они доходили до состояния крайнего истощения. Иногда копали ямы; заключённых расстреливали и бросали в эти ямы; бывало, что тела в них сжигали. Вездесущий неприятный запах горящих или разлагающихся человеческих тел присутствовал почти всё время. (В тех концлагерях, где заключённых убивали газом [либо синильной кислотой или угарным газом из выхлопной трубы], заключённые чувствовали запах этих газов.) Газ на кухне у тёти Дэвида мог вызвать воспоминания об одном из этих газов.
В лагерях смерти в годы холокоста детей быстро «отсеивали» для умерщвления, если они оказывались непригодными для работ, то есть тех из них, кому было 14 лет или меньше. В Треблинке, например, детей бросали в ров, иногда ещё живых, где их уничтожали огнём. В качестве альтернативы их могли бросить в «очередную братскую могилу» (Donat, 1979, стр. 37–38).
Сьюзан выражала уверенность в том, что Дэвид выказывал своё необычное поведение, связанное с еврейскими обычаями, а также свою осведомлённость о концентрационных лагерях ещё до того, как он получил возможность черпать соответствующую информацию из телепередач. Она была уверена в том, что никакие обсуждения в их семье не могли подтолкнуть его к такому поведению или просветить его на эту тему.
Позже, когда Дэвид начал смотреть телевизор, он выказывал явное отвращение к передачам о войне и просил переключить телевизор на другой канал.
В отличие от большинства исследуемых в тех случаях, которые берут начало в раннем детстве, воспоминания Дэвида, и в особенности сопровождавшие их сильные эмоции, сохранились у него и в зрелом возрасте. В 1998 году, когда я встречался с Дэвидом, ему было 28 лет. В то время он учился на медбрата.
Сьюзан сказала мне, что он проявлял страх и гнев, когда видел в телепередачах немцев. Такие же чувства немцы вызывали у него и в жизни, когда он встречал их, например, на острове Корфу, куда он с матерью ездил в туристическую поездку.
Дэвид сказал мне, что тогда он мало что помнил о предыдущей жизни. (К тому времени он уже пришёл к убеждению, что его видения приходили из прошлой жизни.) Он сказал, что вспомнил — далее я прямо цитирую из моих заметок, — «как его, мальчишку, бросили в яму и как он поднял глаза на край ямы, где увидел другого мальчика, который смотрел на него. Он подумал, что этот другой мальчик — его товарищ по несчастью, который может вызволить его. В той яме были и другие тела». Дэвид сказал, что эта сцена иногда возвращается к нему, особенно когда он видит немцев в кино или в жизни. А ещё он помнил зловещий лагерный запах и то, как он боялся ложиться спать.
Дэвид также сказал мне о том, что вспомнил случаи (должно быть, это произошло в детстве), когда его мать встречалась с Соломоном Розенбергом. Тогда он испытывал сильную симпатию к Соломону Розенбергу и чувствовал родство с ним, чего никогда не испытывал по отношению к своему официальному отцу Джеффри.
В 1998 году Дэвид казался мне серьёзным, но не беспокойным. Однако в переписке со Сьюзан в 2000 году я узнал от неё, что кошмарные сны о жизни в концентрационном лагере всё ещё не давали покоя Дэвиду. Он решил, что сумеет «вырвать это из себя», если посетит Освенцим. (В детстве он не произносил название Освенцим, но позже обычным путём узнал о том, что это был самый печально известный из всех нацистских лагерей смерти.)
Даже если предположить, что Дэвид в таком чрезвычайно раннем возрасте обычным путём узнал о концентрационных лагерях, в которых в начале 1940-х годов были убиты миллионы людей еврейской и других национальностей, нам всё равно нужно ещё объяснить силу и продолжительность воздействия, оказанного на него этим знанием. Я убеждён, что этот случай невозможно объяснить влиянием окружающей среды и наследственностью. Даже самые большие поклонники генетики не стали бы заявлять о том, что гены передают привычку читать и писать справа налево, неравнодушие к наличию в пище крови или видения концентрационных лагерей.
Теуво Койвисто, исследуемый одного случая в Финляндии, тоже вспомнил о жизни и, по-видимому, смерти в концентрационном лагере в годы холокоста. Рассказ о его случае вы прочтёте далее в этой же части.
Грэхем Ле-Грос
Данный случай — один из самых коротких в этой работе. Он содержит лишь несколько заявлений и признаний.
Грэхем Ле-Грос родился в Лондоне, Англия, 31 октября 1984 года. Его родителями были Алан Ле-Грос и его жена Дэнис. Грэхем был их пятым ребёнком. Семья Ле-Грос принадлежала к среднему классу. Из всех братьев и сестер он шёл следующим по старшинству за братом, который был на четыре года старше его. Дэнис Ле-Грос была католичкой, Алан Ле-Грос был крещён в англиканской церкви.
Грэхем был совсем ещё крохой, едва научившейся говорить, когда, сидя в автомобиле с матерью, он вдруг сказал, что уже жил раньше и погиб в пожаре на дирижабле. В течение следующих восьми-девяти лет он периодически повторял эти слова. Когда ему было девять лет, он увидел по телевизору фильм о страшном пожаре на дирижабле «Гинденбург» и между прочим заявил о том, что эта сцена из его «сна».
После того как Грэхем, предположительно, узнал «Гинденбург», Дэнис Ле-Грос, знавшая о моих исследованиях, написала мне, чтобы узнать моё мнение о заявлениях Грэхема, их она описала в письме от 17 февраля 1994 года. Я попросил её дать мне дополнительные сведения; тогда она прислала мне сделанную ею в марте 1994 года магнитофонную запись её разговора с Грэхемом о его опыте, из которой я узнал кое-что новое для себя. 28 августа 1994 года я был в Лондоне, где побеседовал с Грэхемом и его матерью в гостинице, где я остановился. Дополнительную информацию я получал из моей последующей переписки с Дэнис Ле-Грос.
Этот случай, как мне показалось, один из тех, в которых уместно применение гипноза. Несмотря на разочарования прежних лет, в том числе и со случаем Джиллиан Каннингем (Stevenson, 1987/2001), я полагал, что в ходе сеанса гипноза Грэхем мог бы высказать какие-нибудь проверяемые подробности. Грэхем заинтересовался гипнозом, и его мать дала своё согласие. Но мне, к сожалению, не удалось найти в том районе Лондона гипнотизёра, который был бы достаточно заинтересован и сведущ в этом деле.
Дэнис Ле-Грос сказала, что первое заявление Грэхема о прошлой жизни звучало так: он был взрослым человеком и летел на дирижабле; на том дирижабле вспыхнул пожар, люди громко кричали; они были объяты пламенем; он упал на землю вместе с другими людьми; затем его неожиданно подбросило вверх.
Однажды, когда Грэхему было девять лет, Дэнис Ле-Грос, смотревшая телевизор, увидела фильм о пожаре, уничтожившем германский дирижабль «Гинденбург». Она позвала Грэхема в ту комнату, где стоял телевизор, не называя ему причину, по которой позвала его. Она писала мне (в письме от 17 февраля 1994 года), что Грэхем «вбежал, бросил взгляд на экран и сказал: „Это мой сон. Вот что я вижу в своём сне“». Тогда Дэнис Ле-Грос не переставала удивляться тому, что воспоминания о предыдущей жизни сохранялись у Грэхема примерно в девятилетнем возрасте.
В ходе записанного на магнитофон разговора с матерью в марте 1994 года Грэхем, казалось, вспоминал и рассказывал ей дополнительные подробности своих воспоминаний о прошлой жизни. Он сказал, что на дирижабле была надпись большими красными буквами (Это было название дирижабля, но он не смог вспомнить его.) Грэхем сказал, что он помнил горящую бумагу, падение дирижабля и людей, выпрыгивающих из люка. Эти люди чаще говорили на другом языке, но некоторые из них были англичанами. Он полагал, что в той прошлой жизни ему было тогда примерно 16 лет.
Во время моей встречи с Грэхемом и его матерью в конце 1994 года Грэхем упомянул ещё два момента. Он сказал, что вспомнил, как он «прохаживался по галерее» перед тем, как увидел огонь в дирижабле. Он добавил: «Тогда он [вероятно, дирижабль] начал вот так трястись, и я упал. Вот и всё».
Тогда я спросил Грэхема, как его звали в предыдущей жизни, и он ответил: «Возможно, Грэхем». Когда Грэхем (главное действующее лицо этого случая) сказал мне, что в прошлой жизни его, возможно, звали Грэхемом, я повернулся к его матери и спросил, как они с мужем выбрали для сына имя Грэхем. Она ответила: «Я хотела назвать его Кираном, а мой муж хотел, чтобы у него было более привычное для англичан мужское имя. Так мы сошлись на имени Грэхем». На мой вопрос о том, было ли имя Грэхем традиционным в их семье, она ответила отрицательно.
Воспоминания Грэхема о предыдущей жизни поблёкли ко времени моей встречи с ним и его матерью в 1994 году. Тогда ему было чуть меньше 10 лет.
Когда Грэхем сделал свои первые заявления о предыдущей жизни в возрасте 14 месяцев, его словарный запас был довольно ограниченным. Однако в своём заявлении о прошлой жизни он использовал слова, которые прежде не применял. Слова, выбранные им для своего заявления, удивили его мать не меньше, чем их содержание. Она сказала, что до этого возраста он произносил лишь отдельные слова или короткие фразы, но не собирал их в целые предложения, как в этом случае.
Дэнис Ле-Грос говорила другим людям о том, что говорил Грэхем, и его время от времени просили повторить то, что он говорил ранее. Тогда он повторял им то, что уже говорил матери, ничего не добавляя и не исключая. (Вместе с тем мы видим, что в 1994 году появилось немного новых сведений.) Постоянство его повествования убедило Дэнис Ле-Грос в том, что он «явно ничего не сочиняет».
Когда Грэхем говорил о предыдущей жизни, он не проявлял сильные эмоции, но Дэнис Ле-Грос сказала, что он был «оживлённым».
После того как Грэхем сказал, что сцена пожара на «Гинденбурге» была похожа на его «сон», Дэнис Ле-Грос спросила, переживал ли он свои, так сказать, воспоминания, когда спал, грезя во сне. Он ответил, что один раз это случалось во сне.
Между своими заявлениями в возрасте 14 месяцев и его реакцией на фильм о «Гинденбурге» он никогда не высказывался об этих воспоминаниях по своей инициативе, но заговаривал о них, только когда его просил об этом кто-то из семьи или из соседей.
У Грэхема не было навязчивых страхов перед огнём, самолётами или дирижаблями. У него не было и необычных гастрономических пристрастий или неприятий, способных указать на его предыдущую жизнь в Германии.
В течение тех нескольких десятилетий (1910–1940 гг.), когда дирижабли, использующие для полёта водород или гелий, превосходили самолёты если не по скорости, то по грузоподъёмности, крушение потерпели несколько из них. В двух случаях сильный пожар быстро уничтожил дирижабли вместе со многими членами экипажа и пассажирами.
Первым из этих дирижаблей, потерпевших крушение, был R 101. Он упал во время рейса из Кардингтона, Англия, в Индию 4 октября 1930 года. Очевидно, его недостаточно хорошо испытали перед тем, как слишком поспешно отправить в рейс в Индию. Он никогда не проходил испытание на полной скорости. Дирижабль, не сумев пробиться сквозь дождь и ветер, после пересечения пролива Ла-Манш потерял высоту и рухнул вблизи французского города Бове. Мгновенно вспыхнувший пожар вскоре ничего не оставил от дирижабля, если не считать металлический остов. Во время крушения дирижабля R 101 на его борту находились 54 человека (командование, экипаж и пассажиры); все, кроме шестерых, погибли (Toland, 1972).
В составе обслуживающего персонала на R 101 был Эрик А. Грэхем (Leasor, 1957), на дирижабле он был поваром. Он так обрадовался представившейся ему возможности отправиться в Индию на R 101, что отклонил предложенные ему одним знакомым 50 фунтов за то, чтобы он уступил ему своё место в том рейсе. Для того чтобы стать поваром на дирижабле, ему нужно было быть достаточно взрослым, что согласуется со словами Грэхема в возрасте 14 месяцев о том, что он был «взрослым», а не его более позднему заявлению о том, что ему было «примерно 16 лет». Больше мне ничего не удалось узнать об Эрике Грэхеме с дирижабля R 101.
Вторым дирижаблем, уничтоженным пожаром, был немецкий «Гинденбург». 6 мая 1937 года он вспыхнул во время своего «приземления», то есть швартовки на базе Лейкхерст в Нью-Джерси. Во время полёта из немецкого Франкфурта в США на его борту находились 36 пассажиров, из которых 13 погибли на месте или же умерли впоследствии в больнице. Из 61 члена экипажа погибли 22 человека. Экипаж был немецким, как и основная часть пассажиров, но среди них были и несколько американцев (Mooney, 1972). Слово «Гинденбург» было выведено большими красными буквами на корпусе этого дирижабля (Archbold, 1994).
Когда Дэнис Ле-Грос, смотревшая фильм о пожаре на дирижабле, позвала в комнату Грэхема, она не знала о том, что в фильме речь идёт о пожаре на «Гинденбурге». Она узнала об этом позже, когда заглянула в телепрограмму. Однако вполне допустимо, что Грэхем увидел название «Гинденбург», написанное большими буквами, недалеко от носа дирижабля. Возгорание началось в хвостовой части корабля, и на фотографиях горящего дирижабля, оседающего кормой на землю, можно было увидеть его название. Однако на фотографиях 1937 года нельзя было увидеть, что эти буквы были красного цвета. Таким образом, этот аргумент говорит в пользу того, что заявления Грэхема относились к «Гинденбургу», а вместе с ним и тот аргумент, что люди там наряду с английским языком говорили и на других языках.
Думаю, что в случае с дирижаблем R 101 можно не сомневаться в том, что на нём все говорили по-английски. Однако почти сразу после крушения дирижабля у места его падения появились французские крестьяне, а затем и спасатели, и их голоса могли слышать пассажиры и экипаж дирижабля, когда они горели или выпадали из него.
Наиболее важной особенностью, относящейся к R 101, является имя повара Эрика Грэхема. Из-за неё и из-за того, что другие особенности согласуются с бедствием на R 101, я уверен в том, что Эрик Грэхем, повар дирижабля, мог быть вероятным кандидатом на личность человека, жизнь которого вспомнил Грэхем.
Появление всевозможных особенностей, указывающих на разные дирижабли, усилило как моё желание узнать о том, смог бы гипноз помочь разрешить этот случай, так и мою досаду из-за того, что мы так и не сумели провести сеанс гипноза.
Джиллиан и Дженнифер Поллок
Эта книга была бы неполной, если бы в ней не были упомянуты случаи Джиллиан и Дженнифер Поллок. Однако я уже публиковал и подробное (Stevenson, 1997), и краткое (Stevenson, 1987/2001) сообщения об их случае, поэтому опишу здесь только самые важные моменты.
Джиллиан и Дженнифер Поллок родились в Хексеме, Нортумберленд, Англия, 4 октября 1958 года. Их родителями были Джон Поллок и его жена Флоренс. Джиллиан была на 10 минут старше Дженнифер. Анализы группы и подгруппы крови показали, что они были однояйцовыми близнецами.
У Джона и Флоренс Поллок были и другие дети. Две дочери, Джоанна и Жаклин, погибли, когда какая-то безумная женщина направила свой автомобиль на тротуар, по которому шли сестры и их подруга. Они погибли мгновенно. Эта трагедия произошла 5 мая 1957 года. Джоанне было 11 лет, а Жаклин — 6 лет, когда это случилось. Джон и Флоренс Поллок были христианами, по крайней мере формально. В 1957 году Флоренс не интересовалась перевоплощением и не верила в то, что подобное возможно. Джон, напротив, к тому моменту уже много лет твёрдо верил в перевоплощение. После смерти девочек он уверовал в то, что они переродятся в их семье и будут близнецами. Когда родились близнецы Джиллиан и Дженнифер, этому удивлялись другие люди, но только не он.
Когда близнецы научились говорить, они сделали (между тремя и семью годами) несколько заявлений о жизни Джоанны и Жаклин. Джиллиан помнила жизнь Джоанны, а Дженнифер — жизнь Жаклин. Они убедили родителей ещё и тем, что узнали несколько мест и предметов, известных погибшим девочкам, но незнакомых близнецам. В моём подробном отчёте об этом случае я перечислил шесть заявлений и пять случаев узнавания, благодаря чему их родители поверили им. Помимо этого Джон и Флоренс Поллок подслушали разговор близнецов тет-а-тет о том несчастном случае, в котором погибли Джоанна и Жаклин; но они не упоминали появление каких-либо необычных подробностей в том их разговоре.
Некоторые читатели могли бы подумать, что безграничная вера Джона Поллока в перевоплощение не позволяет считать его объективным наблюдателем за тем, что близнецы говорили и делали касательно жизни Джоанны и Жаклин. Как-то раз один скептически настроенный журналист пожаловался на Джона Поллока, на что тот справедливо возразил, что если бы он не верил в перевоплощение, то не обратил бы внимания на воспоминания, предположительно, имевшиеся у близнецов, о жизни их погибших сестёр.
Лица Джиллиан и Дженнифер были почти неотличимы. Думаю, любой человек, увидевший только их лица, заключил бы, что перед ним однояйцовые близнецы, каковыми они и являлись. Однако своим телосложением они в некоторой степени походили соответственно на Джоанну и Жаклин. Джоанна была стройна, как и Джиллиан; Жаклин же была коренаста, как и Дженнифер.
У Дженнифер были две родинки, а у Джиллиан не было ни одной. Родинка на лбу Дженнифер, у основания носа, соответствовала шраму (на него потребовались три стежка), который появился у Жаклин после того, как она упала на ковш в трёхлетнем возрасте. У Дженнифер также было родимое пятно на левом боку (илл. 5). Оно соответствовало родимому пятну, которое было у Жаклин на том же месте. У других членов семьи на этом месте родимых пятен не было.
Иллюстрация 5. Родинка на левом боку Дженнифер Поллок
У Джоанны была такая же косолапая походка, как и у Джиллиан. У Жаклин и Дженнифер походка была обыкновенной.
Как я уже упоминал, Джоанне на момент её гибели было 11 лет, и она умела хорошо писать. Жаклин было только 6 лет, и она ещё не научилась правильно держать карандаш. Вместо того чтобы обхватить карандаш большим и указательным пальцами, она сжимала его в кулаке и, несмотря на все усилия учительницы научить её держать карандаш правильно, продолжала сжимать его в кулаке вплоть до самой своей смерти. Когда близнецы впервые начали писать, примерно в возрасте четырёх с половиной лет, Джиллиан сразу взяла карандаш как надо, а Дженнифер схватила его так же, как это делала когда-то Жаклин (илл. 6). Она упрямо писала таким способом, по крайней мере иногда, вплоть до 23 лет (когда мне в последний раз сообщили об этой её привычке).
Иллюстрация 6. Джиллиан (слева) и Дженнифер (справа) Поллок в возрасте примерно 4,5 лет учатся писать (Международное агентство печати Mirror)
Обе близняшки панически боялись движущегося транспорта. Обе они были склонны искать материнскую заботу и опеку у бабушки по матери, а не у самой матери. Это, очевидно, отражало ситуацию, в которой были Джоанна и Жаклин: при их жизни Флоренс Поллок работала и могла уделять не так много времени своим дочерям, о которых заботилась главным образом бабушка. Впрочем, в детские годы Джиллиан и Дженнифер ситуация в доме изменилась. Флоренс больше не работала и могла проводить с близнецами много времени.
Джоанна и Жаклин обе с удовольствием делали причёски другим людям, то же самое было свойственно Джиллиан и Дженнифер.
Джоанна была на пять лет старше Жаклин, поэтому младшая сестра взяла за правило подчиняться старшей. Джоанна, со своей стороны, была склонна «нянчиться» с Жаклин. Между Джиллиан и Дженнифер были похожие иерархические взаимоотношения; Дженнифер искала совета и руководства у Джиллиан, которая проявляла о Дженнифер чуть ли не материнскую заботу.
Джиллиан была более зрелой и независимой, чем Дженнифер, что соответствовало старшинству и большей зрелости Джоанны в сравнении с её младшей сестрой.
Джоанна питала симпатию и к другим детям, а не только к Жаклин. Джиллиан проявляла больше интереса к другим детям, чем Дженнифер.
Джоанна была особенно щедрой девочкой: она с готовностью делилась всем, что у неё было, с другими. Жаклин, вероятно, была ещё слишком маленькой для того, чтобы развить в себе эту черту. Как бы то ни было, Джиллиан была бы более щедрой, чем Дженнифер.
Джоанне нравилось наряжаться в костюмы и играть в пьесках, которые она писала сама. Джиллиан также проявляла интерес к игре в костюмированных спектаклях. Сначала у Дженнифер не было интереса к таким постановкам, хотя она участвовала в них вместе с Джиллиан.
Я был бы готов наряду с иным критически настроенным журналистом не принять во внимание многое или даже всё из того, что Джон и Флоренс Поллок сообщили о заявлениях и признаниях близнецов: если Флоренс, как мне думается, вряд могла позволить своим ожиданиям повлиять на её наблюдения и рассказы о них, то Джон вполне был способен на это.
Однако различия между близнецами в их физических и поведенческих особенностях, на мой взгляд, имеют первостепенное значение. То, что они являются однояйцовыми близнецами, исключает генетический фактор в объяснении их различий. Никакие послеродовые факторы не могут объяснить их физические различия, в особенности наличие двух родинок только у Дженнифер, тесно связанных со шрамом и родимым пятном у Жаклин. Я также нахожу невероятным, чтобы Джон и Флоренс независимо от того, как бы сильно они ни желали вернуть своих погибших дочерей, смогли повлиять на поведение близнецов таким образом, чтобы девочки подражали в каких-то моментах своим старшим сестрам. Этот случай, как и похожий на него случай Индики и Какшаппы Ишвары, ещё одной пары однояйцовых близнецов, заметно различавшихся телосложением и поведением, даёт самый веский из известных мне аргументов в пользу перевоплощения.
Надеж Жегу
В этом случае исследуемая сделала несколько заявлений о предыдущей жизни. Они по большей части рассеяны по отдельным эпизодам в течение периода, когда ей было от двух до четырёх лет; два из них имели место в более позднем возрасте. Кроме того, исследуемая несколько раз правильно распознавала вещи и демонстрировала поведение, соответствующее жизни человека, к которому относились её заявления. Это был младший брат её матери.
По сути, этот случай берёт начало в смерти молодого человека по имени Лионель Эннуе, к которому позднее относились заявления исследуемой. Его смерть в результате несчастного случая повергла его мать Ивон Эннуе в состояние безутешного горя. Она верила в перевоплощение и в своём горе получала некоторое облегчение, надеясь и даже предвкушая, что её сын родится вновь, как ребёнок её дочери Вивьен Жегу.
Надеж Жегу родилась в Нёйи-сюр-Марн, Франция, 30 декабря 1974 года. Её родителями были Патрик Жегу и его жена Вивьен, урождённая Эннуе. Пять лет они прожили в браке, не имея детей. После гибели Лионеля Вивьен желала ребёнка ещё сильнее, чем прежде, и её акушерка приписывала рождение Надеж сильному желанию Вивьен иметь дитя. Позже, в 1979 году, она родила мальчика по имени Жорис. Патрик Жегу был алжирцем. Сведения об этом случае предоставил не он, и я узнал о нём не так много; с Вивьен они развелись в 1989 году.
Надеж начала разборчиво говорить, когда ей было примерно два года. Вскоре после этого она сделала несколько заявлений, указывающих на знание ею жизни её дяди по матери, Лионеля Эннуе. Когда Надеж было примерно три года, Вивьен Жегу вернулась к работе, и с тех пор Надеж проводила больше времени со своей бабушкой, Ивон Эннуе, чем с матерью.
Ивон Эннуе замечала и запоминала упоминания Надеж событий из жизни Лионеля. В октябре 1978 года она написала письмо моей французской знакомой Изоле Пизани; в нём описала свои наблюдения, которые она вела до тех пор, пока не убедилась в том, что Надеж была перевоплощением Лионеля. Изола Пизани переслала её письмо мне, и вскоре после этого я встретился с Ивон Эннуе в Париже 22 ноября 1979 года. Мы долго беседовали с ней в отеле, где я остановился.
Впоследствии я переписывался с Ивон Эннуе, поскольку она присылала мне сообщения о сделанных ею дополнительных наблюдениях или о том, какие слова и поступки Надеж она вспомнила. 12 марта 1981 года я вновь встретился с Ивон Эннуе, а также с её мужем Франсисом, и ещё с Вивьен, матерью Надеж. Сама Надеж присутствовала при этом, но говорила мало. Франсис также предоставил немного ценных сведений. В результате информацию по данному случаю мне давали только Ивон Эннуе и её дочь Вивьен.
Между 1981 и 1998 годами я продолжал переписываться с Эннуе. Потом я встречался с ними в 1984 году, а потом ещё в 1993 году, причём в тот раз Надеж пришла в ресторан, где мы пообедали.
В октябре 1998 года я снова побывал в Париже, где надеялся ещё раз встретиться с Ивон Эннуе. К сожалению, она приболела и не смогла прийти. Тогда я послал ей письмо с небольшим списком вопросов о некоторых моментах случая, на которые она ответила по почте.
Лионель Эннуе родился в Шеле, Франция, 22 августа 1953 года. Его родителями были Франсис Эннуе и его жена Ивон. У Лионеля были две старшие сестры, Вивьен и Лидия.
Детство Лионеля было обычным. От избытка жизненной энергии он был неугомонен. Видя в нём безрассудную отвагу и тягу к риску в пору среднего детства, его родители подумали, что ему необходима дисциплина школы-интерната. Туда они его и отправили, но через два года так соскучились по нему, что забрали домой, чтобы он посещал школу как приходящий ученик. Лионель, общительность которого шла в ущерб прилежанию, не выдержал экзамен на степень бакалавра, прозванную в народе «баком», которая во Франции необходима для получения права на высшее образование по окончании общеобразовательной школы. По этой причине он не поступил в университет и пошёл учиться на электрика. В возрасте 20 лет его призвали на обязательную военную службу, на один год. Здесь обращает на себя внимание то, что он записался в подразделение «Альпийские стрелки», чтобы иметь возможность бывать в горах.
У Лионеля было много друзей, и по временам он предпочитал их компанию кругу семьи. Например, родители предлагали ему поехать с ними в США, но он решил провести лето в лагере, с друзьями.
Как почти все подростки, он любил на чём-нибудь погонять. Начав с велосипеда, он пересел на мопед, а потом обзавёлся и мотоциклом.
В декабре 1973 года он возвратился со своей военной базы домой на рождественские каникулы. Однажды, приблизительно в 9 часов вечера, он поехал покататься на своём мотоцикле, посадив товарища на заднее сиденье. Несколько друзей ехали следом на автомобиле. Он упал, разбил голову о скамью, стоявшую у обочины дороги, и почти мгновенно скончался. Его товарищ, сидевший сзади, сломал руку и убежал. Свидетелями этого несчастного случая были только друзья Лионеля, ехавшие следом на автомобиле; они по-разному описывали то, что произошло. Ивон Эннуе считает, что парень, сидевший за рулём автомобиля, в шутку подтолкнул ехавшего на мотоцикле Лионеля, отчего тот выскочил на тротуар, потерял управление, а затем, вероятно, полетел головой вперёд и ударился ею о скамью. Он погиб 23 декабря 1973 года.
Помимо уже упомянутой общительности у Лионеля были и две другие примечательные черты: щедрость и любовь к спорту. Личных вещей у него было мало, поскольку он постоянно одалживал или отдавал своим товарищам всё, что у него было, зачастую и деньги. Что касается спорта, то он, кажется, получал удовольствие от всего: катания на коньках и лыжах, тенниса, плавания, стрельбы и велогонок.
Почти вся предшествующая биография Лионеля Эннуе описана в брошюре, которую написала и издала Ивонна Эннуе после его смерти. По этой причине в ней ещё нет её более поздней убеждённости в том, что Надеж — это переродившийся Лионель.
Во многих моих подробных отчётах об этих случаях я составлял список заявлений исследуемых, а затем, в отдельной части, описывал, при каких обстоятельствах и как они были сделаны. В данном случае Надеж не сделала никакого связного сообщения о предыдущей жизни, зато несколько раз отпускала отдельные реплики о ней. А посему я буду описывать и эти заявления, и условия для них. Ивон Эннуе никогда не сообщала точные даты утверждений Надеж. Однако мы с ней переписывались весьма часто, и в своих письмах ко мне она передавала эти утверждения. По датам её писем я смог установить возраст Надеж в то время, когда она делала свои заявления, с погрешностью в несколько месяцев.
1. Надеж по собственной инициативе рассказала о несчастном случае, произошедшем с Лионелем, так, будто всё это случилось с ней самой. Она сказала, что её толкнул друг — мотоцикл упал на скамью. Она не сказала, в каком месте она (Лионель) получила травму. Я не узнал о том, в каком возрасте Надеж впервые упомянула об этой аварии. Время от времени она возвращалась к этой теме и всякий раз, казалось, заново проживала это событие.
2. Ивон Эннуе показала Надеж фотографию Лионеля и сказала, что на ней изображен Йо-йо (прозвище Лионеля). На это Надеж ответила: «Нет, это Нана». (Так Надеж называла себя в то время.) Надеж было примерно три с половиной года, когда она сделала это заявление. Она повторила его ещё раз, когда ей снова показали фотографию Лионеля.
3. Однажды Надеж смотрела вместе с бабушкой телепередачу. На экране появилась одна нарядная парижская улица, Пассаж Жуфруа. (Это крытая улочка с тянущимися по обеим её сторонам магазинчиками.) Тогда Надеж сказала: «А ведь здесь совсем рядом мама [т. е. Вивьен] работает». Позже Ивон Эннуе, обсуждая с дочерью её слова, предположила, что она [Вивьен], наверно, говорила Надеж, где она работала; но Вивьен сказала, что она ничего не говорила ей об этом. Затем она напомнила матери о том, что она часто встречалась с Лионелем на Пассаж Жуфруа, которая очень нравилась ему, к тому же недалеко от неё находился банк, в котором работала Вивьен. Это заявление Надеж сделала в возрасте примерно четырёх лет.
4. У Лионеля была складная кровать, которая убиралась в шкаф. После его гибели этот шкаф никогда не открывали, пока однажды Ивон Эннуе не решила проветрить его и распахнула дверцы. Стоявшая рядом с ней Надеж сказала: «Я спала на этой кровати, когда была маленькой». Ивон Эннуе ответила Надеж, что она никогда не спала на этой кровати; тогда она уточнила: «До того, как я стала маленькой». Когда Надеж произнесла эти слова, ей было четыре года.
5. В другой раз Надеж заметила своей бабушке: «Когда я была Лионелем, то обычно покупала карембары». Тут она сама удивилась произнесённому ею слову «карембары» и спросила бабушку: «А что это такое?» Оказалось, что это тянучки в виде карамельных палочек. Лионель очень любил их. Ивон Эннуе никогда не покупала их Надеж. Когда Надеж сделала это заявление, ей было примерно четыре с половиной года.
6. Надеж, сделав вышеприведённое заявление, продолжала в том же духе: «А ещё я регулярно покупала маме какие-то чёрные штучки, внутри которых были белые сласти». Ивон Эннуе была без ума от лакрицы, и Лионель часто покупал ей лакричные рулеты — они были чёрного цвета — с белыми сластями в качестве начинки. Саму Надеж лакрица не волновала.
7. В другой раз Надеж играла в доме бабушки в компании двоих юных двоюродных братьев. Один из них, шестилетний мальчик, случайно открыл шкаф и обнаружил в нём игрушечных плюшевых обезьянок. Они принадлежали Лионелю. Этот мальчик спросил Ивон Эннуе, откуда взялись эти игрушечные обезьянки. Когда её мать сказала, что они принадлежали Лионелю, он поинтересовался, где он их достал. Вивьен объяснила ему, что он выиграл их в ярмарочном состязании по стрельбе. Надеж услышала её слова и с возмущением в голосе воскликнула: «Ничего подобного; это я выиграла их на ярмарке!» Ивон Эннуе, присутствовавшая при этом разговоре, была уверена в том, что Надеж никогда прежде не видела этих игрушечных обезьянок. Надеж было примерно четыре с половиной года, когда она произнесла эти слова.
8. Однажды Надеж сказала матери: «Я уже умирала до того, как появилась в твоём сердце». Когда она сделала это заявление, ей было чуть меньше пяти лет. Ивон Эннуе узнала об этом от свидетеля сцены.
9. В другой раз Надеж случайно увидела чёрно-белую фотографию Лионеля, на которой он был запечатлен ещё малым ребёнком. Посмотрев на фотографию, Надеж сказала бабушке: «Знаешь, когда я была Йо-йо, то носила эту белую блузку с синей вышивкой». Этой блузки уже давно не было; и Ивон Эннуе была уверена в том, что она никогда не говорила о ней при Надеж. Во время этого заявления ей было пять лет.
10. Во время одной из моих встреч с Надеж и её бабушкой в Париже (в 1981 году) я находился в гостинице Hotel de Seine в 6-м округе. Потом Ивон Эннуе сообщила мне о том, что позже Надеж сказала, будто она знает один ресторан в том квартале. Прежде Надеж никогда не была в этой части Парижа, а Лионель побывал в местном китайском ресторане и ушёл оттуда, прихватив тарелку, которая стала имуществом его сестры Вивьен. Надеж тогда было пять с половиной лет.
11. Как-то раз Франсис Эннуе показывал своей семье слайды со снимками путешествия, и на одном из них был пешеходный мостик в гроте близ Анси (в Савойе). Надеж воскликнула: «Я уже была там! Я прекрасно это помню!» На самом деле Надеж никогда не была в том гроте, однако Франсис водил туда своих детей. Лионелю в то время было шесть лет. Когда Надеж произнесла эти слова, ей было почти девять лет.
12. Когда Надеж было примерно девять с половиной лет, она поехала на летние каникулы в лагерь, в Савойю, куда также ездил Лионель, но где ей не приходилось бывать раньше. Возвратившись домой, она сказала бабушке, что в том лагере была узкая тропинка, по которой она когда-то уже ходила.
Отношение Надеж к жизни после смерти. Всего три заявления Надеж относились к жизни после смерти и до рождения. В одном из них она сказала, что уже умирала до того, как войти в свою мать. Патрик Жегу рассказал своей тёще (Ивон Эннуе) о том, что однажды во время каникул, когда они вместе с Надеж загорали на пляже, та сказала ему: «Знаешь, папа, здесь, в песке, так тепло, а вот когда мы оба были мёртвыми, в земле было очень холодно».
В 1981 году, когда Надеж было около семи лет, она со своей бабушкой смотрела телепередачу, в которой показывали, как раненого человека быстро везут в больницу на машине скорой помощи. Услышав сирену скорой помощи, Надеж прокомментировала: «Это не та музыка, которую слышишь во время своей смерти».
Когда Надеж было примерно пять с половиной лет, она проводила каникулы со своей бабушкой по отцу; позже Ивон Эннуе сообщила мне о том, что Надеж вернулась «сильно изменившейся». Она с чувством сказала Ивон Эннуе: «Когда кто-то умирает, он больше не возвращается». Ивон Эннуе была уверена в том, что Надеж коснулась какой-то стороны жизни Лионеля в присутствии других бабушки и дедушки, а те в ответ посмеялись над ней.
Если и был в детстве Надеж период скептицизма, она всё равно явно не имела ничего против того, чтобы я изучил её опыт. Несколько раз она писала мне письма и открытки и сразу разрешила мне использовать в моей книге её настоящее имя.
Обстоятельства и манера повествования Надеж о предыдущей жизни. Из двенадцати приведённых мной заявлений восемь имели место, когда Надеж видела некий предмет — например, фотографию или место, — знакомый Лионелю, который пробуждал в ней предполагаемые воспоминания и заставлял их внезапно проявиться. Она редко делала какие-то заявления о предыдущей жизни без толчка извне. Этой особенностью данный случай напоминает другие — например, случаи Маллики Арумугам и (далее в этой книге) Вольфганга Нойрата.
Лионель любил строить рожицу, выпячивая нижнюю губу. Он называл её «черепашьей мордой». Ивон Эннуе показала и отдала мне фотографию Лионеля, гримасничающего таким образом. Когда Надеж было примерно два года, она в какой-то момент вдруг скорчила точно такую же гримасу, что и Лионель. Её мать также вспомнила о том, что она замечала, как Надеж строила «черепашью морду», что делал и Лионель. Ивон Эннуе была уверена в том, что Надеж никогда не видела фотографию гримасничающего таким образом Лионеля.
У Лионеля была привычка пририсовывать в конце своих писем курительную трубку с выходящим из неё клубом дыма; такая трубка была эффектной частью его подписи в письме или открытке. Ивон Эннуе показала и отдала мне два образца его подписей в виде трубки. Надеж видела письма, подписанные в такой манере, но никто не предлагал ей делать ничего подобного. Тем не менее она начала заканчивать свои письма подписью в виде трубки. Ивон Эннуе прислала мне один такой образец.
Лионель был так рассержен, когда его старшая сестра вышла замуж, что отказался величать её «мадам». Поэтому на конвертах своих писем к ней и её мужу в строке «кому» он писал: «Месье и мадмуазель Жегу» вместо «Месье и мадам Жегу». Когда Надеж, находясь далеко от дома, отправила родителям письмо, она также написала на конверте: «Месье и мадмуазель Жегу». Ивон Эннуе дала мне копии двух конвертов, в адресной строке которых рукой Лионеля и Надеж были написаны такие слова. Она (Ивон Эннуе), очевидно, сочла манеру Надеж писать так на конверте спонтанным действием; но раз у неё сохранился по крайней мере один конверт, подписанный Лионелем таким образом, то я не могу утверждать, что Надеж никогда не видела его или что-то похожее на него.
Ивон Эннуе сказала мне, что грамотность у них обоих, у Лионеля и Надеж, оставляла желать лучшего. По её наблюдениям, они делали одинаковые орфографические ошибки. Примеры таких ошибок она мне не показала.
В своей семье Лионель выделялся из всех остальных её членов двумя характерными чертами. Во-первых, он очень интересовался всеми видами спорта. Ранее в этом сообщении я уже говорил, сколь разнообразны были спортивные занятия, которыми он увлекался. Надеж тоже любила спорт, особенно плавание, прыжки в воду, катание на коньках. В возрасте двух с половиной лет она начала совершать прыжки в воду, а в три с половиной года ныряла с трёхметрового трамплина.
Ранее я упоминал о щедрости Лионеля к другим людям, о его бескорыстии, из-за которого он иногда сам оставался без гроша. Надеж была столь же щедрой с другими людьми.
Надеж не горела желанием носить мужскую одежду и не предпочитала мальчишеские игры и другие виды деятельности девчоночьим. Как-то раз она заявила о том, что лучше быть мальчиком, чем девочкой, но такое пожелание не назовешь необычным у девочек и женщин даже на Западе.
Фобий у Надеж не было.
Как я уже говорил ранее, сведения об этом случае я получал главным образом от бабушки Надеж по материнской линии. Мать Надеж, с которой я беседовал в 1981 году, держалась со мной несколько застенчиво и скованно, и я не смог удовлетворительно оценить её отношение к заявлениям и манерам Надеж, напоминающим Лионеля. У неё не было к ним неприязни, но я не мог бы подписаться и под тем, что она приветствовала их. Она призналась, что несколько заявлений Надеж произвели на неё впечатление.
Ивон Эннуе, в отличие от своей дочери, была далека от того, чтобы бесстрастно принимать заявления и манеры Надеж. Она описывала их мне в частном разговоре и в письмах с явной заинтересованностью. Когда представлялся случай, она принимала участие в радиопередачах, где отстаивала теорию перевоплощения и выставляла историю Надеж в выгодном для неё свете. Она, без сомнения, смирилась с потерей Лионеля, когда уверовала в то, что он переродился в облике Надеж. Ей нравилось слушать сентенции Надеж о предыдущей жизни, а иногда она даже просила её повторить сказанное ранее — например, о том несчастном случае с Лионелем со смертельным исходом. Однажды, когда Надеж было примерно пять с половиной лет, Ивон Эннуе чуть ли не с укоризной сказала Надеж: «Ты больше не говоришь со мной о Лионеле». Надеж ответила: «Я уже всё рассказала тебе».
В апреле 1979 года Ивон Эннуе написала мне, что она спросила Надеж: «Чем ты занималась, когда была Йо-йо?» Надеж ответила: «Я была Лионелем и делала всякие глупости».
В апреле 1980 года Ивон Эннуе написала мне, что она просила Надеж поговорить с ней о Лионеле. И хотя она уверяла меня в том, что заявления Надеж в возрасте менее пяти с половиной лет были сделаны по её собственной инициативе, к тому времени Ивон Эннуе уже не менее года побуждала её говорить на эту тему.
Порой одержимость Ивон Эннуе случаем Надеж заставляла её видеть между ней и Лионелем сходства, которые другие не замечали или отвергали. Например, она полагала, что у них обоих, у Лионеля и Надеж, были ангиомы, опухоли кровеносных сосудов, хотя они и располагались в разных местах. Ивон Эннуе полагала, что глаза Надеж были асимметричными, и заявляла о том, что и у Лионеля глаза также были асимметричными. Я согласен с тем, что на одной из фотографий левая глазная щель у Лионеля заметно уже правой, но я не наблюдал такую асимметрию у Надеж ни на фотографиях, ни при личной встрече. Она также полагала, что скрытой причиной сильных головных болей, которыми Надеж страдала в детстве, и кисты на её шее была смертельная травма головы у Лионеля.
В раннем детстве Надеж очень страдала головными болями. В 1981 году её положили в неврологическое отделение детской больницы; все проведённые исследования, в том числе и электроэнцефалограмма, не выявили существенных отклонений. Когда ей было 15 лет, родители развелись, и это событие выбило её из колеи, но не думаю, что в большей степени, чем других детей при таких же неурядицах.
В 18 лет ей удалили хирургическим путём кисту на щитовидной железе или в прилегающей области.
Училась она всегда хорошо. Она сдала «бак» (экзамен на степень бакалавра) летом 1993 года, когда ей было 18 с половиной лет. Затем она поступила в университет, где изучала английский язык.
Ивон Эннуе является практически единственным и, стало быть, важнейшим свидетелем в данном случае, поэтому читатели сами могут представить себе, как её страстное увлечение перевоплощением и жгучее желание вновь обрести сына сказались на её оценках слов и поступков внучки. Нетрудно предположить, что она говорила о Лионеле в присутствии Надеж, невольно передавая ей сведения о нём и беспрестанно внушая ей, что она с ним одной природы. Вместе с тем почти ничего не указывает на то, что она в самом деле поступала так; в её письмах ко мне многое опровергает то, что Надеж давались какие-то подсказки, влияющие на содержание её заявлений о событиях в жизни Лионеля. Ивон Эннуе хотелось услышать от Надеж что-нибудь о той жизни — это очевидно, а вот то, что она подсказывала Надеж, что именно ей следует говорить, это уже не столь очевидно. На мой взгляд, непредубеждённый читатель поверит ей, если обратит внимание на запись высказываний ребёнка о предыдущей жизни, которые большинство родителей, дедушек и бабушек на Западе проигнорировали бы или даже высмеяли.
Вольфганг Нойрат
Для таких случаев, как этот, типична смена пола: предшествующая личность перед смертью выражала желание сменить пол. Исследуемый сделал несколько заявлений, относящихся к предыдущей жизни, и почти все они сводятся к тому, что он узнавал людей и места. Помимо этого, он также выказал вкусы и прочие особенности поведения, сходные с теми, которые были у предшествующей личности.
Вольфганг Нойрат родился в Фельдкирхе, Австрия, 3 марта 1934 года. Его родителями были Дитер Нойрат и его жена Марлен. В возрасте от трёх до трёх с половиной лет Вольфганг сделал несколько заявлений, указывающих на его неожиданное знание членов семьи одной юной девушки, Польди Хольцмюллер, умершей за два месяца до рождения Вольфганга, а также их жилища. Нойраты и Хольцмюллеры были близкими соседями. Вольфганг также демонстрировал нестандартное мышление, характерное для Польди.
Поначалу этот случай привлёк внимание других людей вне этих семейств, сразу пробудив к себе интерес, когда младший брат Польди, его звали Эрнст, написал о нём доктору Карлу Мюллеру, в начале 1963 года. (Доктор Мюллер, который был спиритуалистом, увлечённым идеей перевоплощения, ранее в августовском выпуске германского журнала Die Andere Welt от 1962 года дал объявление с просьбой к читателям высылать ему рассказы о таких случаях.) Доктор Мюллер ответил Эрнсту Хольцмюллеру и попросил его больше рассказать о том, как всё было. И во втором письме Эрнст Хольцмюллер уже подробнее рассказал об этом случае. Доктор Мюллер, с которым я познакомился ещё прежде, в 1961 году, в Цюрихе, прислал мне копии этой переписки.
Через два года, 20 октября 1965 года, я приехал в Фельдкирх, где долго беседовал с Эрнстом Хольцмюллером и его матерью Элизабет. (Я провёл с ними полдня.) Спустя какое-то время, в июле 1968 года, Эрнст Хольцмюллер сообщил мне в переписке кое-какие дополнительные сведения. Тем временем он опубликовал собственный отчёт об этом случае в февральском выпуске Die Andere Welt от 1968 года.
Эрнст Хольцмюллер родился в 1921 году и, значит, был на восемь лет младше Польди. Таким образом, когда происходили все эти события, он был мальчишкой, ещё не вышедшим из юношеской поры, и потому не располагал информацией из первых рук об утверждениях Вольфганга и (до некоторой степени) о его поведении в молодости. Элизабет Хольцмюллер родилась в 1880 году, и, значит, во время переписки с Карлом Мюллером в 1963 году и наших с ней бесед в 1965 году ей было уже за 80. Тем не менее она оставалась, как мне кажется, в доброй памяти. Эрнст Хольцмюллер сказал, что она продиктовала его первое сообщение Карлу Мюллеру и, по сути дела, подписалась под вторым его письмом доктору Мюллеру, в котором были ответы на ряд вопросов доктора Мюллера, добавив от себя некоторые подробности. Позже во время наших бесед в Фельдкирхе она играла главную роль, а вклад Эрнста Хольцмюллера состоял преимущественно в разъяснении или повторении для меня того, что сказала его мать. (В то время я ещё только изучал немецкий язык, а Элизабет Хольцмюллер говорила с тирольским акцентом.) Думаю, будет правильно сказать, что почти обо всех событиях этого случая мы узнаём непосредственно от Элизабет Хольцмюллер. В действительности есть три версии её рассказа: первое и второе письма Эрнста Хольцмюллера к доктору Мюллеру, записи моей беседы с Хольцмюллерами и письмо Эрнста Хольцмюллера об этом случае в Die Andere Welt. Эти версии расходятся лишь в несущественных деталях. Опубликованное сообщение Эрнста Хольцмюллера описывает один сон его матери, которого нет в двух других версиях.
К моменту моего приезда в Фельдкирх в 1965 году Вольфгангу был 31 год; он состоял в браке, у него было двое родных детей. Он давно забыл свою прошлую жизнь, и я даже не пытался встретиться с ним. Однако я сожалею о том, что не попросил о встрече Марию Нойрат, мать Вольфганга, которая была очевидцем самого впечатляющего признания сына. Тётя Польди, Анна, которую в тот памятный день узнал Вольфганг, умерла ещё в 1941 году.
Польди Хольцмюллер родилась в Фельдкирхе в 1913 году. Она была единственной дочерью своих родителей, у которых был (по крайней мере) один сын Эрнст, родившийся в 1921 году.
В детстве Польди ничем особенным не отличалась, если не считать того, что она не играла с куклами и прочими игрушками. Её любимым занятием было вырезание фотографий из газет и их коллекционирование. Её любимыми блюдами были суп с лапшой и воздушный рис. Она была очень тихой и деликатной.
Когда Польди подросла, она стала более общительной, но не проявляла интереса к мужчинам и, по правде говоря, «сторонилась их». Она не находила себе места. И хотя Польди не была настроена враждебно к своей семье, она всё же иногда говорила, что вошла не в тот дом и что ей нужно было стать дочуркой какого-нибудь богатого фабриканта, а не появиться на свет в семье мещан.
Больше остальных Польди любила свою тётю Анну, которая жила в южном Тироле, но время от времени навещала Хольцмюллеров в Фельдкирхе. Необычайно дружные, они выражали свою привязанность частыми поцелуями и объятиями. Друг для друга они придумали ласковые прозвища. Для тёти Анны Польди (Poldi) была Польдинькой (Poldile), а для Польди тётя (tante) Анна была тётушкой (tantele). (По-немецки тётя звучит как «tante» — значит, «tantele» будет то же, что и английское слово «auntie», производное от «aunt», то есть тётушка.)
Примерно в возрасте 19 лет Польди заболела туберкулёзом; из-за него она и умерла, проболев 16 месяцев. Последний год своей жизни она была прикована к постели. Несмотря на то, что Хольцмюллеры были католиками, Элизабет Хольцмюллер и Польди (но не её отец) проявляли некоторый интерес к возможности продолжения жизни после смерти и перевоплощения. Польди сказала, что если бы ей предстояло перевоплотиться, то она бы родилась мальчиком. Она также сказала, что если бы она переродилась по соседству с Хольцмюллерами, то явила бы им такие признаки своей личности, что её семья наверняка узнала бы её. Элизабет Хольцмюллер, видимо, поощряла эти предсказания; но она настоятельно просила Польди не пытаться после смерти искать с ней общения через медиума.
Летом 1933 года Мария Нойрат забеременела. Она жила в соседнем доме и часто навещала Польди Хольцмюллер, пока девушка болела. Когда она сказала Польди, что купила для своего будущего младенца детскую коляску, Польди спросила, можно ли ей будет пройтись с ней, когда она будет катать младенца в той коляске. Потом она добавила: «Вообще-то мне бы очень хотелось самой оказаться в этой коляске».
Польди умерла в Фельдкирхе 13 января 1934 года.
После смерти Польди её мать рыдала безутешно, выплакав все глаза. Однажды ночью она увидела сон, в котором Польди сидела на своей кровати с печальными глазами, на ней была совершенно мокрая длинная ночная рубашка. Во сне Элизабет Хольцмюллер спросила Польди, откуда в ней столько воды. Польди ответила, что вся эта сырость пришла от неё (Элизабет). Так Элизабет усвоила урок о том, что проливать слёзы после чьей-то смерти значит вредить человеку своей скорбью.
Элизабет Хольцмюллер видела ещё один сон незадолго до рождения Вольфганга. В нём она ходила по фамильному саду и глядела на ласточек, сидевших на электрическом проводе. Одна из этих ласточек сказала: «Мама, разве ты не видишь меня?» Элизабет ответила: «Я слышу тебя, но какая из ласточек — ты?» Затем она услышала, как Польди сказала: «А вот и я». И в тот же миг она увидела, как одна из ласточек влетела в комнату дома Марии Нойрат.
Когда Вольфгангу было восемь дней от роду, Элизабет Хольцмюллер пришла в гости к Марии Нойрат.
Волфганг спал в вышеупомянутой детской коляске. Когда Элизабет подошла, чтобы посмотреть на младенца, Вольфганг проснулся, заулыбался и потянул ручки к Элизабет, как будто приветствуя её[42].
Когда Вольфгангу было примерно три года, Анна, тётя Польди, приехала в гости к Хольцмюллерам. Она не навещала эту семью после смерти Польди. Однажды семья собралась на загородную прогулку, все вышли в сад. Мария Нойрат увидела их и поприветствовала тётю Анну. Пока все переговаривались, из соседнего дома вышел Вольфганг. Увидев тётю Анну, он обрадовался и подбежал к забору. Стараясь взобраться на него, он закричал: «Тётушка, тётушка!» Он хотел обнять тётю Анну, но из-за забора не мог дотянуться до неё. Тётя Анна спросила его: «Детка, разве ты меня знаешь?» Мария Нойрат ответила за него. Она сказала, что это невозможно, потому что Вольфганг ещё не родился, когда тётя Анна в последний раз приезжала в Фельдкирх. Тогда тётя Анна сказала, что Вольфганг, должно быть, спутал её с какой-то другой тётей. Мария Нойрат ответила, что этого не может быть, потому что Вольфганг всегда называл двух своих тёть по именам — например, тётю Анжелику. Вольфганг ещё какое-то время смотрел на тётю Анну, потом заплакал и вернулся в дом.
Два следующих происшествия произошли, когда Вольфгангу было примерно четыре года. Первое из них случилось, когда Элизабет Хольцмюллер делала покупки в местном бакалейном магазине. Она уже выходила из магазина, как вдруг Вольфганг увидел её и сказал: «Подожди меня, пока я не сделаю свои покупки. Я пойду домой с тобой, ведь ты знаешь, что мы одна семья». Вольфганг купил, что ему было нужно, вышел из магазина, и они вместе с Элизабет пошли по домам. Когда они проходили мимо дома Нойратов, Вольфганг не свернул туда. Вместо этого он продолжал идти с Элизабет Хольцмюллер до ворот её дома, где сказал ей: «Теперь я должен вернуться в тот дом. Ты же знаешь, что теперь я живу там».
Во второй раз Элизабет Хольцмюллер в том же бакалейном магазине встретила Вольфганга и его мать. Увидев Элизабет, Вольфганг оставил мать, подбежал к Элизабет и сказал: «Мама, купи мне, пожалуйста, воздушный рис. Моя другая мать никогда не покупает такой рис». Элизабет купила ему немного воздушного риса. В магазине были другие покупатели; некоторые из них были удивлены тем, что у Элизабет, которой тогда было уже под шестьдесят, такой маленький сын. Элизабет объяснила, что Вольфганг — сын соседки и что он, по всей вероятности, принял её за мать.
Когда Вольфгангу было примерно восемь лет, Элизабет показала ему большой портрет Польди и спросила, знает ли он её. Вольфганг посмотрел на портрет и после некоторого раздумья сказал: «По-моему, я где-то уже видел её, но теперь не могу сказать, где именно».
Когда Вольфгангу было примерно 13 лет (по одной записи ему было 12 лет, по другой — 14 лет), он был мальчиком на посылках Эрнста Хольцмюллера, который тогда вёл собственное дело. Однажды Эрнст попросил его сходить к нему домой (к Хольцмюллерам) и принести с чердака какую-то нужную ему вещь. Когда Вольфганг пришёл к Хольцмюллерам, его встретила Элизабет. Она сказала, что может сама достать с чердака то, что ему нужно, на что Вольфганг ответил: «Я уже знаю, где эта вещь. Я хорошо знаю этот дом». В действительности он никогда не бывал на втором этаже дома, где была дверь, ведущая на чердак. Он правильно отыскал дверь на чердак, поднялся наверх и принёс то, что было нужно Эрнсту Хольцмюллеру. Когда я был в Фельдкирхе, мне показали второй этаж того дома; там в центральном зале было шесть дверей. Эти двери были почти неразличимы. Та из них, что вела на чердак, слегка отличалась от других, но там не было никаких указаний на то, что она ведёт именно на чердак, а не в какую-нибудь из комнат на том же этаже, как другие двери.
К какому полу причислял себя Вольфганг. В детстве Вольфганг был несколько женственным. В другой раз, заговорив о половом самоопределении Вольфганга, Эрнст Хольцмюллер сказал: «Он был не очень мужественным: не бегал и не затевал шумные игры, как большинство мальчишек, а был тихоней и в этом отношении больше походил на девочку».
Тем не менее, когда Вольфганг вырос, это был полноценный мужчина; он женился, к 1965 году у него было двое детей.
В детстве Вольфганг с удовольствием вырезал фотографии из газет, как это делала Польди. Он любил ту же пищу, что и она: воздушный рис и суп с лапшой. Он был очень тихим и деликатным.
В целом Вольфганг обладал крепким здоровьем. До 1965 года он не страдал от бронхиальных или лёгочных болезней, хотя и чаще, чем обычно, страдал от вирусных заболеваний верхних дыхательных путей.
И Элизабет, и Эрнст Хольцмюллеры верили, что Вольфганг был перевоплощением Польди. Они полагали, что Польди успела назвать чёткие признаки своего возвращения, на которое в особенности указывало то, что мальчик сам узнал «тётушку», то есть тётю Анну.
Польди всегда была дружна с Марией Нойрат, но их семьи не были очень близки. Хольцмюллеры решили, что Польди пришла в семью Нойратов для того, чтобы быть ближе к Хольцмюллерам. Впоследствии они рассудили, что желание Польди лежать в ожидающей малыша коляске могло оказать воздействие сродни гипнотической установке и привести её в эту коляску в облике ребёнка Марии Нойрат.
Вольфганг родился менее чем через два месяца после смерти Польди. Если предположить, что продолжительность беременности Вольфгангом у Марии Нойрат была нормальной, тогда в момент смерти Польди у неё должен был идти седьмой месяц беременности.
В этом случае есть то же слабое место, что и во всех тех случаях, в которых взрослые, руководствуясь предсказаниями, сновидениями и (иногда) родинками, ожидают, что ребёнок начнёт делать заявления и вести себя так, чтобы всё это напоминало о любимом и оплакиваемом члене их семьи. Доктор Мюллер в своём ответе на первое письмо Эрнста Хольцмюллера предположил, что Элизабет Хольцмюллер, возможно, манипулировала Вольфгангом наводящими вопросами о предыдущей жизни. В своём ответе Эрнст Хольцмюллер уверенно отверг это предположение. (Как я уже говорил, под этим вторым письмом его мать поставила рядом с его подписью свою.) Я не стану утверждать, что его протест должен удовлетворить всех критиков. Однако вероятно и то, что если бы Хольцмюллеры предварительно не уверовали в возможность перевоплощения, то они никогда бы не обратили внимания на слова и действия Вольфганга; и тогда нечего было бы обсуждать. (Я уже называл этот аргумент, когда писал о случае Джиллиан и Дженнифер Поллок.)
Случай Вольфганга имеет некоторое сходство с другими исследованными мною случаями. Скудность его заявлений, как и высокая вероятность того, что им предшествовали те или иные побуждающие действия, напоминает мне случаи Маллики Арумугам и Надеж Жегу. Пророческие слова предыдущей личности о том, что она, родившись вновь, явит знаки своего возвращения, по которым её смогут узнать, имеют место и в случае Марты Лоренц.
Случай Вольфганга также напоминает мне случай Гнанатиллеки Баддевитхан. В обоих этих случаях предыдущие личности слабо выражали принадлежность к своему полу; Тиллекератне (предыдущая личность в случае Гнанатиллеки) был довольно-таки женоподобным, а Польди не испытывала особого интереса к мужчинам, отчего её могли счесть женщиной несколько мужеобразной. В обоих случаях предыдущая личность проявляла желание, пусть и не слишком явное — хотя в случае Тиллекератне практически однозначное, — переменить пол в своем следующем воплощении. К тому же в обоих случаях в детстве исследуемые проявляли слабое понимание своей принадлежности к тому, что при данных условиях мы могли бы назвать новым полом. В детстве в Гнанатиллеке было много мальчишеского, а Вольфганг был похож на девочку. Если рассматривать эти случаи как перевоплощение, тогда в них, по-видимому, имели место воспоминания о поведении — наследие, так сказать, половой принадлежности в предыдущей жизни. Желание предшествующей личности переменить пол не стёрли эти следы.
Гельмут Крауз
Это ещё один случай, в котором я никогда не встречался с исследуемым. Более того, я беседовал о нём только с одним свидетелем. Тем не менее мне удалось самостоятельно разузнать некоторые подробности этого случая; и я уверен в том, что он не выдуман. В необычном поведении исследуемого проявлялись профессиональные навыки предыдущей личности.
Гельмут Крауз родился в Линце, Австрия, 1 июня 1931 года. Его отцом был Вильгельм Крауз, учитель биологии в средней школе Линца. Больше никаких сведений о его семье у меня нет.
Приблизительно с четырёхлетнего возраста Гельмут часто заговаривал о прошлой жизни. Свои высказывания он начинал с таких фраз, как «когда я был большим…». Хельга Ульрих, друг семьи, регулярно приводившая Гельмута домой из детского сада, внимательно его слушала. Она описывала его как «болтливого». Однажды Гельмут сказал ей: «Когда я был большим, то жил на улице Манфред, в доме номер девять». А у Хельги Ульрих была подруга, Анна Зеехофер, жившая на улице Манфред в доме номер девять. Она спросила Анну Зеехофер об умерших людях, живших когда-то по этому адресу. Анна Зеехофер предположила, что Гельмут говорил о её двоюродном брате, генерале Вернере Зеехофере. Он жил какое-то время в том доме после смерти первой жены. Другие заявления, сделанные Гельмутом, отражали жизнь и смерть генерала Зеехофера.
Доктор Карл Мюллер узнал об этом случае от Хельги Ульрих в 1958 году. В марте 1959 года она отправила ему письмо, в котором изложила этот случай; позже она написала ещё одно письмо в ответ на его просьбу прислать ему больше сведений. Доктор Мюллер прислал мне длинную выдержку из первого письма и фотокопию второго.
14 октября 1965 года я побеседовал с Хельгой Ульрих в Вене. Она подтвердила то, что писала ранее доктору Мюллеру, но помимо этого смогла добавить ещё несколько дополнительных подробностей. В последующей переписке со мной она кое-что рассказала мне о дальнейшем развитии Гельмута. Анна Зеехофер, двоюродная сестра генерала Зеехофера, которая могла бы стать ценным источником информации касательно этого случая, умерла в 1957 году.
В 1967 году я получил важные для меня сведения о жизни и смерти генерала Зеехофера из Национальной библиотеки и Военного архива в Вене.
Читатели могут представить себе, с каким нетерпением я ждал встречи с Гельмутом Краузом и его родителями, но письма, которые я писал ему и его отцу, остались без ответа, несмотря на то, что я точно знал их адреса.
Вернер Зеехофер родился в Братиславе, Словакия (тогда ещё в составе Австро-Венгерской империи) 14 августа 1868 года. Он стал офицером австрийской императорской армии. Какую-то часть своей жизни он провёл в Вене, но я не узнал, в какие годы он жил там. Звания он получал вовремя и в 1902 году, уже в звании полковника, был направлен служить в ставку, в Линц. Он оставался там по крайней мере до 1907 года. Возможно, он сохранил это своё место жительства, поскольку, как я узнал, в 1919 году его вдова всё ещё жила в Линце. (Она была его второй женой.)
К январю 1918 года Вернер Зеехофер дослужился до генерала и командовал дивизией на итальянском фронте. Он оставался на этом посту до самой своей смерти, постигшей его через шесть месяцев.
17 июня 1918 года, когда началось новое наступление, генерал Зеехофер покинул свой штаб и выехал на фронт. Он продолжал двигаться всё дальше, хотя у передовой его предупреждали о том, что выходить на позиции очень опасно. Что произошло потом, так и не выяснили до конца, но позже газеты сообщили о том, что он был ранен и попал в плен к итальянцам. Вскоре после этого он скончался от ран, возможно, в итальянском военном госпитале. Что послужило поводом для такой, столь похожей на самоубийство, прогулки под неприятельским огнём, осталось неизвестным; строились догадки о том, что у него помутился рассудок и он уже не понимал, что делает. Позднее в австрийском военном архиве пытались получить сведения о гибели генерала Зеехофера от соответствующих органов в Италии, но не узнали ничего сверх того, о чём сообщали документы в Австрии. И ещё в 1934 году австрийцы продолжали наводить справки о судьбе генерала Зеехофера.
О жизни генерала Зеехофера вне его военной службы я узнал не так много. Он был «страстным наездником» и «вообще любил спорт».
Ему не было и 50 лет, когда он погиб.
Хотя Хельга Ульрих и описала Гельмута как «болтливого», она всё же не записывала своевременно то, что он говорил, и позднее вспомнила лишь некоторые из его заявлений.
Гельмут сказал, что он был «офицером высокого ранга на великой войне» (Первой мировой войне). Он никогда не говорил, что был генералом, и не называл фамилию Зеехофера. Кажется, никто не спрашивал его о том, как он умер в предыдущей жизни.
Самые сильные заявления в пользу своего перерождения он делал, когда называл адреса, по которым проживал в предыдущей жизни. Например, он сказал: «Когда я был большим, то жил на улице Манфред, в доме номер девять». Анна Зеехофер подтвердила Хельге Ульрих правильность его слов в отношении генерала Зеехофера.
В другой раз Гельмут сказал: «Когда я был большим, то много лет жил в Вене». Он назвал улицу и номер дома, в котором жил тогда. Анна Зеехофер подтвердила правильность этого заявления в отношении генерала Зеехофера. Гельмут также правильно дал адрес в Линце, по которому проживала его родня со стороны жены из предыдущей жизни. Хельга Ульрих не назвала — возможно, в 1959–1965 гг. уже и не помнила — эти последние два адреса.
Однажды, когда Гельмуту было примерно 4 года, в Линце стояла тёплая погода, и Хельга Ульрих, когда они пошли домой, не стала застёгивать пальто Гельмута. Тогда он настоял на том, чтобы ему застегнули пальто, потому что, как он сказал, «офицеру не разрешается ходить в расстёгнутом пальто».
Если Хельга Ульрих и Гельмут встречали на улице идущих солдат, то Гельмут вставал по стойке смирно и отдавал честь, пока они не пройдут.
Однажды Гельмута взяли на встречу с вдовой генерала Зеехофера. В её присутствии он вёл себя застенчиво, что было расценено как своего рода узнавание, возможно, потому, что обычно он бывал более общительным.
Он явно боялся громких звуков — например, выстрелов.
Его считали более серьёзным, гордым и независимым, чем другие дети его возраста.
Когда он стал старше, то выказывал живой интерес к верховой езде и спорту.
Хельга Ульрих сказала, что у Гельмута была родинка на правом виске. Она описала её как пятно с повышенной пигментацией, с диаметр карандаша в поперечнике. В раннем детстве у Гельмута не было головных болей, но в подростковом возрасте они появились.
Хельга Ульрих сказала: «Известно, что генерал Зеехофер погиб от ранения в голову». Я не смог найти подтверждения её словам в Военном архиве в Вене. Как я уже говорил, официальные записи из него не сообщали ясно даже то, как именно погиб генерал Зеехофер. В лучшем случае имелось предположение о том, что он был ранен, захвачен итальянцами в плен и умер в итальянском военном госпитале. Когда я писал в Военный архив в Вене, то отдельно спросил о том, есть ли у них сведения о месте ранения или ранений генерала Зеехофера; таковых не оказалось. (Нельзя исключать, что родные генерала Зеехофера по своим каналам узнали больше подробностей о его смерти, а также о его ране или ранах, чем можно найти в официальных источниках.)
Гельмут продолжал рассказывать о своей предыдущей жизни до семилетнего возраста, а затем перестал говорить о ней.
Отец Гельмута был биологом, военных в семье не было. Вместо военной жизни он выбрал себе гостиничное хозяйство и обучился этой специальности. Он переехал из Линца в Вену, где жил ещё и в 1980-е годы.
Альфонсо Лопес
Этот случай привлёк моё внимание в январе 1997 года, когда я был в Лиссабоне и читал лекцию в Фонде Гюльбенкяна. Главное действующее лицо этого случая и его мать пришли на лекцию, и человек, у которого я гостил, Франциско Коэльо, представил меня. Тогда у меня не было времени обстоятельно поговорить, но в ноябре 1997 года я вернулся, чтобы побеседовать с ними.
Когда я познакомился с Альфонсо Лопесом, ему было 34 года. В то время данной истории было уже более 30 лет. Несмотря на это, его мать, казалось, хорошо запомнила её главные моменты, да и сам он ещё что-то помнил о предыдущей жизни.
У этого случая есть и одна дополнительная особенность: половое различие между исследуемым и предыдущей личностью.
Альфонсо Лопес родился в Лиссабоне, Португалия, 23 августа 1962 года. Его родителями были Фернандо Лопес и его жена Ирма. На тот момент у них уже были три дочери: Марта, Ангелина и Августа. Фернандо Лопес был торговцем, одно время владевшим и управлявшим тремя магазинами. Семья была католической. Средняя дочь, Ангелина, погибла в автомобильной аварии в 1960 году.
Альфонсо начал разборчиво говорить в возрасте примерно одного года. Когда ему было около полутора лет, он сказал матери: «Дорогая мама». Для Ирмы Лопес это имело особенное значение, поскольку так обращалась к ней покойная дочь, а другие дочери обращались к ней иначе.
После этого, между двумя и семью годами, Альфонсо сделал девять упоминаний о жизни Ангелины; в них он обращался к объектам или событиям, о которых явно не мог узнать обычным способом. Он также продемонстрировал ряд необычных особенностей поведения, которые показались согласующимися с его заявлениями.
Когда Альфонсо было 17 лет, Ирма Лопес изложила на бумаге основные события этого случая. Кажется, эта бумага была утеряна или по крайней мере недоступна в 1997 году. В начале 1990-х годов Ирма Лопес написала об этом случае ещё раз, и в 1997 году Франциско Коэльо прислал мне копию её рассказа.
6 ноября 1997 года я встречался с Ирмой и Альфонсо Лопес в Лиссабоне и беседовал с каждым из них по отдельности в течение примерно трёх часов. Переводила для меня Бернадет Мартинс. К тому времени я уже прочёл написанный Ирмой отчёт об этом случае, поэтому в разговоре с ней спрашивал её о дополнительных подробностях событий, которые она упомянула в своём отчёте. В разговоре с Альфонсо я желал главным образом узнать, какие воспоминания сохранились у него и как он жил после того, как вышел из детской поры.
Я хотел встретиться с Фернандо Лопесом, чтобы он мог по возможности подтвердить хотя бы что-то из отчёта об этом случае, переданного мне его женой. К сожалению, перед самым моим приездом в Лиссабон в 1997 году погибла одна из внучек Лопесов, и снова в автомобильной аварии. Поэтому, как сообщил мне Альфонсо, у его отца не было возможности встретиться со мной.
Ангелина Лопес была второй дочерью Фернандо и Ирмы Лопес. Она родилась в их доме в Лореше, Португалия, где в то время жила семья, 20 июля 1953 года. В 1963 году семья переехала из Лореша в Лиссабон.
Я не узнал о каких-то необычных событиях в её короткой жизни, прерванной внезапной гибелью. Она пошла в школу в шесть лет и окончила первый класс к лету 1960 года, когда ей ещё не исполнилось семь лет. В то время её старшей сестре Марте — она была на 10 лет старше её — нужно было сдавать выпускные экзамены. Ирма Лопес, провожавшая её в школу, решила взять с собой и двух своих младших дочерей. Остаток дня они провели на близлежащем пляже у реки. На пути домой, когда они переходили дорогу, Ангелину сбил насмерть автомобиль. Вероятно, она скончалась на месте происшествия, хотя её в любом случае увезли в больницу. Она погибла 9 июля 1960 года. Тогда ей не исполнилось ещё и семи лет.
Ангелина была необыкновенно ласковым ребёнком. Ирма Лопес сказала, что она была более радушной — по крайней мере с ней, чем другие её дочери. Я уже упоминал её своеобразную привычку обращаться к Ирме как к «дорогой маме». Кроме того, она была необыкновенно щедрой. Один раз Ангелина сказала, что ей хотелось бы быть мальчиком.
Смерть Ангелины глубоко потрясла Ирму Лопес, рыдала она безутешно. Прежде она была набожной католичкой, но теперь начала сомневаться в существовании Бога. Иногда она винила себя за то, что повела детей на пляж. В своём отчаянии она просила Бога помочь ей понять, почему с ней случилась эта ужасная вещь: смерть отняла у неё дочь.
Примерно через шесть месяцев после смерти Ангелины друг познакомил её с Франциско Маркесом Родригесом, который был розенкрейцером. К тому же он был наделён необычайной мудростью и некоторыми сверхъестественными способностями. Знавшие его люди приходили к нему со своими личными трудностями и всегда находили утешение в его словах. Он никогда не брал плату за приём. Он посоветовал Ирме Лопес родить ещё одного ребёнка и сказал, что её дочь переродится в течение следующих двух лет. Представления о перерождении умершего ребёнка не вписывались в рамки религиозных убеждений Ирмы, она была обескуражена. Несмотря на это, она продолжала приходить к Франциско Маркесу Родригесу, а он продолжал советовать ей готовиться к возвращению дочери, хотя и, возможно, в облике ребёнка другого пола.
Незадолго до конца 1961 года Ирма Лопес снова забеременела. Когда она в следующий раз пришла повидаться с Франциско Маркесом Родригесом, он открыл ей дверь и, улыбаясь, сказал: «Я жду вас. Я рассчитывал услышать от вас радостную весть!» Ирма Лопес призналась, что неопределённость будущего пугает её, но он укрепил её веру, и она уехала вновь исполненная надежды, ликуя в предвкушении появления на свет другого ребёнка.
На седьмом месяце беременности Ирме Лопес приснилась Ангелина; каким-то образом она сообщила ей о том, что её ребёнок будет мальчиком. Проснувшись, Ирма сказала мужу, что у них будет мальчик. Если не считать этого эпизода, то она вынашивала Альфонсо без происшествий.
В этом разделе я объединяю свой рассказ о том, что утверждал Альфонсо, с описанием того, как он вёл себя при этом. Ирма Лопес сказала, что она (как и другие люди, и главным образом её муж Фернандо) иногда говорила об Ангелине в присутствии Альфонсо. Однако она была уверена в том, что никто никогда не упоминал в его присутствии какие-либо события или другие подробности, включённые в нижеследующие заявления.
1. Когда Альфонсо было примерно полтора года, он сидел на коленях у матери и смотрел телевизор. Когда на экране возникла сцена с грузовиком и перебегающим улицу мальчиком, Альфонсо зажмурился словно для того, чтобы не видеть её, и закричал: «Нет! Нет! Нет!» В то время Альфонсо только учился говорить. Его словарный запас не позволял ему что-либо добавить. Он не плакал, а только кричал. Ангелина Лопес решила, что причина столь неожиданной реакции со стороны Альфонсо — несчастный случай, в котором погибла Ангелина.
2. Когда Альфонсо было примерно два года, он крепко обнял мать и, хотя ещё не умел толком говорить, сказал ей: «Дорогая мама, ты так много плакала, так много плакала». Ранее я упоминал об особом значении, памятуя об Ангелине, обращения Альфонсо «дорогая мама».
3. Когда Альфонсо было примерно два с половиной года, Ирма Лопес, находившаяся на кухне, услышала доносящийся из другой комнаты стук её швейной машинки. Она знала, что Альфонсо находится поблизости от этой машинки, и испугалась, что он добрался до неё и может пораниться. Ирма прибежала к нему и запретила играть с машинкой. «Почему?» — спросил Альфонсо. Она объяснила: «Потому что ты можешь уколоться». Тогда Альфонсо сказал: «Нет, мама, не уколюсь: я убрал иголку». Ирма Лопес проверила иголку и обнаружила, что Альфонсо действительно удалил иглу и крепёжный винт для неё. Она усмотрела в его действии воспоминание о жизни Ангелины. Каждая из трёх её дочерей кололась, играя с этой машинкой; и она подумала, что Альфонсо, вспомнив об этих случаях из жизни Ангелины, удалил иглу из машинки.
4. Когда Альфонсо было примерно три года, он шёл с матерью в школу, в которой училась одна из его сестёр. Она несла дочери завтрак. Ирма Лопес и Альфонсо шли по улице рядом со школой, и в этот момент стал сигналить какой-то автомобиль. Каким-то образом Альфонсо вырвался из рук матери и помчался через дорогу к ожидавшей их сестре. Ирма Лопес так испугалась, что зажмурилась, чтобы не видеть эту сцену. Автомобиль проехал рядом с ними, не коснувшись Альфонсо. Ирма Лопес трясло, а Альфонсо сказал ей: «Не плачь, мама. Снова машина, да?» По пути домой он повторил свои слова немного в другом варианте: «Дорогая мама, снова машина. Ты тогда сильно плакала и стала бы сильно плакать и на этот раз».
5. Когда Альфонсо было четыре года, одна пара, прежде жившая по соседству с их семьёй, когда их дом был в Лореше, приехала в гости к семье Лопес, захватив с собой сына Эрнани. Пока взрослые болтали, Альфонсо спросил Эрнани: «У вас еще есть та самая деревянная лошадь?» Эрнани спросил мать, сохранилась ли деревянная лошадь. Она ответила: «Нет, я отдала её Ане». Тогда Альфонсо сказал: «Ага, понял. Анинхе и её малышу». Ангелина играла с Эрнани, они вместе катались на деревянной лошади Эрнани. Анинха (Ана) была служанкой, работавшей и у Лопесов, и у их соседей. Ангелина очень любила её.
6. Когда Альфонсо было чуть менее шести лет и он ещё не ходил в школу, он зашёл на кухню, где мать готовила завтрак. Он заметил на столе салфетку в красную клетку и сказал: «Гляди, мама! В такой салфетке я носил обед в школу — я ведь снова буду брать её с собой, когда вернусь в школу?» Когда Ангелина ходила в школу, Ирма иногда давала ей что-нибудь поесть с собой, чтобы она могла после полудня подкрепиться (завтракала она дома). Ирма заворачивала бутерброды в салфетку в красную клетку.
7. Через несколько дней Альфонсо пошёл в школу. Прошло насколько месяцев, и он сказал матери, что учительница хочет поговорить с ней. Ирма Лопес не без некоторого замешательства пошла в школу, где учительница сообщила ей о том, что Альфонсо называл себя девочкой; она посоветовала Ирме сводить его к врачу. Учительница также сказала Ирме, что Альфонсо, говоря о себе, использовал женский род. (В португальском языке, как и во французском, хинди, бирманском и некоторых других языках, некоторые слова — например, относящиеся к говорящему прилагательные и причастия, — изменяются согласно его половой принадлежности.)
Когда Альфонсо использовал такие формы слов, учительница поправляла его: «Ты мальчик, а не девочка!» Но Альфонсо упорствовал: «Нет, девочка!»[43] Ирма Лопес поговорила об этой проблеме с Франциско Маркесом Родригесом, и он заверил её, что Альфонсо перерастёт привычку говорить о себе в женском роде, и он в самом деле перестал считать себя девочкой. После того как учительница пожаловалась на то, что Альфонсо говорит о себе в женском роде, Ирма сама иногда стала замечать, что Альфонсо применяет такие формы словообразования. Он перестал делать это примерно в семилетнем возрасте.
8. Спустя некоторое время Альфонсо, вернувшись из школы, попросил у матери стакан. Решив, что он хочет пить, она ответила, что он может и сам налить себе воды. Альфонсо сказал: «Нет, у меня другое». Затем он достал стакан, засунул его в чулок, взял иголку и начал делать вид, будто штопает чулок. При этом он заметил: «Как же давно я не делал это». Когда семья жила в Лореше, одна из её золовок работала в швейной мастерской, где она штопала чулки. Ангелина часто приходила посидеть у тёти и играла в швею.
9. Когда Альфонсо было примерно семь лет, он много раз просил мать взять его с собой на «цыганскую реку», но Ирма Лопес не знала, что он хотел этим сказать. Примерно в это же время она взяла Альфонсо и его старшую сестру Августу в гости к одной из своих золовок и её детям, жившим в Лореше. (Ранее я упоминал о том, что семья Лопесов переехала из Лореша в Лиссабон в 1963 году, когда Альфонсо был один год.) Альфонсо, Августа и их двоюродные братья и сёстры вышли во двор поиграть. Когда они вернулись, Августа сказала, что Альфонсо напугал её тем, что перебежал через дорогу со словами о том, что он хочет посмотреть на мост. Ирма Лопес не могла припомнить поблизости ни одного моста. Альфонсо услышал, что упоминают мост, и сказал: «Да, я пошёл посмотреть на мост, но он сильно изменился, и там больше нет никаких цыган». Тогда Ирма Лопес вспомнила реку, о которой он говорил прежде. Она спросила его: «Эту реку ты хотел увидеть?» «Да, мама, — ответил Альфонсо. — Помнишь цыган, живших на её берегу? Я хотел помочь им постирать одежду». Желая испытать его, Ирма Лопес спросила: «А ты помнишь, в каком месте мы переходили реку?» Альфонсо ответил: «Нет, но зато я помню реку, цыган и мост. Теперь там большой мост, совсем не похожий на тот, что был там прежде». В письме Ирма Лопес объяснила, что в то время, когда умерла Ангелина, рядом с их домом не было церкви, поэтому на богослужения она обычно ходила в церковь другого прихода. Детей она брала с собой. Для того чтобы добраться до церкви, им нужно было перейти речку по грубому каменному мосту. Новый мост был достроен к моменту рождения Альфонсо.
После вышеописанного случая Ирма Лопес несколько раз спрашивала Альфонсо о каких-нибудь других воспоминаниях о жизни Ангелины, если таковые ещё имелись, но он говорил, что больше ничего не помнит. Он сказал, что когда он ложится спать, то перед тем, как заснуть, видит неопределённые образы далёкого прошлого, но не настолько ясные, чтобы их можно было описать.
10. В 1995 году, когда Альфонсо было 33 года, Ирма Лопес снова спросила его о том, что он помнит о прошлой жизни. Он ответил, что вспомнил смерть собаки, которая у них была. Он правильно сказал, что собака была маленькой, крапчатой масти. Кличку собаки он не мог вспомнить. Эта собака умерла примерно за два месяца до гибели Ангелины. Альфонсо правильно описал её.
Когда Альфонсо было три с половиной года, между ним и матерью состоялся такой диалог:
Альфонсо: Мама, почему мы живём на земле?
Ирма: Ты хочешь сказать, в этом самом месте?
Альфонсо: Нет, мама, почему мы рождаемся на земле?
Ирма (колеблясь): Понимаешь, сынок, мы…
Альфонсо: Мама, разве ты не знаешь? А я знаю!
Ирма: Ладно, тогда сам скажи.
Альфонсо: Сейчас здесь, а в другой раз там.
Слова сына ошеломили Ирму, поэтому она не стала развивать тему и потом сожалела о том, что не спросила Альфонсо, что означало это его «там».
Боязнь машин у Альфонсо. Ранее я уже рассказывал о том, что Альфонсо испугался, увидев по телевизору сцену, в которой грузовик чуть не сбил ребёнка. И всё же, не считая этого эпизода, Альфонсо в юном возрасте не выказывал никакого страха перед машинами.
Однако в возрасте 16 лет он вдруг начал бояться их. Постепенно этот страх убывал, и к 1997 году (а возможно, и ранее) он пугался, только услышав, как автомобиль резко тормозит. Водить машину он научился сам.
Неприязнь Альфонсо к местам, связанным с Ангелиной. Для того чтобы проверить реакцию Альфонсо, Ирма Лопес брала его с собой, когда ему было пять лет, на пляж рядом со школой, у которого погибла Ангелина, и на кладбище, где находилась её могила. Ничто в поведении Альфонсо не показало, что он узнал оба этих места. Он показал матери, что удивлён тому, что она водит его в такие места, погрустнел и рвался поскорее уйти оттуда. На пляже он даже расплакался и закричал, что хочет оставить это место. На кладбище его реакция была менее выраженной.
Не считая того, что Альфонсо говорил о себе в женском роде и интересовался шитьём (о чём рассказано выше, в заявлениях 3 и 8), он больше не демонстрировал в своём поведении ничего из того, что можно было бы отнести к женственности. У него не было желания носить одежду для девочек. Достигнув зрелых лет, он женился, и к 1997 году у него было уже двое детей.
Как и Ангелина, Альфонсо казался более приветливым — по крайней мере со своей матерью, чем две его (живые) сестры. И Ангелина, и Альфонсо вели себя по отношению к матери с подчёркнутой заботливостью.
Разговаривая с Альфонсо, я спросил его, помнит ли он ещё что-нибудь о предыдущей жизни. Он сказал, что до сих пор помнит следующее:
1. Деревянную лошадь. Он помнил, что сделана она была из дерева, что у неё были уздечка и хвост из натурального волоса. Это была не лошадь-качалка, у неё были колёса.
2. Собаку.
3. Как он с матерью смотрел сверху на реку, в которой плескались женщины. Он помнил склон над берегом.
Альфонсо сказал, что образы этих воспоминаний были столь яркими, что ему даже казалось, будто относятся они к событиям его собственного раннего детства. Он даже полагал, что мать путала его своими уверениями в том, что всё это было в жизни Ангелины. Эта полемика так обеспокоила его, что он даже решил поговорить с самим Франциско Маркесом Родригесом. Тот постарался объяснить Альфонсо, что у него и в самом деле сохранились воспоминания о жизни Ангелины.
У этого случая есть несколько особенностей, роднящих его со случаем Надеж Жегу. В обоих случаях семья потеряла маленького ребёнка, мать обезумела от горя, стремилась вернуть ребёнка, а позднее подмечала в поведении нового ребёнка признаки возвращения прежнего. В обоих случаях также имеет место разная половая принадлежность у исследуемого и связанной с ним умершей личности. И опять же в обоих случаях заявления ребёнка звучали без подготовки и обычно как реакция на какой-то предмет, событие или встречу, которые вызывали к жизни воспоминания. Для этих случаев характерно априорное убеждение матерей умерших детей в том, что люди перерождаются. Но если Ивон Эннуе верила в перерождение задолго до гибели своего сына, то Ирма Лопес приняла такую возможность не сразу, а лишь по прошествии какого-то времени.
Гедеон Хэйч
Этот случай выделяется одной необычной особенностью: европейский ребёнок вспомнил жизнь темнокожего члена племени, обитающего в тропиках.
Гедеон Хэйч родился в Будапеште, Венгрия, 7 марта 1921 года. Его родителями были Субо Хэйч и его жена Элизабет. Он был у них единственным ребёнком. Родители Гедеона были весьма зажиточными; они развелись, когда Гедеону было примерно три с половиной года. В течение трёх или четырёх лет Гедеон жил с матерью, которая вела домашнее хозяйство на пару с сестрой. У её сестры была дочь примерно одного возраста с Гедеоном, поэтому в детстве они дружили. Когда Гедеону было семь лет, его отец оформил попечительство над ним; и, хотя детство Гедеона закончилось в доме отца, лето он проводил с матерью и часто общался с ней до конца года. Впоследствии Элизабет Хэйч снова вышла замуж, но уже после того, как Гедеон заговорил о предыдущей жизни.
В отличие почти от всех детей, вспомнивших прошлые жизни, Гедеон начал говорить об этом не в возрасте между двумя и четырьмя годами — первые указания на его воспоминания появилась между четырьмя и пятью годами. Его мать заметила, что, когда Гедеон и его двоюродная сестра рисовали, девочка всегда раскрашивала тело своих человечков розовым цветом, а Гедеон всякий раз изображал тёмно-коричневые фигурки. Когда Элизабет Хэйч однажды посоветовала Гедеону не красить лица его человечков столь тёмным цветом, он ничего не ответил и продолжил красить их в коричневый цвет.
Немного позже Элизабет Хэйч заметила, что её сын сопротивляется, вырывается и плачет, когда его уговаривают вместе с другими членами семьи поплавать в озере, на берегу которого стоял их семейный летний дом.
Когда Гедеону было от шести до семи лет, он однажды удивил мать вопросом о том, может ли так быть, что он уже жил прежде, чем стать её сыном. Она спросила его, почему он об этом подумал; тогда он сказал, что вспомнил о том, как он жил в другой стране с другими людьми. Он сказал, что у него были жена и дети. Когда мать спросила его, где он провёл ту жизнь, он взял карандаш и бумагу и сделал набросок, приведённый на рисунке 7. Гедеон объяснил матери, что изображено на этом рисунке, и в заключение рассказал о том, как однажды на охоте он бросил копьё в тигра, попал в него, но не убил. Затем тигр прыгнул на него; а что было потом, он уже не помнил.
Наверху. Иллюстрация 7. На этом скетче Гедеона Хэйча мы видим круглый дом, женщину с длинными грудями и водоём поблизости. Внизу. Иллюстрация 8. На этом скетче Гедеона мы видим человека, охотящегося с луком, стрелой и бумерангом; шляпа человека лежит на земле справа
После Второй мировой войны Элизабет Хэйч перебралась в Швейцарию, в Цюрих, где основала школу йоги и руководила ею.
Несколько страниц своей автобиографической книги Einweihung («Посвящение») Элизабет Хэйч посвятила описанию воспоминаний Гедеона и сопровождающих их зарисовок. (Она не воспроизвела эти зарисовки в своей книге, которая была впервые издана в 1960 году.) В 1963–1964 гг. я проводил свой первый творческий отпуск в Цюрихе; в 1963 году я купил экземпляр книги Einweihung. Прочитав в ней сообщение о воспоминаниях Гедеона, я написал Элизабет Хэйч о моём желании подробнее узнать о том, что вспомнил Гедеон. Она сразу согласилась встретиться со мной. У нас были две долгие беседы, 13 февраля и 7 мая, оба раза в Цюрихе.
Во время нашей встречи 7 мая 1964 года Элизабет Хэйч показала мне «дневник», который она вела во времена детства Гедеона до того момента, когда он ушёл жить к отцу. Тогда ему было приблизительно семь или восемь лет. Дневник был написан по-венгерски, поэтому я не мог прочесть его. Однако даты в нём показали мне, что Элизабет Хэйч делала заметки часто, пусть и не каждый день. (Поэтому я закавычил слово «дневник».) Элизабет Хэйч также показала мне зарисовки, сделанные Гедеоном (рисунки 8–11), а помимо них ещё и бумажную куклу, которую он вырезал примерно тогда же, когда делал эти зарисовки.
В этих первых двух беседах и в последующей переписке Элизабет Хэйч ответила на многочисленные — ей могло показаться, что и бесконечные — вопросы, которыми я засыпал её. В нашей последующей переписке после моего возвращения в США она ответила даже на ещё большее число вопросов. Понимая всю серьёзность моих намерений написать книгу о европейских детях, вспомнивших прошлые жизни, она разрешила мне воспроизвести в моей книге пять рисунков Гедеона и процитировать в ней книгу Einweihung в любых объёмах.
22 марта 1972 года, когда я снова был в Цюрихе, я встретился с Элизабет Хэйч в последний раз. Позже в том же 1972 году, 26 ноября, я долго беседовал с Гедеоном Хэйчем в Женеве, где он тогда жил.
Материал для этого раздела взят мной, главным образом, из немецкого издания Einweihung в моём переводе. Об одном более позднем заявлении Элизабет Хэйч сообщила мне в переписке.
Когда Гедеон впервые заговорил о своих воспоминаниях, он сказал:
Мои жена, дети и другие люди там [где он жил] не похожи на здешних людей; все они чёрные и совершенно голые [стр. 130].
Элизабет Хэйч спросила тогда Гедеона, где он жил. Далее она пишет:
Потом мальчик взял лист бумаги и карандаш и уверенно нарисовал хижину с конической крышей и столь своеобразным дымоотводом, что ничего подобного он никогда бы не мог увидеть в нашей стране [т. е. в Венгрии] (илл. 7). Перед хижиной он изобразил обнажённую женщину с длинными, отвисшими грудями. Возле хижины был водоём с волнами и пальмами[44] на заднем плане.
Он показал мне этот рисунок и объяснил: «Мы жили в хижинах, похожих на эту, сами строили их. А ещё каждый человек делал себе лодку, выдалбливая и вырезая её из ствола дерева. Там была большая река, но в неё нельзя было заходить так же глубоко, как и в наше озеро здесь. В тех водах жило какое-то чудовище. Я не помню, как оно выглядело, но оно откусывало людям ноги, поэтому мы не заходили в воду. Теперь ты понимаешь, почему в прошлом году я так кричал, когда вы захотели, чтобы я вошёл в воду [озера]. Я боялся того, что и там в воде было существо, которое могло откусить мне ноги; и даже теперь у меня возникает такое чувство, когда я захожу в воду, хотя я знаю, что в здешних водах нет ничего опасного.
Мама, ты помнишь, как я хотел грести на лодке, которую мы купили для нашей семьи? Ты сказала мне, что сначала я должен научиться грести. Но я знал, что умею грести, потому что я мог заставить мою долблёнку двигаться по реке так, словно она была частью меня. Я даже мог, сидя в лодке, наклониться на один её борт, перевернуться под водой и вынырнуть уже с другой стороны, оставаясь в ней. Ты сказала: „Хорошо, попробуй грести. Ты сам поймёшь, что у тебя не получается“. Как же вы все удивились, когда я взял одно весло, потому что длины моих рук не хватало для того, чтобы управляться с обоими вёслами, и показал вам, что я могу не только грести, но даже ловко управлять лодкой, виляя между другими лодками и людьми. На моей долблёнке там, где я жил, я мог делать что угодно. Видела бы ты меня тогда! Деревья не были похожими на те, что здесь. Они были вот такими». И он указал на деревья на рисунке. [Должно быть, тогда он уже сделал другой рисунок, см. илл. 8, поскольку на нём есть деревья, похожие на пальмы, а на илл. 7 их нет.] «Там были и другие растения, ничуть не похожие на те, что здесь. Гляди! Вот я стою и целюсь в большую птицу, а рядом со мной моя шляпа». [Шляпа лежит на земле у правой границы рисунка 8] [стр. 130–131].
Всё, что он нарисовал, составляло пейзаж, привычный для тропического края, с пальмами и другими растениями тех широт. Фигура, которая явно олицетворяла его, была типичным негроидом. Только шляпа показалась мне сомнительной. Она напоминала современную мужскую фетровую шляпу [европейского фасона]. Однако я не хотела смущать его или разжигать в нём фантазии, поэтому задавала вопросы осторожно. И всё же, поскольку он никогда в жизни не видел голых женщин, не считая, может быть, произведений искусства, на которых у женщин никогда не бывает отвислых грудей, я спросила его: «Почему ты нарисовал свою жену с такими длинными, отвисшими, уродливыми грудями?» Мой сын посмотрел на меня с изумлением, не понимая, как я вообще могла задать такой вопрос. А ответил он сразу, словно ответ был очевидным: «Потому что они были такими. И вовсе они не уродливы. Она была очень красивой».
Тогда я задала последний вопрос: «Какую сцену ты запомнил последней?» [Он сказал: ] «Я охотился и наткнулся на тигра. Я бросил в него копьё, но не убил его. Тигр прыгнул на меня с торчавшим из него копьём. А что случилось потом, я не помню» [стр. 131].
В это же время или, возможно, позже Элизабет Хэйч попросила Гедеона объяснить ей назначение изогнутого предмета в воздухе, который можно увидеть на рисунке 8. Он ответил, что это метательное оружие, которое возвращается к тому, кто бросил его. Он сказал, что сам изготовил его. Он не использовал слово «бумеранг», и Элизабет Хэйч не подсказывала ему это слово[45].
Его рисунки, опубликованные здесь под номерами 7 и 8, были сделаны коричневым карандашом, что, однако, не делает очевидным коричневый цвет кожи людей, о которых рассказывал Гедеон. В рисунках 9 и 11, сделанных в какое-то другое время — возможно, ранее, применялись цветные карандаши; они показывают коричневый цвет кожи изображаемых людей. На большинстве рисунков нет дат; только один из них (илл. 10) датирован ноябрём 1927 года. Гедеону было тогда шесть с половиной лет.
После вышеприведённых заявлений Гедеон мало говорил о прошлой жизни. Элизабет Хэйч записывала некоторые дальнейшие заявления, которые он делал в отрочестве и юности.
Наверху. Иллюстрация 9. На этом скетче Гедеона Хэйча изображены темнокожие люди. Внизу. Иллюстрация 10. На этом скетче Гедеона Хэйча изображены темнокожие люди
Когда ему было 13 лет, к Элизабет Хэйч прибежал сосед и сказал, что Гедеон забрался высоко на тополь. Это дерево было высотой, по её оценкам, метров 20 или 25, и Гедеона можно было слышать, но не видеть за листвой. Она потребовала, чтобы он немедленно спустился, и он с неохотой подчинился. Она отметила, что спускался он осторожно, но ловко, «как обезьянка». Она спросила его, зачем он совершил такой опасный поступок. Он ответил, что построил гнездо на верхушке дерева, чтобы лакомиться попкорном наверху, где он намного вкуснее, и добавил: «Оттуда я прекрасно вижу все окрестности. Я могу оглядеть всё кругом!» На это Элизабет Хэйч ответила, что забираться так высоко опасно, и велела ему строить себе гнёзда на земле. Гедеон с недовольным видом повиновался, но добавил: «Хотел бы я знать, кто приглядывал за мной, когда я жил в джунглях и забирался на деревья, которые были даже выше этого, чтобы высмотреть дичь. Где ты была тогда?» Элизабет Хэйч нечего было ответить на этот вопрос, и тем не менее она настояла на том, чтобы Гедеон больше не лазил по деревьям.
Некоторое время спустя Гедеон пришёл домой из школы и сказал с раздражением: «Какая ерунда! Священник рассказывал нам о том, что мы живём только один раз. Но я знаю, что мы живём много раз. Я знаю об этом! Правда, в присутствии взрослых лучше помалкивать и даже не заикаться о таких вещах».
Иллюстрация 11. На этом скетче Гедеона Хэйча изображены темнокожие люди
Следующее заявление Гедеона прозвучало, когда ему было 15 лет. Он попросил мать купить ему джазовый барабан. Она согласилась, и они пошли в крупнейший музыкальный магазин, где Гедеон выбрал самый большой барабан. Дома Гедеон продемонстрировал удивительные навыки игры на барабане, отбивая сложнейшие ритмы. Казалось, он пребывал в экстазе, и на его глазах иногда блестели слёзы. Он так и не сказал, где научился подобным образом играть на барабане, но однажды, исполнив какой-то причудливый ритм, воскликнул: «Теперь ты знаешь, мама, как мы посылали друг другу сообщения на большие расстояния!»
Гедеон никогда не использовал такие слова, как «негр» или «Африка». Он никогда не уточнял, кем было «чудовище», жившее в воде и способное откусывать людям ноги. (Элизабет Хэйч полагала, что он подразумевал крокодила.) Для обозначения места, в котором он жил, Гедеон использовал венгерское слово; его немецким эквивалентом, как сказала Элизабет Хэйч, было слово «urwald», которое можно перевести как дебри или, если речь идёт о тропиках, как джунгли.
Гедеон в самом деле употреблял слово «тигр», но подразумевал ли он под этим словом именно тигра, остаётся неясным. Во время нашей беседы с Элизабет Хэйч 13 февраля 1964 года она сказала, что он использовал это слово как общее определение, указывая на любого крупного и свирепого зверя. Им мог оказаться как тигр, так и лев или леопард, или любое другое животное из семейства кошачьих. Однако во время нашей встречи 7 мая 1964 года она вспомнила, что как-то раз Гедеон обратил её внимание на одну книжную иллюстрацию с тигром. А ещё он, по её словам, указал однажды на тигра в зоопарке и сказал, что именно такой зверь, которого он тогда пытался убить копьём, прыгнул на него.
Обстоятельства и манера повествования Гедеона о прошлой жизни. В приведённом выше кратком обзоре этого случая я не описал событие, которое, как мне кажется, побудило Гедеона спросить его мать о том, может ли так быть, что он уже жил прежде, чем стать её сыном, после чего он рассказал ей о своих воспоминаниях. Сейчас я вернусь в эту отправную точку и ещё раз процитирую Einweihung. Когда Элизабет Хэйч спросила Гедеона, почему он решил, будто уже жил прежде, он ответил:
«Однажды в саду я увидел большого чёрного жука. Я аккуратно потыкал в него палкой. Жук перевернулся на спину и лежал так без малейшего движения как мёртвый. Мне стало интересно, что будет дальше. Я ждал, не отрывая от него взгляд. Прошло много времени, может быть, полчаса. Потом жук перевернулся и убежал. Увидев это, я вдруг подумал о том, что я уже жил когда-то. Просто так казалось, будто я умер, поэтому люди решили, что я мёртв. Но потом я ожил, как этот жук. Поэтому я здесь, снова живой. А это означает, что на самом деле я не был мёртв. И мне не даёт покоя один вопрос: скажи мне, мама, отчего каждое утро, когда я просыпаюсь и лежу с закрытыми глазами, у меня сразу возникает мысль о том, что я должен соскочить с кровати и идти на охоту, чтобы добыть пропитание для жены и детей? Только открывая глаза и оглядывая комнату, я вспоминаю о том, что я маленький мальчик, твой сын» [стр. 129–130].
Более поздние заявления Гедеона последовали, как я уже сказал, после того, как он залез высоко на дерево и когда играл на джазовом барабане.
Довольно необычно для семилетнего мальчика застыть на полчаса, вперив взгляд в такой объект, как жук. Элизабет Хэйч предположила, что когда Гедеон сделал это, он впал в некоторое подобие транса, способствующего появлению более чётких воспоминаний о предыдущей жизни, которую он тогда описал ей.
Элизабет Хэйч полагала, что панический страх перед водоёмами, проявившийся у Гедеона, когда она впервые попыталась заставить его поплавать в озере рядом с их летним домом в Венгрии, со временем прошёл. Она рассказывала, что в конце концов он научился плавать «как утёнок». Однако сам Гедеон сказал мне (в 1972 году), что у него ещё оставался некоторый страх перед водой. Он умел плавать и плавал. Но он заметил, что каждую весну перед тем, как он, открывая сезон, входит в воду, ему бывает очень не по себе. Он не боялся заходить в плавательный бассейн, ему было страшно только погружаться в воды незнакомой реки или озера. Из-за этих постоянных опасений он начал думать, что в предыдущей жизни он утонул, то есть в конечном итоге версия его гибели отличалась от той, которую он назвал матери в раннем детстве.
Гедеон не стремился читать о жизни африканских негров. «Какой в этом смысл? — сказал он. — Я всё равно лучше знаю тамошнюю жизнь; и мне не нужно знать, что думают о ней белые люди. А когда я читаю правильные описания, то плачу, хотя и стараюсь сдерживаться». Это замечание он сделал уже в зрелые годы. Однажды Элизабет Хэйч и Гедеон сходили по случаю в кино на фильм о жизни негров, видимо, африканских. В то время Гедеон был лётчиком BBC. Несмотря на темноту, она заметила, что в течение сеанса он плакал и даже рыдал навзрыд.
Я уже описывал необычные навыки Гедеона, которым он не обучался и тем не менее демонстрировал, когда грёб в лодке одним веслом, залезал высоко на дерево и играл на барабанах. Способность Гедеона управляться с лодкой особенно впечатлила Элизабет Хэйч.
Гедеон никогда не боялся тигров, леопардов, кошек или других животных семейства кошачьих.
Элизабет Хэйч писала в Einweihung: «Я знала, что у него [Гедеона] никогда не было возможности увидеть книги об Африке. Я была в курсе всего, что он делал и чем был занят». В другом месте своей книги она писала: «Он никогда не был в кинотеатре и не читал никаких книг об Африке». В его семье никогда не было ни социальных, ни деловых связей с Африкой или Индией. Гедеон никогда не был знаком с неграми. В нашей беседе 7 мая 1964 года, а потом ещё раз, в нашей более поздней переписке, Элизабет Хэйч подчеркнула невозможность того, что Гедеон мог приобрести знания о жизни в тропиках обычным способом. Однако сама она, должно быть, несколько сомневалась на этот счёт, поскольку в Einweihung она писала, что комплименты Гедеона в адрес длинных отвислых грудей его жены из прошлой жизни «убедили меня в том, что он никогда не мог слышать об этом».
А между тем крокодила и тигра он видел в зоопарке.
Элизабет Хэйч была воспитана в духе традиционного для Венгрии христианства. Вместе с тем у неё не было предубеждений против явлений, которые в наши дни называют сверхъестественными. В молодости она экспериментировала со «столоверчением» и автоматическим письмом. У неё самой ещё до того, как Гедеон заговорил о прошлой жизни, были предположительные воспоминания о двух прежних жизнях. Одно из них возникло во сне, другое — в похожем на транс состоянии, когда её глаза были открыты. Таким образом, она ясно осознавала возможность прошлых жизней. Тем не менее она выслушивала Гедеона, не пытаясь убедить его говорить больше, чем он желал сказать в данный момент. Она написала (в Einweihung), что после первого проявления его воспоминаний, когда он сделал два наброска, представленных здесь на рисунках 7 и 8, она «взяла его скетчи и положила их в дневник, который хранила с самого его рождения. Я больше не задавала никаких вопросов. Я не желала разжигать фантазии и также не хотела, чтобы он глубоко погружался в эти воспоминания» (стр. 131).
Несмотря на то, что Элизабет Хэйч уверилась в том, что Гедеон действительно рассказывает о прошлой жизни, её всё же беспокоило, что ребёнок из венгерской буржуазной семьи 1920-х годов полагает, будто свою предыдущую жизнь он провёл в Африке. Другие члены её семьи, узнавшие о том, что говорил Гедеон, выражали такую же озабоченность.
Позже у Элизабет Хэйч были и другие видения, на этот раз о прошлой жизни в Древнем Египте. По её мнению, Гедеон присутствовал в той её жизни, когда она дурно обошлась с ним. Тогда он сбежал из Египта к племенам, обитавшим где-то в Африке, где он жил, умер и переродился негром. И всё же он, верила она, сохранив с ней связь, родился снова уже как её сын.
Это толкование допускало странные слова Гедеона, с которыми он обратился к матери примерно за шесть месяцев до того, как прозвучали его первые заявления о прошлой жизни. В то время Гедеон серьёзно заболел; у него был сильный жар, лимфатические железы увеличились. Врач вколол ему «сыворотку», после чего он начал бредить. Целых пять дней Элизабет Хэйч оставалась с ним сутки напролёт, почти всё время держа его на руках. Один раз, когда она попыталась немного изменить позу, Гедеон вцепился в неё и закричал: «Нет, нет! Держи меня! Если ты будешь всё время просто крепко держать меня, то я прощу тебе весь вред, который ты причинила мне». И поскольку Элизабет Хэйч была для Гедеона, по её мнению, матерью любящей и заботливой, то она была обескуражена этим заявлением Гедеона. Она спросила Гедеона, что же она сделала ему такого, чтобы нуждаться в его прощении. Мальчик ответил, что он не знает, и повторил, что если она будет только сидеть на месте и крепко держать его, то он простит ей всё.
Предполагаемые воспоминания Элизабет Хэйч о её собственной прошлой жизни в Египте, как и своеобразное истолкование странного заявления Гедеона о прощении, когда он бредил в лихорадке, остаются непроверенными и на самом деле являются непроверяемыми. Истина может заключаться в перемене убеждения Элизабет Хэйч. Заявление Гедеона о прощении, возможно, сохранялось в уме Элизабет Хэйч на более низких уровнях сознания до тех пор, пока наконец не породило фантазию, которая, как казалось, объясняла потребность в таком прощении. Сейчас я не могу сказать, какое объяснение нам следует предпочесть.
Радужка у Гедеона была голубого цвета, а волосы — русого. Волосы у него были прямыми, без малейшего намёка на кудри, иногда называемые курчавыми волосами, характерные для африканцев. Его губы не были пухлыми, как часто бывает у африканских негров. В общем, он походил на типичного европейца.
Когда я встретился с Гедеоном в 1972 году, он сказал мне, что в подростковом возрасте он был ненормально низкорослым и худым. Это подтолкнуло его в возрасте 16 или 17 лет заняться хатха-йогой (разновидностью йоги, делающей упор на упражнения и позы для укрепления физического здоровья). Его учителем был С. Р. Есудиан, преподававший йогу также его матери и впоследствии работавший в её школе йоги. Практика йоги очень помогла Гедеону; в конечном итоге преподавание йоги стало делом его жизни.
Во время Второй мировой войны Гедеон вступил в венгерские военно-воздушные силы и стал лётчиком; его самолёт был сбит, а сам он был ранен. В остальном война для него закончилась более-менее благополучно — он эмигрировал в Канаду и какое-то время руководил центром йоги в Ванкувере. Прожив несколько лет в Канаде, в 1957 году он вернулся в Европу и обосновался в Женеве, где снова руководил школой йоги. Помимо школы, основанной им в Женеве, у него были её филиалы в Базеле и Лозанне.
Когда мы встретились с Гедеоном в ноябре 1972 года, ему был 51 год. Он полагал, что у него ещё остались какие-то воспоминания о прошлой жизни, но картины были смутными. Я упоминал ранее о его извечном страхе погружаться в незнакомые водоёмы, отчего он думал, будто в предыдущей жизни он утонул. Когда я обратил его внимание на то, что он сказал в детстве о своей охоте на тигра, он попытался устранить противоречие, предположив, что он мог упасть в какой-то водоём после того, как бросил копьё в зверя. (В разговоре со мной он не использовал слова «тигр»; мы говорили по-французски, и он использовал слово «fauve», которое лучше всего перевести как «дикий зверь».)
Несмотря на своё увлечение йогой, Гедеон мало интересовался азиатскими религиями и никогда намеренно не изучал их. К Индии его не тянуло. Скорее, у него было сильное чувство родства с Африкой, хотя он никогда не бывал на этом континенте.
Сведения, полученные нами из заявлений и рисунков Гедеона, не позволяют нам отнести описанную им жизнь к какому-то конкретному обществу. Пальмы и какие-то тряпки в лучшем случае вместо одежды указывают нам на жизнь в тропиках. В настоящий момент я поставил себе скромную задачу не выяснить окончательно, а лишь прикинуть, подходят эти элементы больше Африке или Южной Азии, возможно, Индии. Мне также хотелось бы получить ответ на вопрос о том, отражают ли все эти рассказы жизнь в Африке или в Индии.
Ряд черт, описанных или нарисованных Гедеоном, присутствуют в племенах как Африки, так и юга Азии: темнокожие люди носят (в некоторых регионах) минимум одежды или ходят в обнажённом виде; там водятся крокодилы; растут пальмы; охотятся с копьями, луками и стрелами; там есть круглые хижины с коническими крышами и трубами для отвода дыма; там есть и долблёные лодки.
Другие элементы могут иметь больше ценности для установления места действия — это бумеранги и шляпа той формы, какую придал ей Гедеон (на рисунке 8); обмен сообщениями посредством барабанов. Бумеранги обычно отождествляют с аборигенами Австралии. Но ими пользовались также на юге Индии и в Африке (Burton, 1987; Ruhe, 1982; Thomas, 1991). Шляпы, напоминающие формой ту, что нарисовал Гедеон, носят некоторые сельские жители в Африке. Их изготавливают из тростника. Предположительно, шляпы такой формы носят и в других частях Африки, а также кое-где в Индии. Круглые хижины мы находим, конечно, в западной части Африки (илл. 12).
Обмен сообщениями посредством барабана представляется мне сугубо африканской чертой.
Использованное Гедеоном слово «тигр» поначалу я счёл конкретным обозначением, я дважды обсуждал этот момент с Элизабет Хэйч. Я спрашивал её: «Гедеон использовал общее слово для обозначения всего семейства кошачьих, подразумевая его крупных представителей, или же хотел указать именно на тигра (Felis tigris), обитающего исключительно в Азии?» К сожалению, Элизабет Хэйч дала два ответа на этот вопрос. Когда я обсуждал с ней этот момент в феврале 1964 года, она сказала, что Гедеон, должно быть, имел в виду вообще семейство кошачьих, но, когда я вернулся к этой теме во время нашей второй беседы в мае 1964 года, она полагала, что он хотел указать на тигра, обитающего в Азии. И она подкрепила своё мнение словами о том, что однажды он указал на тигра в книжной иллюстрации, а также на живого тигра в зоопарке (скорее всего, в Будапеште), заявив о том, что именно такие животные убили его в прошлой жизни; он сказал, что помнит об этом. Навряд ли второе заявление Элизабет Хэйч снимает все сомнения. Гедеон мог узнать тигра на фотографии и тигра в зоопарке как животное, похожее на то, что убило человека, жизнь которого он вспомнил. Однако я вовсе не собираюсь навязывать это мнение моим читателям.
Иллюстрация 12. Фотография круглых хижин в Африке (фото Яна Стивенсона)
Размышляя над вопросом о том, где проходила описанная Гедеоном жизнь, нам следует оценить степень его уверенности в том, что это происходило в Африке, родство с которой он ощущал. Но даже при таком условии мы должны ещё как-то объяснить его интерес к йоге, которую он в конечном счёте начал преподавать. Йога происходит из Индии и никак не связана с Африкой.
Его живой интерес к йоге, возможно, был порождён — и, безусловно, подогревался — увлечением его матери.
Я вижу, что все эти моменты и особенности во всей их совокупности позволяют нам с уверенностью говорить лишь о том, что прошлая жизнь Гедеона, которая, по его словам, у него была, прошла в каком-то племени, в тропическом регионе Африки или Южной Азии. Если мы решим, как я уже склонен думать, что Гедеон использовал слово «тигр», даже когда указывал на тигра в зоопарке, подразумевая всё семейство кошачьих, тогда мы можем вынести решение в пользу жизни в Африке.
Читатели заметят, что я не могу решить, какой район тропиков лучше всего подходит к утверждениям и особенностям поведения Гедеона в юности. Однако в одном я уверен: мы не силах объяснить ни его детские рисунки, ни его необычное поведение генами и влиянием окружающей среды, по отдельности или вместе взятыми.
Эйнар Йонссон
В этом случае исследуемый не называл ни имён, ни географических наименований. Тем не менее люди, рассказавшие мне об этом случае, полагали, что его заявления относились к одному молодому человеку, который был сводным братом отца исследуемого. Изучив этот случай, я пришёл к такому же выводу.
Эйнар Йонссон родился 25 июля 1969 года в Рейкьявике, Исландия. Его родителями были Йон Нильссон и Хельга Харальдсдоттир[46]. Эйнар был их единственным ребёнком. Йон Нильссон был плотником. Родители Эйнара были членами лютеранской церкви.
В первые годы жизни Эйнара его родители редко жили вместе. Эйнар оставался с матерью, жившей тогда в Рейкьявике с родителями. В то время Хельга Харальдсдоттир работала, и об Эйнаре заботилась, главным образом, мать Хельги; со временем он стал ходить в обычный детский сад. Йон Нильссон, по-видимому, в течение ранних лет жизни Эйнара виделся с ним нечасто; он ничего не рассказывал о том, что Эйнар говорил о предыдущей жизни.
Говорить Эйнар начал примерно в полтора года. Когда ему было два года, он начал рассказывать о каком-то погибшем трактористе. Он также сказал, что у него была другая мать, которая умерла. Потом он начал рассказывать о ферме с коровами, овцами и лодкой. Он описал находившийся там большой дом, позади которого возвышалась необычная гора. Он упомянул пожар и несчастный случай с лодкой.
Семья Эйнара полагала, что его заявления относились к жизни и смерти молодого человека по имени Харальд Олафссон, погибшего в результате несчастного случая на тракторе за неделю до рождения Эйнара.
Корреспондент в Рейкьявике Гейр Вильялмассон сообщил мне об этом случае в письме от 10 марта 1973 года. Я послал эти сведения доктору Эрлендуру Харальдссону, который через несколько месяцев побеседовал с Хельгой Харальдсдоттир и прислал мне отчёт о её заявлениях в ноябре 1973 года. К этому времени Эйнару было четыре года, и вскоре после этого он перестал говорить о предыдущей жизни. (Он не отвечал, когда Эрлендур Харальдссон пытался заговорить с ним.)
В 1980 году я был в Исландии, и 16 августа я долго разговаривал с родителями Эйнара. (Доктор Харальдссон присутствовал при этом, но переводить ему было не нужно.)
В последующие годы для меня становилось всё более очевидным то, что нам нужно побеседовать с бабушкой Эйнара по отцу, которая была также матерью Харальда Олафссона. Её звали Мартой Сигурдсдоттир; в 1985 году я вернулся в Исландию, чтобы побеседовать с ней. Она любезно приехала из своего сельского дома в Рейкьявик, где мы и встретились 11 апреля. Для этой встречи я нуждался в докторе Харальдссоне как в переводчике. Эйнар и его мать присутствовали на этой встрече и предоставили некоторые дополнительные сведения. К тому времени Эйнару было почти 16 лет.
В нескольких заявлениях Эйнара упоминался дом, в котором жил Харальд, и прилегающая к нему территория. Тогда я ещё не проверил эти сведения; единственный способ сделать это состоял в том, чтобы съездить в Лёйваус. Для этого пришлось беспокоить доктора Харальдссона, чтобы он сопровождал меня; но он великодушно согласился поехать со мной. Вместе мы выехали из Рейкьявика и добрались до Лёйвауса 23 октября 1999 года. Там мы ещё раз побеседовали с Мартой Сигурдсдоттир, а также поговорили с Олафом Петурссоном, отцом Харальда, который подтвердил одно из заявлений Эйнара. Мы смогли также лично осмотреть дом и территорию вокруг него, проверяя точность утверждений Эйнара.
Бабушка Эйнара по отцу, Марта Сигурдсдоттир, была замужем дважды. От первого мужа, Нильса Ларуссона, у неё был один сын, Йон Нильссон (отец Эйнара). От второго мужа, Олафа Петурссона, у неё было четверо сыновей, из которых Харальд Олафссон был вторым. Харальд Олафссон был примерно на восемь лет младше своего сводного брата Йона Нильссона.
Марта Сигурдсдоттир и её первый муж Нильс Ларуссон жили в Рейкьявике, а потом, когда Йону Нильссону было примерно пять лет, она переехала в местечко под названием Лёйваус, расположенное недалеко от города Акюрейри. В Лёйваусе у её второго мужа, Олафа Петурссона, была ферма. Её четверо детей, рождённых позже, появились на свет в этом районе. Йон Нильссон оставался в Лёйваусе до 16 или 17 лет, а потом вернулся в Рейкьявик, возможно, для продолжения образования. Йон Нильссон 12 лет прожил в Лёйваусе, поэтому уверенно ориентировался в той местности. И он, разумеется, хорошо знал Харальда Олафссона, несмотря на то, что Харальд был примерно на восемь лет младше его. Когда он уехал из Лёйвауса, Харальду было примерно девять лет. Заявления Эйнара проверял в основном он.
В отличие от Йона Нильссона, Хельга Харальдсдоттир (его жена и мать Эйнара) никогда не знала Харальда Олафссона. Кроме того, она не бывала в Лёйваусе до того, как отвезла туда Эйнара, когда ему было примерно пять лет.
Харальд Олафссон родился в Акюрейри 22 мая 1955 года. Его родителями были Олаф Петурссон и Марта Сигурдсдоттир. Один сын у них уже был, и ещё двое появились на свет уже после рождения Харальда.
Я узнал только об одном необычном событии из жизни Харальда, закончившейся его безвременной смертью в возрасте примерно 14 лет. Его детство было, очевидно, таким же, как и у любого обычного мальчишки, который рос и работал на ферме в Исландии.
Когда Харальд был ребёнком — возраст я не выяснил, — одно из (ахиллесовых) сухожилий на его лодыжке случайно порвалось и было сшито хирургическим путём. Какое-то время после этого он хромал, но травма эта в конце концов зажила.
Водить трактор он научился, видимо, ещё в юном возрасте. 18 июля 1969 года он поехал на одном из тракторов своей семьи на сопредельную ферму помочь соседу косить траву. Когда он закончил работу и поехал на тракторе домой, то в какой-то момент съехал с дороги и опрокинулся. Погиб он мгновенно. Тело обнаружил прохожий. Его забрали в Акюрейри, где было проведено расследование причины этого несчастного случая. Семья Харальда так и не узнала из него, что, по мнению врачей, стало непосредственной причиной его смерти или, на их языке, летального исхода телесных повреждений; они полагали, что умер он из-за серьёзной травмы головы.
Доктор Харальдссон прислал мне копию короткого газетного сообщения о том несчастном случае, в котором погиб Харальд. Оно было опубликовано в ведущей газете Исландии Morgunbladid, с указанием причины и даты смерти Харальда.
В таблицу 1 я внёс все сделанные Эйнаром заявления, которые запомнила Хельга Харальдсдоттир. По её словам, он сделал их все до того, как ему исполнилось четыре года. В 1980 году она сказала мне, что в возрасте примерно семь лет Эйнар говорил о хромом человеке (заявление 4 в таблице 1); а между тем ранее, в 1973 году, она сказала доктору Харальдссону, что заявление о хромом человеке Эйнар сделал, когда ему было только четыре года.
Эйнар никогда не упоминал имена людей и названия мест. Возможно, некоторые заявления, сделанные им, мы не записали. Доктор Харальдссон в 1973 году заметил, что, по словам Хельги Харальдсдоттир, Эйнар «говорит о его [Харальда] дядях, тётях и двоюродных братьях и сёстрах». Однако мне Хельга Харальдсдоттир не упоминала о заявлениях об этих людях ни в 1980, ни в 1985 годах, а у меня не было возможности расспросить о них.
Иллюстрация 13. Вид фермерского дома и горы необычной формы позади него в Лёйваусе. Фермерский дом представляет собой тёмно-коричневое строение далеко слева (фото Эрлендура Харальдссона)
Из 16 заявлений, внесённых в таблицу 1, 13 соответствуют жизни и смерти Харальда Олафссона, а 3 выглядят несоответствующими.
Когда Эйнару было пять лет, Хельга Харальдсдоттир взяла его с собой в Лёйваус, там он провёл лето. Я спросил её, не заметила ли она свидетельства того, что он знаком с этой фермой и окрестностями. Она сказала, что Эйнар остался безучастным, тогда как сама она узнала её! Она предположила, что это произошло благодаря точности описания Эйнаром большого сельского дома и горы странной формы позади него. Иллюстрация 13 показывает, что она увидела, когда приехала в Лёйваус.
Обстоятельства и манера повествования Эйнара о предыдущей жизни. В отличие от большинства исследуемых в случаях, включённых в эту книгу, Эйнар никогда прямо не заявлял о том, что у него была предыдущая жизнь. Он говорил как наблюдатель, следивший за событиями, происходившими с каким-то другим человеком[47].
Однако это не означает, что его не мучил вопрос его личности и личностей его родителей. Он не признавал мать и какое-то время даже не позволял ей прикасаться к себе. Он просил отпустить его к «другой матери» и плакал, когда ему отказывали в его просьбе. В то же время он иногда говорил, что его «другая мать» мертва. Однажды, когда мать вела его домой из детского сада, встретившийся им на дороге приятель Эйнара спросил его, является ли Хельга его матерью. Эйнар ответил: «Нет, это не моя мама. Моя мама умерла». Иногда он говорил, что его бабушка по матери — у неё он тогда жил вместе с матерью — и была его настоящей матерью; но эта путаница не была отмечена, поскольку в другой раз он говорил, что эта бабушка ему не мать.
Если мать Эйнара задавала ему вопросы о подробностях, связанных с каким-нибудь сделанным им заявлением, то он никогда не отвечал на них. Например, он отказывался говорить о том, какого цвета были волосы его «другой матери».
Эйнар был склонен застревать на одной мысли. Хельга Харальдсдоттир говорила доктору Харальдссону о том, что он «часто говорит о своём старшем брате» и «часто упоминает большую гору в сельской местности».
Я уже упоминал о желании Эйнара уйти к «другой матери» (несмотря на его слова о том, что она мертва), сопровождавшемся непризнанием собственной матери. Эйнар не признавал и отца; в то время, когда его родители жили раздельно, он не радовался, когда отец приезжал повидаться с ним. Хельга Харальдсдоттир никогда не слышала, чтобы Эйнар говорил о том, что у него есть два отца, но ей сообщили о том, что он говорил об этом тем, с кем играл в детском саду.
Эйнар часто говорил о том, что происходило на ферме, словно он каким-то образом знал о том, что там делается. Например, иногда он высказывался следующим образом: «Сейчас моя бабушка готовит» или «Мой дедушка косит траву». Эти заявления никогда не проверялись[48].
Эйнар не боялся тракторов или других транспортных средств.
Когда я встречался с Эйнаром в 1985 году, ему было 15 с половиной лет. Тогда он ходил в девятый класс. Он сказал, что ничего не помнит о предыдущей жизни. Никакого особого влечения к сельской или городской жизни он не испытывал. Ему больше хотелось изучать компьютеры.
В моих заметках, а также в моей переписке с доктором Харальдссоном об этом случае то и дело проскальзывают сомнения относительно того, можно ли рассматривать данный случай как прояснённый. Я хочу сказать: относятся ли заявления Эйнара к жизни и смерти Харальда Олафссона или кого-то другого? Сейчас мой ответ на этот вопрос — «да», пусть и с оговорками. Сами по себе аварии на тракторах не редки на фермах, но со смертельным исходом единичны. Многие заявления, сделанные Эйнаром о ферме, были бы справедливы для многих ферм, возможно, почти для всех. И всё же только на фермах у водоёма могут быть лодки, и не на многих из них живут хромые люди. К тому же, не у многих ферм есть гора необычной формы, причём именно на заднем плане. Мы не можем высчитать процент вероятности для этой группы особенностей; но я думаю, что большинство читателей согласится со мной в том, что вряд ли мы найдём их в полном составе на какой-либо ферме помимо той, на которой жил Харальд Олафссон.
Упоминания Эйнаром хромого человека необычны. Харальду Олафссону было только три или четыре года, когда его хромой дедушка по матери приехал пожить какое-то время в их доме. Его приезд и смерть позже в том же году имели место за 10 лет до гибели Харальда, в возрасте 14 лет. Однако в этом отношении данный случай не является уникальным. Хотя наибольшее число воспоминаний исследуемых не выходят за рамки времени смерти предыдущей личности, некоторые исследуемые, пусть и немногие, вспоминали и гораздо более ранние события из предыдущей жизни[49].
Этот случай также необычен своим коротким, семидневным, периодом между смертью предшествующей личности и рождением исследуемого[50].
Таблица 1. Перечень заявлений, сделанных Эйнаром
Дитта Ларусдоттир
Перед вами ещё один случай со скупыми сведениями. Однако скудость данных в этом случае позволяет рассказать о нём тем из вас, у кого есть дети, чтобы он послужил примером того, сколь эфемерными бывают порой свидетельства о предыдущей жизни у некоторых детей[51].
Дитта Ларусдоттир родилась в Рейкьявике, Исландия, 3 января 1967 года. Её родителями были Ларус Йоханссон и Маргрет Олафсдоттир; в семье она была третьим ребёнком. Ларус, плотник, был вторым мужем Маргрет; оба они были лютеранами. Они развелись, когда Дитта была ещё малым ребёнком.
Когда мать Дитты, Маргрет, была беременна ею, младшая сестра Маргрет, Гудрун, увидела во сне умершую третью сестру, Кристин, которая дала понять в этом сне, что она переродится в облике дочери Маргрет.
Примерно через пару недель после рождения Дитты Маргрет заметила на её затылке явственную родинку (илл. 14).
Когда Дитте было примерно два с половиной года, она сделала два заявления, указывающие на воспоминания о жизни Кристин.
Иллюстрация 14. Родинка на голове Дитты Ларусдоттир в марте 1981 года, когда ей было 14 лет (фото Яна Стивенсона)
Члены семьи часто отмечали физическое сходство между Диттой и её тётей Кристин.
Доктор Эрлендур Харальдссон сообщил мне об этом случае, когда я был в Исландии в 1981 году. 5 марта 1981 года я долго беседовал (в Рейкьявике) с Маргрет Олафсдоттир. Мы также встретились с Диттой, которой тогда было 14 лет. Я осмотрел, зарисовал и сфотографировал её родинку.
6 марта доктор Харальдссон побеседовал с отцом Дитты, Ларусом Йоханссоном, по телефону. Я тогда присутствовал в кабинете доктора Харальдссона и сразу по завершении их диалога кратко записал его. И дедушка, и бабушка Дитты по матери умерли до 1981 года, а Гудрун Олафсдоттир, видевшая сон о Кристин до рождения Дитты, жила в то время в Пакистане. Таким образом, мать Дитты предоставила нам основную часть сведений об этом случае, которые я мог получить, но отец Дитты и полицейский отчёт о смерти Кристин дали ценное подтверждение некоторых подробностей дела.
В октябре 1999 года я снова был в Исландии, но ещё раз встретиться с Диттой и её семьёй у меня не было возможности. Доктор Харальдссон получил копию полицейского отчёта о несчастном случае, в котором погибла Кристин Олафсдоттир. Он также перевёл его для меня. Этот подробный отчёт включал в себя заявления трёх человек, включая мужа Кристин, давших показания о событиях, непосредственно предшествовавших её смерти.
В большой семье с 15 детьми Кристин была третьим ребёнком и третьей дочерью. Она родилась 10 ноября 1925 года. Её родителями были Олаф Лофтссон и Элинборг Сигурдсдоттир. После неё у них были дочери, из которых в этом случае Марта, Маргрет (мать Дитты) и Гудрун выступают действующими лицами. Все их дети были дочерьми. Жили они в Рейкьявике.
Когда Кристин было примерно три года, она упала и разбила затылок. Рана кровоточила. По причине недоступности врачебной помощи Олаф Лофтссон сам остановил кровотечение и перевязал рану. Потом он забыл об этой травме Кристин и вспомнил о ней, лишь когда Маргрет спросила его, не было ли у Кристин когда-нибудь травм головы.
До замужества Кристин посещала актёрскую школу и принимала участие в радиопостановках. Она вышла замуж примерно в 17 лет. Её муж, Эйнар Гримссон, не хотел, чтобы она играла; и, вероятно, после рождения детей у неё больше не оставалось на это времени. На момент её смерти у неё был трёхлетний сын и пятимесячная дочь. Они также жили в Рейкьявике.
Осенью 1947 года Кристин и Эйнар купили (с другом) новый дом, который не был достроен до конца. Тем не менее в свой новый дом они въехали. В доме были подвал и центральное отопление. Они установили стиральную машину, которая у них уже была, её просто перевезли в новый дом. Однажды вечером Кристин постирала кое-какую одежду в кипящем котле, а затем подошла с ней к отжимному катку стиральной машины. Коснувшись машины, она получила удар током, о чём сообщила Эйнару. Они решили не пользоваться этой стиральной машиной до тех пор, пока её не проверит электрик. Очевидно, она была неправильно подключена; возможно, отсутствовало заземление. Затем Эйнар пошёл к кому-то из соседей. Кристин осталась в подвале. Вдруг находившаяся наверху её сестра Софья — она гостила у них — услышала, что Кристин зовёт её. Спустившись в подвал, Софья увидела, что Кристин крепко вцепилась правой рукой в стиральную машину. Она побежала к соседу за помощью. Он прибежал быстро и отключил в доме электричество. Однако к этому времени Кристин уже умерла. Она погибла 6 ноября 1947 года в возрасте 22 лет. Её сестре Маргрет (матери Дитты) было тогда примерно 14 лет. Кристин была человеком добрым и мягким. Из всех 14 сестёр Маргрет она была у неё самой любимой.
В 1966 году, когда Маргрет была беременна Диттой, её следующая по возрасту младшая сестра Гудрун увидела такой сон:
У Маргрет и её мужа родилась дочка. Как-то раз они попросили Гудрун немного посидеть с младенцем, пока они не вернутся, и уехали. Гудрун осталась наедине с крошкой. В какой-то момент малышка села и заговорила. «Ты знаешь о том, что я снова родилась?» — спросила она. «Нет, — ответила Гудрун. — Впервые слышу об этом». Тогда малышка сказала: «Да, я уже была здесь прежде… Родиться было очень трудно, а умереть легко». Гудрун попросила её рассказать о том, как она умерла, но девочка не стала отвечать. Тогда Гудрун поинтересовалась, похожа ли она на себя прежнюю. Малышка ответила: «Похожа, но сейчас я темнее. У меня более смуглое лицо, волосы тоже более тёмные». Потом девочка сказала, что у неё есть шрам. Гудрун спросила её, имел ли он какое-то отношение к её смерти. Малышка ответила: «Нет, когда я умерла, мне было больше 20 лет, а шрам я получила, когда была маленькой девочкой. Он сотрётся». Потом малышка спросила Гудрун о Марии (одна из дочерей в этой семье, она была сиделкой у Кристин). Гудрун, услышав имя Марии из уст младенца, воскликнула: «Ого! Неужели ты уже знала нас раньше?» В этот момент девочка снова легла и сказала: «Я больше не хочу говорить об этом».
(Как я уже сказал, у меня не было возможности встретиться с Гудрун, и мой рассказ о её сновидении получен из вторых рук, от Маргрет.)
Гудрун считала, что малышка из сна была Кристин, единственная умершая дочь в семье. Через день или два после этого она рассказала Маргрет о своём сновидении. В то время Маргрет не придала ему большого значения.
Эта сцена приснилась Гудрун до рождения Дитты; таким образом, она не могла узнать обычным способом о родинке Дитты. Однако я не могу быть уверенным в том, что она ничего не знала о полученной Кристин травме головы, даже если это представляется маловероятным. В 1981 году отец Дитты, Ларус, знал о травме головы Кристин, но он никогда не встречал Кристин. Кроме того, Олаф Лофтссон, кажется, никогда не заговаривал о травме головы Кристин до тех пор, пока Маргрет не показала ему родинку Дитты. Элинборг Йонсдоттир (мать Маргрет и Кистин) сказала, что её дочери в детстве часто падали; о травме головы Кристин она не помнила.
Когда Дитте было от двух до двух с половиной лет, Маргрет повела её в туалет. Дитта заметила кольцо на пальце Маргрет. Тогда же между ними произошёл следующий диалог (по воспоминаниям Маргрет в 1981 году):
Дитта: Кто дал тебе это кольцо?
Маргрет: Мой первый муж [не отец Дитты].
Дитта: У меня тоже был муж.
Маргрет: Нет у тебя никакого мужа.
Дитта: А я говорю, есть.
Маргрет: У маленьких девочек не бывает мужей.
Дитта: Ну и что, а у меня есть.
Маргрет: Ладно. И как его звали?
Дитта: Эйнар.
Маргрет: А дети у тебя есть?
Дитта: Нет, только куклы.
Дитта больше ни одним словом не упомянула о предыдущей жизни. С отцом она ни разу не затронула эту тему. Она никогда не называла себя Кристин и не обращала внимание на родинку на своей голове.
Когда погибла Кристин, у неё с Эйнаром было двое детей. Как я уже говорил, мальчику, старшему ребёнку, было чуть больше трех лет, а младшему ребёнку, крошечной девочке, — только пять месяцев. Маргрет полагала, что Дитта никогда не слышала упоминаний имени Эйнара; Эйнар снова женился и был «потерян» для семьи Маргрет.
Когда Дитта стала достаточно большой для того, чтобы играть в куклы, она назвала куклу Арнхейдур. Ни у кого из членов её семьи не было этого имени. Однако у Кристин когда-то была подруга по имени Арна, которая потом умерла. Маргрет не знала, называли ли ту женщину Арной, сокращая её имя Арнхейдур, как это часто бывает.
Маргрет наблюдала за тем, как Дитта играет в актрису, когда ей было примерно два года. Когда она спросила Дитту, кем она хочет стать, когда вырастет, Дитта ответила, что она хочет стать актрисой. Позже она передумала и сказала, что хочет стать учительницей, медсестрой или врачом.
Дитта никогда не испытывала чувства страха перед электрическими приборами.
Она научилась читать ещё прежде, чем кто-либо взялся учить её этому. В возрасте шести лет она могла читать гораздо лучше, чем другие дети, которых этому научили. Дитта сама удивлялась тому, что она может читать, хотя её не учили этому, и спросила мать, откуда у неё такое умение. Маргрет ответила, что она не знает.
Маргрет полагала, что у Дитты был более горячий характер, чем у Кристин.
Как я уже говорил, родители, бабушка и дедушка Дитты были лютеранами. По словам Маргрет, её сестра Гудрун (видевшая сон о Кристин перед рождением Дитты) верила в перерождение, а она (Маргрет) не верила в него. Тем не менее Маргрет, очевидно, приняла наше исследование всерьёз и демонстрировала терпение и интерес в течение всей нашей долгой беседы с ней.
Маргрет сказала, что её родители верили в жизнь после смерти; и она полагала, что они вполне могли верить и в перерождение.
Родинка Дитты была расположена на правой затылочной части головы, выше и позади уха. Это была округлая, похожая на шрам, безволосая область диаметром примерно в 1 сантиметр (илл. 14).
По словам Маргрет, на взгляд её родителей, Дитта была очень похожа на Кристин. Она сказала: «Они всегда говорили, что Дитта очень напоминает Кристин». И у Дитты, и у Кристин были необычайно голубые глаза. У Дитты были более тёмные волосы и более смуглое лицо, чем у Кристин.
У Дитты не было никаких родинок на том участке тела — предположительно, на правой руке, — где Кристин получила убивший её удар током.
Из того, что Маргрет была скептически настроена в отношении перерождения, ещё не следует, что разговор с Диттой в её памяти исказился — хотя такая возможность не исключена, — а ведь только он один и свидетельствует прямо о предыдущей жизни Дитты, в которую верили некоторые. Наша уверенность в связи между родинкой Дитты и раной на затылке Кристин находится в полной зависимости от того, насколько хорошо Маргрет запомнила воспоминания своего отца. (Как я уже говорил, мать Маргрет не запомнила никаких особых травм у Кристин.)
Можно ли просто объяснить появление родинки у Дитты? Я полагал, что она могла быть омертвевшей тканью, оставшейся от ссадины на голове Дитты, возникшей во время её прохождения по родовому каналу. Это представляется неправдоподобным, потому что Дитта была третьим ребёнком Маргрет, которую она рожала только три с половиной часа, без отклонений от нормы. Локальный некроз ткани во время рождения чаще всего случается у первенцев, во время затянувшихся родов (Hodgman et al., 1971).
Если предположить, что эта родинка Дитты происходит от шрама, вызванного старой травмой на голове Кристин, это делает данный случай необычным, но не уникальным. По меньшей мере в трёх других случаях — Дорабет Кросби, Дженнифер Поллок и Леха Пала Джатава — у родинки или родового дефекта исследуемого была связь с какой-то раной предшествующей личности без смертельного исхода.
Временной промежуток, почти в 19 лет, между смертью Кристин и рождением Дитты является одним из самых продолжительных в случаях перерождения в одной и той же семье, изученных в Университете Виргинии.
Марья-Лииса Каартинен
Марья-Лииса Каартинен родилась 22 мая 1929 года в Хельсинки, Финляндия. Её отец умер, когда ей было три года; я так и не узнал, ни как его звали, ни чем он занимался. Её мать, Салли Каартинен, была почти единственным источником информации по данному случаю.
Марья-Лииса начала говорить, когда ей был примерно год. Когда ей было около двух лет, она начала делать заявления и демонстрировать поведение, убедившее её мать в том, что в ней переродилась старшая дочь в этой семье, Ева-Майя, умершая за шесть месяцев до рождения Марьи-Лиисы.
Об этом случае мне сообщил доктор Карл Мюллер из Цюриха, Швейцария. Он встречался с Салли Каартинен в Хельсинки в 1959 году, и тогда она рассказала ему о случае своей дочери. Впоследствии она прислала ему рассказ об этом случае в письме, которое он показал мне. Осенью 1963 года я приехал в Хельсинки и 3 сентября долго беседовал с Салли Каартинен. Она не говорила по-английски, зато этим языком владела её дочь, Марья-Лииса, которая переводила для нас[52].
Салли Каартинен сохранила записи о заявлениях и поведении Марьи-Лиисы и во время нашей беседы заглядывала в них. Позже я попросил дать мне на время эти заметки или предоставить их перевод. Согласие я получил, но ни записей на время, ни их переводов так и не дождался, а потом эти заметки и вовсе потерялись, когда Салли Каартинен переехала на новое место жительства.
У Марьи-Лиисы был брат, Анти Каартинен, который был на семь лет старше её. Я подумал, что он мог помнить какие-то заявления Марьи-Лиисы и что-то необычное в её поведении в детстве. Во время моего приезда в Хельсинки в 1963 году я коротко переговорил с ним по телефону. Тогда он уже ничего не помнил о заявлениях и поведении Марьи-Лиисы, хотя и припоминал услышанные им позже рассказы своей матери об этом её друзьям.
Позже я обсуждал с Салли Каартинен в нашей переписке с ней некоторые подробности этого случая. Марья-Лииса переводила и печатала для меня её письма. В 1978 году я снова был в Хельсинки и ещё раз встретился с Марьей-Лиисой, но не с её матерью. Больше я её не видел.
Ева-Майя Каартинен родилась в Оулу, Финляндия, 17 августа 1923 года. Тогда она была у матери единственной дочерью. Трое её братьев родились раньше неё.
Ева-Майя обладала рядом ярких особенностей характера, отличавших её от братьев. Например, она плохо ела и иногда, не желая есть, прятала свою порцию еды. Она любила рыбу и свежее молоко, но не выносила мясо и простоквашу — лакомство для других членов её семьи. Она вообще отказывалась и от мяса, и от простокваши.
Она любила музыку и танцы и научилась танцевать раньше, чем ходить. Её обучили движениям популярного в 20-е годы танца чарльстон.
Когда Еве-Майе было чуть больше пяти лет, она серьёзно заболела. У неё диагностировали грипп, 24 ноября 1928 года она умерла в Хельсинки.
Во время этой роковой для неё болезни Салли Каартинен обещала купить ей игрушечную детскую коляску.
Потеряв единственную дочь, Салли Каартинен была убита горем; она очень хотела, чтобы Ева-Майя вернулась к ней. В то время она уже была беременна Марьей-Лиисой, которая родилась спустя почти ровно шесть месяцев после смерти Евы-Майи.
В тот период, когда Марья-Лииса особенно сильно отождествляла себя с Евой-Майей, она неоднократно просила называть её Евой-Майей. Примерно в двухлетнем возрасте она нашла фотографии Евы-Майи, стала показывать их другим людям и говорить: «Это я».
Когда в возрасте примерно двух лет её было трудно заставить есть, она как-то сказала матери: «Почему ты не говоришь мне то же, что и Еве-Майе: чтобы я кусала, жевала и проглатывала?» Салли Каартинен в самом деле использовала эти же слова, когда заставляла есть Еву-Майю.
Когда Марье-Лиисе было примерно три года, её семья впервые после её рождения переехала в принадлежавший им домик в деревне, которым они пользовались летом. Он находился в Соткамо. Когда они приехали туда, Марья-Лииса заметила, что в их загородном доме нет работника, который был там когда-то, и спросила: «А где Хелим?» Хелим перестал работать на эту семью за год до рождения Марьи-Лиисы. Этот случай произошёл до смерти отца Марьи-Лиисы, поскольку после его смерти домик продали. Всё это говорит о том, что Марье-Лиисе в то время было не больше трёх лет.
В вышеупомянутом загородном доме в Соткамо, куда семейство приехало, как я уже сказал, когда Марье-Лиисе было примерно три года, стоял сундук, в котором хранились игрушки детских лет всех членов семьи. Одни игрушки принадлежали сыновьям, другие — Еве-Майе. Марья-Лииса сама подошла к этому сундуку и выбрала из него те игрушки, которые когда-то принадлежали Еве-Майе. Было особенно заметно, что она отличала мячи, принадлежавшие Еве-Майе, от мячей, принадлежавших мальчикам. У одного из братьев Марьи-Лиисы была в том сундуке кукла, но Марья-Лииса проигнорировала её и взяла себе куклу Евы-Майи. Салли Каартинен сказала мне, что она не присутствовала в тот момент, когда Марья-Лииса открыла и исследовала сундук с игрушками. Поэтому я предполагаю, что она узнала об этом случае от мужа или от одного из сыновей, все они были старше Марьи-Лиисы.
Когда Марье-Лиисе было примерно четыре года, она спросила мать: «Где мы были, когда прилетел Питер Пэн?» Салли Каартинен решила, что этот вопрос имел отношение к кинофильму, снятому по детской сказке Джеймса Барри о Питере Пэне, который Ева-Майя посмотрела с матерью в 1928 году, но Марья-Лииса никогда не видела его. (Питер Пэн летал и в сказке, и в кинофильме.)
Также примерно в возрасте четырёх лет Марья-Лииса попросила мать дать ей детскую коляску, которую она когда-то обещала ей. Как я уже говорил, Салли Каартинен обещала Еве-Майе, когда она болела — как оказалось, неизлечимо, купить ей детскую коляску.
Я не знаю возраст Марьи-Лиисы в следующем случае. Салли Каартинен попросила работника принести пальто, некогда принадлежавшее Еве-Майе и хранившееся на чердаке их дома. Когда работник спустился с чердака, Марья-Лииса увидела у него это пальто, бросилась со всех ног к работнику, стала рвать пальто из его рук и надевать его со словами: «Это же моё пальто, моё!» Марья-Лииса была в своей комнате, когда Салли Каартинен, находившаяся на кухне, попросила работника принести пальто; она была уверена в том, что Марья-Лииса не могла услышать, за чем она посылает работника.
Обстоятельства и манера повествования Марьи-Лиисы о предыдущей жизни. Уже описанные мной случаи показывают, что Марья-Лииса в одно время говорила о предыдущей жизни по собственной инициативе, а в другое заговаривала о ней, когда какая-то ситуация, знакомая Еве-Майе, по-видимому, будила в ней воспоминания.
Марья-Лииса сразу заговорила как взрослая, минуя фазу детского лепета. Однажды, когда Марье-Лиисе было примерно два года, мать стала говорить с ней в манере, свойственной младенцам, на что Марья-Лииса ответила с упрёком: «Почему ты так разговариваешь со мной?»
Марью-Лиису было трудно заставить есть, хотя и не в такой степени, как у Еву-Майю. Она тоже — пусть, опять же, и реже — порой прятала свою порцию, только бы не есть. Как и Ева-Майя, Марья-Лииса любила рыбу и свежее молоко, но не любила и отвергала мясо и простоквашу. Все другие члены семьи, кроме этих двух девочек, любили и мясо, и простоквашу.
Марья-Лииса предпочитала играть скорее старыми игрушками, оставшимися от Евы-Майи, чем новыми, купленными специально для неё. Особенно она любила возиться с игрушечной кроваткой, принадлежавшей Еве-Майе.
Ей также нравилось надевать на себя одежду Евы-Майи. Кажется, она узнала кое-что из этой одежды помимо вышеупомянутого пальто.
Марья-Лииса любила музыку так же, как и Ева-Майя. Она тоже научилась танцевать едва ли не раньше, чем ходить. Когда ей не исполнилось ещё и четыре года, её мать сказала, что она научит Марью-Лиису некоторым песням, и начала играть на пианино. Марья-Лииса заявила, что она будет танцевать, и сразу начала исполнять чарльстон — танец, которому обучалась только Ева-Майя, но не Марья-Лииса. Этот случай произошёл ещё до смерти отца Марьи-Лиисы (значит, тогда ей было не больше 3-х лет) и очень удивил его.
Я уже говорил о том, что Марья-Лииса просила называть её Евой-Майей и вообще вела себя так, как будто она была переродившейся Евой-Майей. Например, у неё был старший брат, который был примерно на полтора года старше Евы-Майи. (Думаю, этим братом был Анти Каартинен.) Таким образом, он был на семь лет старше Марьи-Лиисы. Однако Марья-Лииса считала его равным себе по возрасту и ожидала, что он будет играть с ней.
Однако по временам Марья-Лииса отзывалась о Еве-Майе так, словно она отличалась от неё. Иногда, надев одежду Евы-Майи, она вставала перед зеркалом и говорила: «Сейчас я хочу поговорить с Евой-Майей».
Примерно в пять лет (в этом возрасте умерла Ева-Майя) Марье-Лиисе несколько раз снилось, что её хоронят, или она видела во сне мёртвые тела. Эти кошмары постепенно перестали сниться ей, поскольку мать успокоила её каким-то способом, о котором я не стал расспрашивать.
Салли Каартинен сказала мне, что личность Евы-Майи стала в полной мере проявляться в Марье-Лиисе только где-то в двухлетнем возрасте. В какой-то момент на её глазах в Марье-Лиисе произошла разительная перемена, после которой она стала намного заметнее походить на Еву-Майю, чем ранее.
Сколь бы внезапной ни была эта перемена в Марье-Лиисе, для Салли Каартинен она означала окончание её скорби об утрате Евы-Майи. Она писала (в письме от 26 октября 1967 года): «Отныне я больше не тосковала по Еве-Майе, поскольку знала о том, что она вернулась ко мне».
Ева-Майя была блондинкой, а Марья-Лииса — брюнеткой. В остальном, по словам Салли Каартинен, эти две девочки «физическим обликом значительно походили друг на друга».
Марья-Лииса была не очень восприимчива к инфекциям дыхательных путей.
Салли Каартинен сказала, что сходство в поведении у Марьи-Лиисы и Евы-Майи начало исчезать, когда ей было примерно семь лет.
В 1978 году, когда я встретился с Марьей-Лиисой отдельно, она не сказала, что помнит что-либо о жизни Евы-Майи. (Ей тогда было уже 49 с половиной лет.) Однако она отчётливо помнила, как примерно в возрасте трёх лет выбрала игрушки Евы-Майи из сундука в Соткамо. Она всё ещё помнила удовольствие, которое испытала, обретая эти игрушки заново, как ей тогда казалось. Она помнила, как узнала куклу, медвежонка и игрушечную детскую коляску. (Последних двух пунктов — медвежонка и детской коляски — не было в рассказе Салли Каартинен о том, что признала Марья-Лииса.) Она также помнила, как узнала одежду Евы-Майи и какое удовольствие при этом испытала.
Салли Каартинен верила в возможность перевоплощения. Майя-Лииса сказала мне, что её мать «была теософом, изучившим восточные религии». Сама Салли Каартинен рассказала мне (в 1963 году) о трёх своих переживаниях, указавших ей на возможность прошлых жизней и перерождения. Два из них были дежавю, а третье — убеждённостью в том, что однажды она уже жила в Шотландии. У неё не было зрительных воспоминаний, связанных с каким-либо из этих переживаний.
Салли Каартинен сказала, что она была уверена в том, что прежде никто в семье не говорил о Еве-Майе в присутствии Марьи-Лиисы. Она сказала, что в её семье целенаправленно избегали разговоров об Еве-Майе, стараясь забыть её для того, видимо, чтобы утихла боль скорби.
Этот случай напоминает несколько других, уже описанных мной: близнецов Поллок, Надеж Жегу и Альфонсо Лопеса. В каждом из этих случаев смерть ребёнка глубоко потрясла кого-то из родителей, который надеялся на то, что его ребёнок вновь родится в прежней семье, иногда предвкушая этот миг.
Тару Ярви
В этом случае исследуемая вспомнила жизнь второго мужа своей матери. Таким образом, в данном случае имеется одна особенность: половое различие между исследуемой и предшествующей личностью.
Тару Ярви родилась в Хельсинки, Финляндия, 27 мая 1976 года. Её родителями были Хейкки Ярви и его жена Ирис. Тару была их единственным ребёнком. Они были лютеранами.
Тару начала говорить, когда ей был примерно один год; а когда ей было примерно полтора года, она начала отвергать данное ей имя и говорить, что её нужно называть Яской. Так звучало прозвище второго мужа Ирис Ярви, Яакко Вуоренлехто, с которым произошло несчастье: в 1973 году он попал под автобус. Впоследствии Тару сделала несколько заявлений о жизни и смерти Яакко, а также дала всем понять, что считает себя мальчиком. Она демонстрировала откровенную враждебность к собственному отцу, что привело к некоторому охлаждению отношений её родителей.
Рита Кастрен известила меня об этом случае в письме, датированном 28 августа 1979 года. В марте 1981 года я приехал в Финляндию, 8 марта я долго беседовал с Ирис Ярви. Я также немного поговорил с Тару, которой было тогда чуть меньше пяти лет. Рита Кастрен была моим переводчиком. Она была знакома с Ирис уже 12 лет, поэтому также предоставила мне сведения о некоторых заявлениях Тару о предыдущей жизни. Я поговорил с ещё одним свидетелем заявлений и поступков Тару. Это была Ваппу Хаанпяя, подруга и сослуживица Ирис Ярви.
Позже, в 1981 году, Рита Кастрен перевела для меня отчёт управления полиции Хельсинки о расследовании смерти Яакко Вуоренлехто.
В ходе нашей переписки в течение 1997 года Рита Кастрен присылала мне некоторые сведения о последующем развитии Тару. В сентябре 1999 года я снова побывал в Хельсинки и ещё раз долго беседовал с Ирис Ярви. К сожалению, я не смог снова встретиться с Тару, поскольку тогда она жила далеко от Хельсинки, в Эспоо. Такое же разочарование я испытал, когда не смог встретиться с отцом Тару, Хейкки Ярви. Я не встретился с ним и ранее, в 1980-е годы, и надеялся узнать его мнение о поведении и развитии Тару в раннем возрасте. К сожалению, с той поры у него годами развивалась болезнь Паркинсона, ввергнувшая его в немощное состояние. Ирис сказала, что в его состоянии будет неуместно пытаться задавать ему все эти вопросы.
Яакко Вуоренлехто родился в Хельсинки 15 ноября 1929 года. О раннем периоде его жизни я узнал незначительно. В детстве он много общался с девочкой Ирис Сундстрём, которая позже стала его женой. Ирис родилась 18 сентября 1935 года и, таким образом, была на шесть лет младше Яакко. Ирис позже рассказала мне о том, что, когда ей было 12 лет, а Яакко 18 лет, он сказал о ней: «Когда-нибудь я женюсь на этой девчонке». (Об этом заявлении Ирис узнала позже.) Она также помнила о том, что приблизительно в то же время она сама сказала, указывая на дом, в котором жил Яакко: «Когда-нибудь я буду жить в том доме». И хотя тогда Яакко и Ирис видели друг друга на расстоянии, встречаться они стали гораздо позже.
Яакко стал лишь вторым мужем Ирис. Пока она рожала первому мужу трёх дочерей, Яакко продолжал набираться ума. Он окончил неполную среднюю школу и никакого дальнейшего образования не получил.
Отслужив в армии, он пошёл работать в автосервис. Позже он стал управляющим магазина скобяных изделий. Он познакомился с Ирис, их дружба переросла в любовь, и в 1970 году, когда Ирис было 35 лет, а Яакко 41 год, Ирис развелась со своим первым мужем и вышла за Яакко.
Вместе они были счастливы. Ещё до их брака Яакко стал алкоголиком, но благодаря поддержке Ирис ему удавалось пить меньше. Яакко хотел детей, но их брак был бездетным, а потом его жизнь оборвалась.
Вечером 13 сентября 1973 года Яакко проехался на городском автобусе по Хельсинки и вышел на своей остановке. По сигналу кондуктора водитель автобуса начал движение к следующей остановке, но почти сразу почувствовал, что автобус что-то переехал, и остановился. Неподвижно лежащее тело Яакко было обнаружено под задней частью автобуса, позади одного из задних колёс. Автобус переехал его. Его туловище и ноги всё ещё находились под задней частью автобуса, а голова и плечи выступали из-под автобусной рамы. В полицейском отчёте значилось: «При отъезде автобуса от автобусной остановки господин Вуоренлехто, очевидно, оступился и упал под правое заднее колесо автобуса таким образом, что колесо раздавило его грудь, а также горло и левую часть головы».
Врач, прибывший на место происшествия, констатировал смерть Яакко; его тело было перевезено в институт судебных экспертиз, где было проведено посмертное исследование. Согласно полицейскому отчёту экспертиза показала, что «смерть наступила в результате перелома основания черепа и внутренних повреждений».
Этот несчастный случай произошёл вечером, в начале девятого. В Хельсинки в это время уже темно, но улица была хорошо освещённой и сухой. Уровень алкоголя в крови Яакко не проверяли, поэтому осталось невыясненным, был ли алкоголь хотя бы отчасти повинен в его гибели. Как и почему он оступился, попав под колесо автобуса, остаётся тайной. В момент смерти ему было 44 года.
Яакко был высоким мужчиной. Ирис Ярви сказала, что его рост был 1 метр 88 сантиметров, а вес — 86 килограммов. Значит, он был высоким и худощавым. Движения у него были замедленными и угловатыми.
В молодости у Яакко были собаки. Он любил природу и цветы, охоту и рыбалку. Он любил лошадей, хотя своей лошади у него не было. Ему нравилось водить автомобиль, он играл в хоккей с шайбой. Часть своего досуга он отводил какому-нибудь ремеслу. Некоторые из его других занятий были больше присущи женщинам. Например, он любил играть с куклами, вышивал скатерти и шил крючком. Ему нравилась женская одежда, иногда он покупал одежду для Ирис. Она полагала, что его движения были несколько женственными. И тем не менее Яакко никогда не выказывал желание переменить пол. Он верил в перевоплощение.
По прошествии чуть более года после смерти Яакко Ирис вышла замуж за Хейкки Ярви, уже в третий раз. Годом позже, то есть в сентябре 1975 года, Ирис посетила могилу Яакко и услышала рядом с ней его голос, возвестивший ей о том, что 27 мая он родится вновь, в облике её ребёнка, и на этот раз он будет девочкой. Ирис тогда не была беременна и не собиралась заводить детей, поскольку ей было уже 40 лет. Тем не менее в октябре она забеременела и 27 мая 1976 года родила Тару.
Хотя Ирис не предполагала, что вновь забеременеет, она всё же была неравнодушна к идее перевоплощения. Её воспитали в лоне лютеранской церкви, но примерно в возрасте 25 лет она порвала с ней; позже, выйдя замуж, она снова вернулась в неё. В перевоплощение она поверила вскоре после того, как отдалилась от церкви.
Тару сделала несколько заявлений, в которых ярко проявились воспоминания о жизни и смерти Яакко. Все эти заявления, о которых мне стало известно, были сделаны ею в период между полутора и пятью годами. (Как я уже сказал, ей ещё не исполнилось пять лет, когда я встретился с ней в марте 1981 года.)
Её первое заявление, вероятно, прозвучало вскоре после того, как она приблизительно в возрасте одного года начала говорить. Она сказала, что её задавил автобус. Когда ей было примерно полтора года, она перестала отзываться на имя Тару и сказала: «Я не Тару, меня зовут Яска». (Так прозвали Яакко.)
Когда ей было примерно три с половиной года, она сказала Ирис: «Ты не моя мать. Меня оставили под машиной умирать. Разве ты не знаешь об этом?» Через несколько дней Рита Кастрен спросила Тару: «Ты была девочкой или мальчиком, когда умерла?» Тару ответила: «Конечно, мальчиком. Большим мальчиком». Тогда Рита Кастрен спросила её: «Эта машина была большой или маленькой?» Тару ответила: «Большой. Сначала умер живот, потом голова». В другой раз Тару сказала: «Меня отвезли в больницу, но к тому времени я была уже мертва».
Однажды Тару сказала: «Вам не нужно бояться умирать, потому что я умирала много раз»[53]. (В подтверждение этого последнего заявления Тару однажды сказала, что у неё была другая мать, по имени Сенья, в Германии.)
Несколько раз Тару говорила: «Я была большим человеком». Однажды она сказала: «Почему я такая маленькая? Я хочу быть больше!» В другой раз она сказала: «Я была большим человеком. Я никогда не была маленьким человеком»[54].
Время от времени Тару, по-видимому, была озадачена ситуацией, в которой оказалась. Однажды она как-то странно поглядела на Ирис и спросила: «И почему только я выбрала тебя своей матерью?»
Вещь, принадлежавшую Яакко, Тару узнала только однажды; тогда она сказала, что большой игрушечный автомобиль (когда-то принадлежавший Яакко) был её собственностью. Она добавила: «Я с ним играла».
Она не говорила, что на фотографии Яакко изображена она, но очень хотела поставить эту фотографию у своей кровати.
Обстоятельства и манера повествования Тару о предыдущей жизни. Когда я спросил Ирис, демонстрировала ли Тару какие-нибудь необычные эмоции, когда говорила о предыдущей жизни, она ответила: «Мне казалось, что она отдалялась от нас и словно бы была уже другим человеком. Складывалось впечатление, будто она уходила от нас».
Страх Тару перед большими автомобилями. Когда Тару было примерно один год, она проявляла заметный страх перед автобусами, большими автомобилями и тракторами. В возрасте (приблизительно) пять лет, когда я встретился с ней, эта боязнь сохранялась. Если она шла по улице с Ирис, то в момент приближения к ним автобуса просила мать взять её на руки. На менее крупные машины она не реагировала подобным образом.
Игры Тару. Тару играла с куклами, но также увлекалась играми, свойственными мальчикам. Например, ей нравилось играть с солдатиками, иногда она надевала каску и брала ружьё. Она играла, делая вид, будто водит машину. Она просила дать ей ружьё и хоккейную клюшку.
В играх с другими детьми Тару никогда не брала себе роль девочки, но уверяла всех в том, что она мальчик.
Предпочтения Тару в одежде. У Тару было выраженное влечение к одежде для мальчиков. В этом отношении она сильно отличалась от своих трёх старших сводных сестёр, которые всегда предпочитали одеваться как девочки.
Предпочтения Тару в еде. Я не узнал о каких-либо необычных предпочтениях в еде, которые были бы общими у Тару и Яакко, возможно, за одним лишь исключением. Яакко ел рыбу — например, балтийскую сельдь. До трёхлетнего возраста Тару тоже ела балтийскую сельдь, но потом у неё развилось отвращение к рыбе.
Отношение Тару к своим родителям. Иногда Тару называла Ирис по имени, то есть Ирис, а иногда называла её мамой. Она была особенно привязана к Ирис.
А вот к своему отцу Хейкки она, напротив, испытывала неприязнь. Она никогда не называла его папой, только Хейкки. Однажды она сказала Ирис о Хейкки так: «Он может уйти, мы с тобой проживём и без него». Однажды она сказала Хейкки: «Ты нам не нужен. Ты должен уйти». В другой раз она сказала ему: «Ты здесь только гость». Она знала о том, что он постоянно появляется в их доме, и всё же не могла взять в толк, даже когда я встретился с ней, что Хейкки был постоянным членом их семьи. Иногда она спрашивала его: «Хейкки, ты сегодня придёшь к нам?»
Ирис полагала, что Яакко и Тару были очень похожи чертами и цветом лица. Мать Яакко, а с ней и Рита Кастрен (знавшая Яакко), были одного мнения по этому поводу.
По словам Ирис, у Тару были такие же медлительные и угловатые движения, как и у Яакко.
Тару была относительно высокой для женщины, она была выше отца. Как я уже говорил, Яакко был высоким мужчиной.
Неприязнь Тару к Хейкки сильно способствовала охлаждению отношений Ирис и Хейкки. Хейкки коробило то, как дочь реагировала на него; она была его единственным ребёнком. Они с Ирис так и не развелись официально, но решили, что их жизнь будет более приятной, если холодное время года они будут проводить в разных домах. Летом они жили вместе в их собственном сельском доме.
Тару слабо интересовалась учёбой, в возрасте 15 лет она оставила школу. Она никогда не обучалась ни ремеслу, ни профессии, если не считать того, что она училась на водителя такси и в 1999 году работала таксистом. Как и Яакко, она любила лошадей, владела и заправляла конюшней, где кормились лошади.
В 1999 году Тару было 23 года. Её мать сказала, что она была «всё ещё мужеподобной». В подтверждение своих слов Ирис упомянула тот факт, что Тару никогда не пользуется косметикой и вечно ходит в брюках. У неё была только одна юбка. Тем не менее в 1998 году она вышла замуж и на своей свадьбе была в юбке. Её муж был плотником, маляром и обойщиком.
Страх перед транспортом сохранялся у Тару приблизительно до 19 лет, а потом прошёл. Ирис сказала, что у Тару была суеверная боязнь 13 числа того месяца, когда Яакко попал под колёса и погиб.
Когда Тару выросла, она стала лучше относиться к отцу. На самом деле её отношение к нему было куда лучше, чем просто хорошим: когда он состарился и стал немощным, она помогала и заботилась о нём, как подобает любящей дочери.
Это третий из исследованных мной случаев, когда ребёнок утверждал, что он был умершим супругом одного из родителей. Главными действующими лицами других таких случаев были Ма Тин Тин Мьинт и Аша Рани. В каждом из этих случаев ребёнок демонстрировал сильную привязанность к тому из родителей, который прежде был его спутником жизни, и меньшую привязанность, безразличие или даже неприязнь к другому родителю.
Как и во всех случаях, ограниченных семейным кругом, здесь есть одно слабое место: исследуемая и предшествующая личность были членами одной семьи. Мы должны также обратить внимание на следующий недостаток, а именно ожидание матерью исследуемой того, что её погибший муж вновь родится в облике её ребёнка. В противовес этому мы можем выдвинуть суждение о том, до чего же необычно было для матери вредить своему браку, проецируя личность предыдущего мужа на ребёнка от её нынешнего брака.
Я очень высоко ценю имевшиеся у меня возможности проследить дальнейший жизненный путь некоторых исследуемых, которых я знал ещё маленькими детьми. Случай Тару я нахожу особенно поучительным. Своей любовью к лошадям и отвращением к учёбе она походила на Яакко. В девичестве она признала себя женщиной и вышла замуж; при этом она сохранила в себе некоторую мужеподобность. Тару преодолела детскую неприязнь к отцу и стала тепло к нему относиться. Она избавилась от фобии, связанной со смертью Яакко в результате несчастного случая, но продолжала бояться 13 числа каждого месяца.
Пааво Сорса
Это ещё один случай со скупыми сведениями; я включил его в свою книгу для того, чтобы показать случаи с небольшой частотой заявлений, сделанных исследуемым, и соответствующих особенностей поведения, продемонстрированных им. Исследуемый и предшествующая личность были братьями, детьми одной матери от разных отцов.
Пааво Сорса родился в Тампере, Финляндия, 24 июня 1991 года. Его родителями были Вейкко Сорса и его жена Сильви. Вейкко работал механиком, а Сильви подрабатывала массажисткой. Позже у Вейкко и Сильви родилась дочь Лиа. У Сильви было двое других детей от предыдущих мужей. Из них в нашем случае важен Калеви Паасио, которого убил отец (Ристо Паасио), когда ему было два с половиной года.
После смерти Калеви Сильви хотелось, чтобы он переродился в облике её ребёнка, хотя она и не надеялась на это. После того как она и Вейкко сошлись, но ещё до того, как они официально поженились, она увидела ясный сон о Калеви.
Младенец Пааво выказывал впечатляющее физическое сходство с Калеви. Родинок у него не было. Пааво начал отчётливо говорить в возрасте примерно двух лет; а когда ему было три года, он сделал несколько заявлений, похожих на воспоминания о жизни Калеви, о котором он ничего не слышал до того, как сделал свои заявления. Он проявлял и необычные особенности поведения, навевающие воспоминания о жизни и смерти Калеви.
Об этом случае Сильви известила Риту Кастрен в конце 1998 года, а Рита Кастрен сообщила мне о нём вскоре после этого. 8 марта 1999 года Сильви Сорса написала Рите Кастрен длинное письмо о заявлениях и соответствующих особенностях поведения Пааво. Рита Кастрен перевела его на английский язык и переслала мне.
В сентябре 1999 года я вернулся в Финляндию отчасти для изучения этого случая, отчасти для наведения справок о дальнейшем развитии других исследуемых финских случаев, описанных в этой книге. 22 сентября мы с Ритой Кастрен отправились из Хельсинки в Тампере (поездом), а оттуда поехали (на такси) в довольно отдалённую деревню Мутала. Мы провели у Сильви четыре часа, прежде чем отправиться в обратный путь в Хельсинки. Мы встретились и немного поговорили с Пааво, познакомились с двумя другими детьми Сильви. Мы не встретились с Вейкко Сорсой, который был на работе; таким образом, Сильви остаётся единственным источником информации по данному случаю.
Калеви Паасио родился в Тампере 11 декабря 1987 года. Его родителями были Сильви и её тогдашний муж Ристо Паасио. Калеви был их единственным ребёнком. Они жили в деревне Илоярви, находящейся приблизительно в 25 километрах от Тампере. Ристо был любителем поскандалить и распустить руки. Во время ссор с Сильви он иногда так избивал её, что она жаловалась на него в полицию.
Отец издевался над матерью на глазах Калеви. Ребёнок сам боялся отца, отчего, по-видимому, и заговорил довольно поздно. Однажды после двухнедельного отсутствия Ристо он начал говорить. В тот день Калеви разговорился, но когда вернулся отец, он снова замолчал. Тогда ему было больше двух лет.
В конце концов Сильви развелась с Ристо. Тогда Ристо оформил ограниченные попечительские права на Калеви, который оставался у него на выходные. Как-то раз Ристо повёз Калеви с собой на субботу и воскресенье в дом своего отца возле города Курикки, расположенного приблизительно в 130 километрах к северо-западу от Тампере. Там, в приступе сильного гнева на Калеви, он убил его. Свидетелей этого ужасного преступления не было, но после своего ареста Ристо дал достаточно обстоятельные показания о том, как он убивал сына. Сначала он попытался задушить мальчика угарным газом, подставляя его под дым из дровяной печи. Потом он попытался перекрыть ребёнку дыхание, зажимая ему рот и нос. На какое-то время он, казалось, смягчился. Однако на следующий день он снова попытался задушить мальчика, а в конечном итоге четыре раза ударил его по голове доской и проломил Калеви череп. Мальчик скончался от повреждений мозга. Эта трагедия произошла 11 мая 1990 года.
Ристо был арестован и приговорён к тюремному заключению. Позже в тюрьме он покончил с собой.
Через несколько месяцев после смерти Калеви, но до того, как забеременеть Пааво, Сильви увидела ясный сон о Ристо и Калеви. В этом сне она услышала, как зазвонил дверной звонок. Она подошла к двери, открыла её и увидела перед собой Ристо и Калеви. Ристо исчез, а Калеви вошёл и сел на подоконник. Сильви попыталась коснуться его, но её рука прошла сквозь него.
Это сновидение было настолько ярким и реалистичным, что Сильви не могла понять, приснилось ей это или же она наяву увидела бесплотных людей. Прежде у неё никогда не было такого опыта.
В это время она ещё не была беременна, хотя уже жила с Вейкко. Она хотела ещё одного ребёнка и забеременела Пааво вскоре после того, как они поженились. Пааво родился чуть больше, чем через 13 месяцев после смерти Калеви.
Как я уже говорил, Сильви жила с Ристо в деревне Илоярви. С Вейкко она жила в другой деревне, Мутала, хотя и в том же районе Тампере. Дома сильно различались.
Однажды зимой, когда Пааво было примерно три года, он с Сильви вышел на улицу покататься на санках. Когда они пошли домой, Пааво отказался заходить в дом. Он сказал, что это не его дом, и хотел пойти в «свой собственный» дом. Сильви пыталась убедить его в том, что это его дом, но он стоял на своём и утверждал, что не живёт здесь. Этот спор продолжался до тех пор, пока Пааво наконец не устал; тогда Сильви сумела затащить его в дом, хотя он продолжал настаивать на том, что он пришёл не домой.
Как-то раз Пааво нашёл фотографию Сильви, на которой были видны следы побоев, нанесённых Ристо. Полиция когда-то сочла её уликой, когда она пожаловалась на рукоприкладство Ристо. Увидев фотографию, он разрыдался и сказал матери: «Никому не позволю тебя бить!» Несмотря на то, что на фотографии были чётко видны раны на лице Сильви, прежде она никогда не рассказывала Пааво о своей жизни с Ристо и не упоминала при нём об этой фотографии. Раны на её лице могли быть получены в несчастном случае.
Когда Пааво увидел снимки Калеви, он сказал, что на этих снимках был изображён он сам. Он не понимал, что на фотографиях был другой ребёнок.
В течение первых лет жизни Пааво страдал от частых кошмаров. Случалось, он кричал во сне и, казалось, боролся, пытаясь отталкивать от себя других людей. Иногда, когда он спал, кожа вокруг его губ синела и белела. Он никогда не описывал словами содержание своих кошмаров. Они прекратились к 1999 году, и он стал спать спокойно.
Сильви жила в ладу с Вейкко, который был спокойным мужчиной, не склонным скандалить, как Ристо. Однако, если он, бывало, оживившись, невольно повышал голос, Пааво сразу охлаждал его пыл словами: «На маму не кричать!»
Пааво был сильно привязан к матери и хотел быть рядом с ней как можно чаще. В этом отношении он заметно отличался от своих сводных брата и сестры. Мы с Ритой Кастрен наблюдали эту его особенность поведения в течение четырёх часов, которые мы провели с Сильви и Пааво в Мутале. Двое других её детей были с родителями только часть этого времени.
Пааво был откровенно медлительным и не очень любознательным. Он плохо усваивал материал в школе и часто забывал, что ему задали на дом. Сильви помогала ему учиться; в школе также приняли меры: ему всё разъяснялось дополнительно. В сентябре 1999 года он учился во втором классе. Несмотря на то, что он был застенчив, он всё же не стал изгоем в своей школе и не причинял там никому особых трудностей. Тем не менее дирекция школы предлагала перевести его в другую школу, для трудных подростков, но Пааво не был таким. Сильви была против такого перевода.
В отличие от Калеви, Пааво достаточно легко научился говорить. Однако у него проявлялась плохая координация в таких физических видах деятельности, как рисование, катание на коньках и лыжах, игра в мяч.
Из-за психологических и двигательных проблем Пааво в школе провели с ним ряд психологических тестов. Сильви так и не получила никакого формального отчёта о них, но ей сказали, что нарушения речи у Пааво не было.
Мои наблюдения в других случаях соответствий между ранениями у предшествующей личности и родинками или врождёнными дефектами у исследуемого привели меня к предположению о том, что в данном случае у Пааво, возможно, был какой-то дефект мозга, соответствующий повреждениям мозга, из-за которых погиб Калеви. (У него не было явного, видимого дефекта.) По этой причине я предложил Сильви попросить чиновников, курирующих местные медицинские учреждения, провести глубокое неврологическое исследование Пааво, в том числе, возможно, сканирование его мозга при помощи магнитно-резонансной томографии (МРТ). Я так и не узнал, прислушалась ли Сильви к моему совету.
Физические сходства между Калеви и Пааво заставляли некоторых людей ошибочно полагать, что у них был один отец; отцы у них были разные, а мать — одна.
У Сильви были каштановые волосы и голубые глаза. И у Калеви, и у Пааво также были каштановые волосы и голубые глаза. У других детей Сильви, которых мы видели, были белокурые волосы.
Сильви верила в перевоплощение, что не является чем-то необычным для Финляндии, где опрос 1990-х годов показал, что в перевоплощение верит 34 % её жителей (Inglehart, Basanez, and Moreno, 1998). Она также всерьёз интересовалась нетрадиционной медициной и подрабатывала тем, что ставила пациентам банки. Из-за своих верований она запомнила те немногие заявления, в которых Пааво упоминал о жизни Калеви; но я, глядя на неё, не почувствовал, что она приукрасила скупые сведения по этому случаю, чтобы он показался мне более убедительным.
Самуил Хеландер
Это ещё один случай, в котором исследуемый и предшествующая личность были членами одной семьи. Исследуемый вспомнил жизнь сводного брата своей матери. Из ряда европейских случаев этот выделяет его высокая информативность: вещий сон, заявления, признания и поведенческая память.
Самуил Хеландер родился в Хельсинки, Финляндия, 15 апреля 1976 года. Его родителями были Пентти Хеландер и его жена Марья. Самуил был вторым из их двоих детей. Его сестра Сандра была на два с половиной года старше его. Пентти был крановщиком и работал на стройке. Марья была членом лютеранской церкви; религиозную принадлежность других членов этой семьи я не выяснил.
Приблизительно за 10 месяцев до рождения Самуила неожиданно скончался сводный брат Марьи Пертти Хяйкио. Вскоре после этого Марья забеременела и намеревалась сделать аборт. Тогда же она увидела сон, в котором Пертти пришёл к ней и сказал: «Сохрани этого ребёнка». В итоге Марья не стала прерывать беременность[56].
Говорить Самуил начал примерно в годовалом возрасте, а когда ему было около полутора лет, он заговорил о жизни Пертти. Его заявления не были многочисленными; приблизительно половину из них он сделал, когда какой-то человек, фотография или другой объект пробуждали в нём воспоминания. Он продолжал обращаться к жизни Пертти вплоть до моей второй встречи с его матерью, которая состоялась в марте 1981 года, когда Самуилу было пять лет.
Впервые об этом случае я узнал в сентябре 1978 года из письма Риты Кастрен. Позже в том же году я приехал в Хельсинки и 2 декабря долго беседовал с матерью Самуила, Марьей Хеландер. Я познакомился и с Самуилом, но у меня нет записей о том, что он сообщил мне тогда, и я не могу сказать, что провёл с ним беседу. (Ему тогда было всего два с половиной года.) В 1981 году я вернулся в Хельсинки и 8 марта ещё раз поговорил с Марьей Хеландер. 20 марта я беседовал с матерью Марьи (и Пертти) Аннели Лагерквист. Когда я разговаривал с Марьей Хеландер, переводила Рита Кастрен; когда я разговаривал с Аннели Лагерквист, переводил Р. Дж. Мильтон.
Некоторые дополнительные сведения я получил из переписки с Ритой Кастрен и из интервью с Марьей Хеландер, взятого финским журналистом Оскаром Репоненом.
В сентябре 1984 года Рита Кастрен добыла и прислала мне некоторые сведения о развитии Самуила до восьмилетнего возраста.
Осенью 1999 года я снова был в Хельсинки и долго беседовал с Марьей Хеландер. Она прояснила некоторые моменты и рассказала мне о дальнейшем развитии Самуила. Ему тогда было 23 года. Сам он задержался из-за необходимости позаботиться о заболевшем младшем брате; в результате мы не встретились.
Пертти Хяйкио родился в Хельсинки 3 июня 1957 года. Его родителями были Пентти Хяйкио и его жена Аннели. У Пертти были две старшие сестры, Марья (Хеландер) и Пирьё, а также младшая, Анна, родившаяся после Пертти. Его родители развелись в 1969 году, и позже Аннели вышла замуж за Рейнера Лагерквиста.
Кажется, Пертти на протяжении всей своей короткой жизни постоянно попадал в самые разные неприятности. Когда ему было три года, он выскользнул из рук матери, упал в ванну, наполненную водой, и чуть не утонул. Когда ему было четыре года, он стоял рядом со стройкой; какой-то тяжёлый предмет упал на него, сломал ему одну ногу и повредил другую. После этой травмы он пролежал в больнице пять месяцев с загипсованными ногами, но в конце концов полностью поправился. Чуть позже, когда ему ещё не было пяти лет, его сильно покусала собака. В одно время — я не выяснил, сколько лет ему было тогда — он повредил спину, и его пришлось положить в больницу. Когда Пертти было 15 лет, он упал в Хельсинки с набережной в воду, на которой уже успел образоваться лёд. Пертти приземлился на ноги, но лёд проломился под его весом, и он чуть не утонул.
Он сумел сбросить с себя часть одежды и ботинки, выбрался из воды и вернулся домой в нижнем белье. После того случая он стал бояться заходить глубоко в воду.
Двумя или тремя годами позже он оставил школу и устроился на работу в компанию, где от сотрудников требовали проходить медкомиссию. Я не узнавал результаты этой медкомиссии, но Пертти вскоре ушёл из той компании, возможно, из-за плохих результатов обследования. Тогда за ним стали замечать, что он пьёт слишком много воды, а после его смерти выяснилось, что у него развился сахарный диабет. В то же время он ещё и злоупотреблял алкоголем. Скончался он 10 июня 1975 года, неожиданно и скоропостижно. Ему было в то время 18 лет.
Мать и отчим Пертти за несколько дней до его смерти отправились в круиз. Он провожал их на вокзале. В день смерти Пертти его мать, Аннели Лагерквист, лёжа на койке в своей каюте, внезапно увидела перед собой фигуру своего умершего отца. Явившаяся к ней фигура не говорила, а только кивала. Аннели расплакалась и сказала мужу, что явление призрака указывает на то, что в их семье кто-то умер. Рейнер Лагерквист ответил, что всё это чепуха, но он уже знал о том, что умер Пертти. Ранее по радиосвязи на судно передали сообщение о смерти Пертти, но Рейнер не рассказал о нём Аннели, потому что боялся, что от этой вести ей станет плохо, а на том судне не было врача.
Пертти был музыкальным; у него была гитара, он играл на ней. Он был необычайно привязчивым. Больше всего Пертти сблизился с матерью и старшей сестрой Марьей. И хотя он был младше Марьи, в некотором смысле он взял на себя роль её старшего брата и защитника.
Первое своё высказывание, указывающее на то, что он вспомнил жизнь Пертти, Самуил сделал, когда ему было примерно полтора года. На вопрос о том, как его зовут, он ответил: «Пелтти». (Он не сумел выговорить букву «р» в имени «Пертти».) Время от времени Самуил также говорил, что он «Пера», а так звучало прозвище Пертти[57]. В то же время Самуил называл мать Марьей, а бабушку по матери, Аннели Лагерквист, — матерью. Он сказал Марье, что она ему не мать. Точно так же он называл иногда Пентти Хеландера просто Пентти, а иногда — папой[58].
Когда примерно в возрасте двух лет Самуил увидел фотографию, на которой был запечатлён Пертти, лежащий в больнице с переломом ноги, он сказал: «Это я, у меня тогда ноги болели». (Он не сказал, что они были сломаны.)
Когда Самуилу было примерно два с половиной года, он неожиданно сказал: «Ко мне Луди пришла». Он сделал это заявление в тот день, когда умерла Лидия, двоюродная бабушка Пертти. (Её имя «Луди» было укороченным.) Самуил знал о том, что Лидия болела, возможно, подумал о том, что она умирает. Однако его замечание поразило Марью, потому что незадолго до того, как умер Пертти, Лидия купила могилу для себя самой; в ней и похоронили Пертти, а позже в неё положили и саму Лидию.
Когда Самуилу было года три или четыре, он листал альбом семейных фотографий и увидел на одной из них Пертти, снятого примерно в то же время, когда он лежал в больнице. Только на ней Пертти был запечатлён во время ходьбы, то есть уже после того, как с его ног сняли гипс. Самуил в разговоре с Аннели сказал: «Мама, на этой картинке я». Потом он сказал, что его ноги были в гипсе и что он лежал в больнице. Никто не спрашивал Самуила об этой фотографии; он сам заглянул в альбом, наткнулся на эту фотографию, а затем принёс альбом Аннели, чтобы показать ей. Я полагаю, хоть и не до конца уверен, что эта фотография отличалась от той, которую Самуил узнал в возрасте двух лет.
Когда Самуилу показывали фотографии Пертти, на которых тому было примерно 10 лет, он, бывало, говорил, что на них изображён он сам. Когда он видел фотографии Пертти, на которых тому было больше 10 лет, то ничего не говорил. Однажды, просматривая альбом с фотографиями, он вдруг сказал: «Я помню, как собака укусила меня за ногу». О том, как его покусала собака и как ему было больно, он говорил не только в тот раз.
Приблизительно в апреле 1979 года, когда Самуилу едва исполнилось три года, он сказал, что в прошлом он повредил спину и его увезли в больницу на машине скорой помощи.
В том же месяце Самуил сделал своё наиболее развёрнутое заявление. Он вспомнил о том, как очень давно зашёл с отцом в «киску» (так он называл киоск). На них были шляпы: на нём синего цвета, на отце — палевого. Они захватили с собой гитару. Один человек нёс ружьё. Дом рядом с киоском загорелся, и им пришлось уйти. Этот рассказ, как утверждала Марья Рите Кастрен, описывал событие, произошедшее в 1974 году, приблизительно за год до смерти Пертти. Его друг готовил вечеринку, которая должна была состояться в домике рядом с киоском у железной дороги. Чердак дома загорелся, и вечеринка сорвалась. (Марья не сказала, правильно ли Самуил указал цвет шляп.)
Самуил не всегда признавал Марью сестрой, а Аннели матерью. Однажды, увидев фотографию Пентти Хяйкио и Аннели, он сказал: «Вот папа, а с ним бабуля». Марья попыталась сбить Самуила с толку, сказав, что он неправильно определил их, но он просто повторил то, что уже сказал. В этом признании имеет значение то, что Самуил никогда не видел отца Пертти, Пентти Хяйкио.
Глядя на фотографию Пентти Хяйкио, Самуил сказал: «Это мой отец». Марья и Аннели считали важным то, что Самуил узнал на фотографиях Пентти Хяйкио, потому что второй муж Аннели, Рейнер Лагерквист, ревновал к Пентти, и Аннели никому не показывала его фотографии, чтобы не раздражать Рейнара.
У Пертти была гитара, он играл на ней. После его смерти её убрали в футляр и спрятали в шкаф. Никто не говорил Самуилу об этой гитаре, но он всё равно искал её, нашёл и заявил, что она принадлежит ему.
После смерти Пертти всю его одежду уничтожили, кроме вельветового пиджака, хранившегося в шкафу. Однажды Аннели и Марья открыли шкаф и (в присутствии Самуила) заговорили о том, не отдать ли кому-нибудь этот пиджак. Самуил закричал, что он принадлежит ему и что его нельзя никому отдавать. Но Аннели и Марья могли ранее говорить (хотя они об этом не сказали) о том, что этот пиджак принадлежит Пертти, поэтому мы не должны принимать на веру то, что Самуил узнал его. Однако мы можем придать значение тому, как громко и настойчиво он потребовал оставить пиджак, который назвал своим. Этот случай произошёл, когда Самуилу было примерно три года.
У Пертти были часы, которые сломались и лишились стрелок. После его смерти Аннели положила их в ящик, в котором хранился разный «хлам». Однажды Аннели открыла ящик в тот момент, когда рядом с ней был Самуил. Он увидел эти часы, схватил их и сказал, что они принадлежат ему. Завладев часами, он стал хранить их или под подушкой, или в ящике под своей кроватью[59].
Аннели брала с собой Самуила на кладбище, где был похоронен Пертти. Увидев могилу Пертти, Самуил сказал: «Это моя могила». В другой раз, когда Марья взяла Самуила на кладбище, он сказал: «Мы идём к моей могиле».
Самуил прокомментировал, как сильно мать Пертти (бабушка Самуила по матери, Аннели) горевала по нему. (Так, он упомянул горе Аннели после смерти Пертти.)
Самуил также сказал, что когда-то его отнесли в такое место, где было много гробов, а некоторые из них были открыты. В случае Пертти так и было: его тело отвезли в морг после того, как он неожиданно умер.
Обстоятельства и манера повествования Самуила о предыдущей жизни. Как я уже говорил ранее, большинство своих заявлений Самуил делал, по-видимому, под воздействием какого-то человека, фотографии или другого предмета, имевшего отношение к Пертти. Однако он сделал несколько заявлений, которые, как представляется, были совершенно естественными высказываниями о воспоминаниях. Но и они, возможно, были вызваны некими побуждениями, не замеченными Марьей и Аннели.
Иногда люди слышали, как Самуил, разговаривая с собой, говорил: «А, это тот бедняга, который умер». Марья предположила, что при этих словах Самуил вспоминал смерть Пертти.
Боязнь воды у Самуила. В детстве Самуил испытывал заметный страх перед купанием. Марья рассказывала, что его «охватывала паника», когда он купался. Он боялся мыться даже под душем.
Отношение Самуила к матери и бабушке. Я уже упоминал о том, что в детстве Самуил часто называл Марью по имени, а Аннели — матерью. Он был особенно привязан к Аннели. Однажды, когда ему было примерно два года и его уже отняли от груди, он, сидя на коленях у Аннели, попытался добраться до её груди. «Мама, — сказал он. — Дай мне своё молоко».
Походка и осанка Самуила. У Пертти была привычка стоять, выставив вперёд ногу, а зачастую ещё и уперев в бок руку. А когда он волновался, то ходил, заложив руки за спину. Самуил, по наблюдениям людей, принимал такое же положение и ходил точно так же, заложив руки за спину. У Марьи не было таких привычек[60].
Другие особенности поведения Самуила, связанные с предыдущей жизнью. У Пертти было одно трогательное обыкновение: на Рождество, когда семья собиралась вместе, он обходил всех в комнате, целуя каждого по очереди. В Рождество 1978 года, когда Самуилу было два с половиной года, он пошёл по кругу в той комнате, в которой сидели его родственники, каждого касался рукой и целовал в щёку. Этим он, по-видимому, копировал привычный всем рождественский обычай Пертти.
Самуил вообще был необыкновенно отзывчивым человеком, как и Пертти.
Однажды Аннели смотрела на фотографии могил их родственников и плакала. В этот момент Марья позвонила ей и сказала, что Самуил только что сообщил ей (Марье): «Маленькая бабушка расплакалась. Скажи ей, чтобы она не плакала». (Здесь Самуил назвал Аннели маленькой бабушкой, а не мамой или мамулей, как иногда называл её.)
Несколько раз бывало так, что Марья решала идти в магазин, а Самуил, игравший в тот момент во дворе, неожиданно заходил в дом, явно намереваясь сопровождать её. Марья полагала, что войти в дом Самуила побудила её мысль, воспринятая им телепатически.
Марья полагала, что телосложением Самуил походил на Пертти и улыбался так же, как и он. Мне не удалось спросить Аннели, согласна ли она с Марьей с такой оценкой. Однако это не имеет большого значения, потому что такие сходства могут быть обусловлены генетической общностью.
В сентябре 1984 года Рита Кастрен снова встретилась с Марьей Хеландер, чтобы узнать о дальнейшем развитии Самуила. Ему было восемь лет, он учился во втором классе. Марья думала, что он ещё что-то помнил о предыдущей жизни, но эти воспоминания исчезли.
В 1999 году Самуилу было 23 года. Он ходил в школу до 16 лет и не стал поступать в институт. Работал он в транспортной компании. На здоровье не жаловался. Женат он не был, и тем не менее решил покинуть дом матери и жить отдельно в другом месте. (Его отец Пентти Хеландер в 1986 году покончил с собой.)
Самуил так и не перестал бояться воды, плавать он не умел. А ещё он боялся умереть молодым, как Пертти. Этот страх накатывал в виде «приступов», которые проходили, а потом вновь возвращались.
Марья сказала, что Самуил никогда не говорил о предыдущей жизни. Однако она заметила, что когда он приходил к ней в гости и думал, что на него никто не смотрит, то подолгу искал Пертти на фотографиях, которые она хранила дома.
По моему мнению, важно ещё раз отметить одно слабое место случаев в «одном семейном кругу»: в них, за редкими исключениями, заявления всех исследуемых относятся к событиям, объектам или людям, хорошо известным тем членам семьи, которые рассказывают об этих случаях. Вероятность невольной передачи сведений исследуемому обычным способом возрастает, когда кто-то в семье — в данном случае мать Самуила — надеется на то, что предшествующая личность переродится. Однако у случаев этого типа есть и преимущество: эти люди, рассказывающие о поведении исследуемого, могут сразу оценить, насколько оно соответствует нраву предшествующей личности.
Марья призналась мне, что она до такой степени уверилась в том, что Самуил — это переродившийся Пертти, что иногда, забываясь, называла его Пертти. (Он всякий раз откликался.) Марья понимала, что, возможно, ведёт себя неразумно. Мы должны поверить ей, принимая во внимание силу её убеждённости в том, что Пертти вернулся в образе Самуила.
Теуво Койвисто
Теуво Койвисто родился в Хельсинки, Финляндия, 20 августа 1971 года. Его родителями были Ян Койвисто и его жена Луса. Теуво был младшим из их четверых детей, все они были мальчиками. Ян Койвисто был предпринимателем. Ближайшее предки этого семейства были в основном финнами, а более отдалённые пришли из Германии и Венгрии. Одна из прабабушек Лусы была родом из Польши, а одна из её прапрабабушек была еврейкой.
Койвисто были прихожанами лютеранской церкви. У Лусы Койвисто в возрасте 16 лет было одно переживание, во время которого она, по-видимому, вспомнила предыдущую жизнь во Франции во времена Великой французской революции. Ничто из этого случая не поддавалось проверке, как и в другом случае, с ещё менее ясными воспоминаниями о прошлой жизни в Тибете. Благодаря своему опыту Луса уже была готова внимательно слушать Теуво, когда тот заговорил о своей прошлой жизни.
Когда Луса носила в себе Теуво, она увидела два сна; и один из них, по крайней мере, мы могли бы счесть вещим.
Теуво родился здоровым, но уже в раннем детстве стал заметно бояться темноты, причём до такой степени, что в той комнате, где он спал, родители всю ночь не выключали свет. Говорить он начал, когда ему было примерно полтора года. Приблизительно в двухлетнем возрасте он объяснялся отрывистыми фразами, а после трёх лет стал говорить свободно. Примерно в этом же возрасте он удивил мать, подробно описав то, что очень походило на концентрационный лагерь и практиковавшееся там умерщвление узников. (Теуво не использовал словосочетание «концентрационный лагерь», но его рассказ однозначно указывал именно на него.)
Приблизительно в то время, когда он описывал ощущения узника концлагеря, ему иногда становилось трудно дышать. (Возможно, одышка возникала у него и ранее, но мать стала замечать её, только когда ему исполнилось три года.)
Рита Кастрен узнала об этом случае в начале 1976 года, когда Теуво было примерно четыре с половиной года. 2 февраля 1976 года она поговорила с Лусой Койвисто и прислала мне стенограмму их беседы. Почти через три года, 1 декабря 1978 года, с Лусой поговорил я. Обе беседы состоялись в Хельсинки. С Яном Койвисто я не встречался; Луса сказала, что Теуво никогда не говорил с ним о своих воспоминаниях.
Осенью 1999 года я снова приехал в Финляндию. В этот раз мне не удалось встретиться с Лусой Койвисто, но Рита Кастрен дважды разговаривала с ней по телефону и получила некоторые дополнительные сведения о детстве Теуво и о его дальнейшем развитии. 25 сентября я встретился с Теуво (в Хельсинки) и долго беседовал с ним.
Первый из этих снов приснился, когда Луса, вероятно, наполовину спала, наполовину бодрствовала. Она увидела себя стоящей в очереди из заключённых; ей показалось, что всё это происходило где-то на Ближнем Востоке. Очередь из заключённых двигалась вперёд, и кто-то сказал Лусе: «Спрячься под соломой». Тогда она выскользнула из очереди заключённых и оказалась рядом с человеком, у которого был экземпляр Каббалы. Некоторые люди там стреляли. Кто-то сказал: «Младенец, которого ты ждёшь, еврей; я не дам тебе умереть». На этом её переживание закончилось.
У второго сна была менее очевидная связь с рождением Теуво. Луса очутилась в палатке, отделанной красным бархатом. В ней сидел «мудрый старик» с телескопом. Он указал на яркий свет, который лучился всё сильнее. Старик сказал, что этот свет был таким ярким из-за соединения трёх планет. Он указал на этот свет и сказал: «Это твой свет». (Луса сказала, что, как она выяснила, в день рождения Теуво произошло соединение Марса и Венеры.)
В этом разделе я передаю рассказ Лусы для Риты Кастрен в 1976 году и для меня в 1978 году. В обеих беседах Луса рассказала практически одно и то же, не считая мелких расхождений, но в каждом из её рассказов было то, чего не было в другом.
Луса помнила, как Теуво сказал ей, что он уже жил прежде. Тогда он упомянул «большую печь». Он подробно описал эту печь и добавил, что люди в ней лежали слоями, наваленные друг на друга как придётся. Он сказал, что его отвели в «ванную», где у людей отняли последнее — например, очки и золотые зубы. Затем людей раздели и затолкали в печь. Из отверстий в стенах сочился газ. Он не мог дышать. Теуво заявил, что он «знал» о том, что и его отправят в печь, но не сказал, что его действительно препроводили туда. По его словам, он пришёл к матери после того, как увидел, что в печь затолкали других людей. Теуво также описал «духовку», в которой были дети.
Сделав эти заявления, Теуво добавил: «Тогда я пришёл к тебе. Меня прислали сюда. Мама, ты рада тому, что я пришёл к тебе?»
Спустя какое-то время Теуво сделал свои первые заявления о предыдущей жизни своей матери. Он сказал: «Я запутался в колючей проволоке. Приди и вытащи меня!» В тот момент он казался подавленным.
Обстоятельства и манера повествования Теуво о предыдущей жизни. Первые свои заявления о предыдущей жизни Теуво сделал однажды утром после пробуждения. Хотя тогда, приблизительно в возрасте трёх лет, он только начинал свободно говорить, в тот раз он удивил мать своим словарным запасом, использованным им для описания переживаний, которые он, надо полагать, вспомнил. А когда у него не было подходящих слов, он жестами показывал форму печей.
Луса рассказывала, что Теуво был «ошарашен» и «до смерти перепуган», когда он описывал эти переживания. Он был до того взволнован, что она попыталась отвлечь его, рассказав ему сказку.
В 1976 году Луса сообщила Рите Кастрен, что Теуво часто повторял свои первые заявления, и всякий раз утром после пробуждения. Она сказала, что он продолжал говорить о своих воспоминаниях в течение примерно полугода. В 1978 году Луса забыла самые поздние заявления Теуво и помнила только первые, сделанные им приблизительно в трёхлетнем возрасте. Она не помнила тогда, чтобы он повторял свои заявления или некоторых из них.
Боязнь темноты у Теуво. Теуво продолжал бояться темноты до семилетнего возраста. Потом этот навязчивый страх пропал.
Скрытность Теуво. В раннем детстве Теуво часто теряли, потому что он прятался. Иногда он пробивал перегородки, разделявшие комнаты. В том доме, где в то время жила его семья, стены были чрезвычайно тонкими, поэтому подросший ребёнок мог пробить их.
Иногда Теуво играл в солдата. Луса полагала, что в этой игре он подражал старшему брату, который был на восемь лет старше Теуво.
До двухлетнего возраста Теуво не хотел носить одежду, даже когда он выходил из дома в холодную погоду.
В отличие от Дэвида Льювелина, в поведении Теуво не было ничего из того, что можно было бы счесть типично еврейским.
Одышка Теуво. В то время, когда Теуво впервые описал свои воспоминания, ему стало трудно дышать. Казалось, что ему не хватало воздуха и было больно дышать. Одышка возникала у него нерегулярно, иногда два раза в неделю, а потом не повторялась три месяца. Приступы продолжались 10–15 минут. Врач, к которому обратилась Луса, сказал, что астмы у Теуво нет. Этот симптом ещё присутствовал в 1978 году, когда я беседовал с Лусой.
Если не считать эти возникавшие время от времени одышки, у Теуво было отменное здоровье.
Луса уверенно заявила о том, что Теуво никак не мог приобрести имевшиеся у него знания о немецких концентрационных лагерях обычным способом. Ему редко позволяли смотреть телевизор; все фильмы, содержащие сцены насилия, исключались. Его родители и старшие братья никогда не говорили в присутствии Теуво на такие темы, как концентрационные лагеря и газовые камеры. В то время, когда Теуво заговорил о предыдущей жизни, его семья жила в собственном доме. У них были соседи, но они не поддерживали отношения с ними. Теуво тогда был застенчив и никогда не разговаривал с соседями. Дедушки или бабушки не жили в его семье.
Во время Второй мировой войны Финляндия была союзницей Германии в войне с Россией. Финские политики надеялись на то, что победа немцев позволит Финляндии вернуть часть своей территории, которую она прежде уступила России по итогам советско-финской войны 1939–1940 годов. В то же время финское правительство ограничило сотрудничество с Германией. Финляндия не участвовала в устроенной немцами блокаде Ленинграда (Haikio, 1992) и не откликалась на требования немцев выдать Германии еврейских беженцев, спасавшихся от преследования нацистов. Историки и мемуаристы позже разошлись во мнениях о том, сколько еврейских беженцев в Финляндии были выданы немцам (Lundin, 1957). На самом деле выдали не больше пятидесяти человек или, возможно, только четырёх правонарушителей, преступивших закон в Финляндии. Рауткаллио (1987) утверждал, что никаких еврейских беженцев Финляндия немцам не выдавала.
В Финляндии проживало не так много евреев, которые, не являясь беженцами из Центральной Европы, имели финское гражданство. В 1941 году Рейнхард Гейдрих, заместитель начальника нацистского гестапо, составил список, весьма приблизительный, евреев в различных странах Европы. По его «переписи» в Финляндии было только 2300 евреев (Gilbert, 1986). Военное присутствие немцев в Финляндии было незначительным; и почти нет сомнений в том, что, не считая небольшого числа беженцев, евреев они оттуда не угоняли. В концлагеря могли отправлять и тех финнов, которые не были евреями, по самым разным причинам. Немногочисленных узников из Финляндии обнаружили ещё живыми в концлагере Дахау, освобождённом 30 апреля 1945 года (Smith, 1995).
Семья Койвисто не общалась ни с кем из евреев. В годы сотрудничества Финляндии с Германией (1940–1944) семья Лусы жила в многоквартирном доме, среди жильцов которого было и несколько евреев. Луса не знала, забрали ли немцы кого-нибудь из еврейских соседей, чтобы отправить их в концлагерь. (Согласно источникам, процитированным мной в предыдущем разделе, это представляется практически невероятным.)
Теуво, без сомнения, точно описал то, что было в концентрационных лагерях: колючая проволока, конфискация личного имущества, принудительное раздевание жертв, ложь охранников о том, что газовые камеры — это «ванные комнаты» (там даже таблички имелись с соответствующими надписями), смерть от ядовитого газа и сжигание тел жертв в печах, а иногда в ямах или колодцах.
Правдой было и то, что немцы удаляли золотые зубы убитым заключённым. Однако они делали это уже после того, как отравили их газом и перед тем, как сжечь их тела в печах или ямах. В Треблинке детей иногда бросали в ямы с костром ещё живыми (Donat, 1979). То же было и в Освенциме: детей, а иногда и женщин там бросали живьём в пылающие ямы (Kraus and Kulka, 1966).
Слова Теуво о затруднённом дыхании заключённых в то время, когда их убивали газом, получили подтверждение благодаря отчёту очевидца, доктора Миклоша Нисли (Nyiszli, 1960/1993). Доктор Нисли, еврейский врач из Венгрии, был арестован в апреле 1944 года и отправлен в Освенцим. Там печально известный доктор Йозеф Менгеле выбрал его помощником для своих медицинских экспериментов. Так Нисли стал членом зондеркоманды лагеря, куда входили заключённые, образование и навыки которых могли быть полезны для «отрядов охраны» (эсесовцев), в ведении которых находились концлагеря. Большинство членов зондеркоманды были также убиты (чтобы скрыть следы преступлений), но Нисли выжил и подробно описал в своей книге процедуру убийства немцами заключённых в концлагерях. Летучим газом, отравляющим людей в Освенциме, был пестицид на основе синильной кислоты, смерть от него наступала через 5–15 минут. Заключенных вталкивали в комнату, где им приказывали снять с себя всю одежду (чтобы немцы могли снова использовать её). На этой комнате была табличка с надписью о том, что это ванная. Затем ими плотно набивали вторую комнату, в которой не было вешалок для одежды или скамеек, а были только трубы, тянущиеся вертикально из пола, с отверстиями по всей их длине. Потом двери закрывали, и из баллонов выпускали газ, который тёк вниз по трубам в комнату. Этот газ вытекал из отверстий в вертикальных трубах и начинал быстро отравлять людей, находящихся в камере смерти. «Сначала газ заполнял нижние слои воздуха и медленно поднимался к потолку. Это вынуждало жертв топтать друг друга и карабкаться вверх в отчаянной попытке избежать удушающего газа» (Nyiszli, 1993, p. 52). После того как все заключённые погибали, их тела выволакивались из камеры смерти; мертвецов, предварительно вырвав у них все золотые зубы, запихивали в крематорий, огромные печи которых разносили через дымоходы смрад и копоть от горящей плоти.
Нисли приложил к своему отчёту рисунки, на которых тела заключённых, убитых газом, были сложены друг на друга. Другие авторы описали груды тел в прочих лагерях смерти — например, в Треблинке (Donat, 1979) и в Дахау (Smith, 1995).
Эти концентрационные лагеря окружала колючая проволока. Верхний провод по периметру лагеря находился под высоким напряжением, мгновенно убивавшим любого, кто прикасался к нему. Никого не удалось бы вынуть из этой колючей проволоки живым; но такая вещь могла случиться, если кто-то запутывался в колючей проволоке, которая не была под напряжением. В таком огромном лагере, как Освенцим, колючая проволока без электричества разделяла секторы лагеря. На обложках трёх книг о концентрационных лагерях изображена колючая проволока (Donat, 1979; Gill, 1988; Smith, 1995); колючая проволока стала символом ужасов концлагерей.
Детей по их прибытии в лагеря смерти сразу отправляли в газовые камеры или горящие ямы. Как и стариков, их считали неспособными к работам и потому бесполезными. Если же ребёнок успел достичь возраста 14 лет, то его, как правило, оставляли в живых (Gill, 1988).
«Скрытное поведение» Теуво может быть связано с условиями в варшавском гетто перед еврейским восстанием 1943 года. Разрушение стен было отличительной особенностью плана евреев: чтобы во время восстания быстрее иметь возможность перемещаться, переносить свои вещи и припасы в соответствии с обстоятельствами. Донат писал:
Помимо сооружения укрытий, люди столь же спешно пробивали бреши между комнатами, квартирами, лестницами, подвалами и чердаками, связывая здания таким образом, чтобы в конечном счёте мы могли перемещаться по всему кварталу, ни разу не выйдя на улицу [стр. 96].
В рассказе Теуво (или, возможно, в воспоминаниях Лусы о его рассказе) была вкратце описана процедура умерщвления заключённых. Их личные вещи, такие как очки, отнимали у них до того, как их травили газом; но их травили газом раньше, чем у них вырывали золотые зубы. Обычно они умирали раньше, чем их помещали в печи. В любом случае эти подробности, при всей их некоторой непоследовательности, на удивление верны.
Из вышеизложенного не следует, что жизнь Теуво закончилась в Освенциме или в соседнем с ним лагере Биркенау. Такие же методы убийства заключённых немцы использовали и в других лагерях — например, в Треблинке и Собиборе (Gill, 1988). В этих лагерях заключённых также убивали газом, но не синильной кислотой — их травили угарным газом из выхлопных труб бензиновых двигателей. В Дахау для убийства заключённых использовали и угарный газ, и синильную кислоту (Smith, 1995).
Проучившись несколько лет в средней школе, Теуво поступил в школу бизнеса, которую успешно закончил. Своей профессией, однако, он избрал музыку и в 1999 году работал профессиональным музыкантом, а позже преподавал музыку.
Он сказал, что одышка, возникавшая у него в раннем детстве, прекратились к тому времени, когда он пошёл в школу примерно в возрасте пяти лет.
В 1997 году Теуво женился, и к 1999 году у них с женой уже был двухлетний сын.
Ко времени нашего с ним разговора 25 сентября 1999 года у Теуво не было зрительных воспоминаний о предыдущей жизни. Тем не менее он помнил своё «скрытное поведение», которое, по его словам, проявлялось у него по крайней мере до 13 или 14 лет. Он помнил, что с самых ранних лет всегда хотел ощущать себя в безопасности, и ему не нравилось его тогдашнее место жительства, потому что в нём не было укромных мест.
Теуво сказал, что он чувствовал беспокойство всякий раз, когда видел нацистскую униформу или нацистский флаг (со свастикой). Иногда он буквально столбенел от страха, когда ему случалось увидеть их. При виде флагов Великобритании или Франции он не ощущал страха.
Теуво очень интересовался религиями, но особого влечения к иудаизму не испытывал. Он верил в перевоплощение, но считал его несовместимым с христианством.
В своих рассказах и Теуво, и Дэвид Льювелин описывали жизнь немецких концентрационных лагерей, но каждый из них помнил различные бытовые особенности. Возможно, они помнили, как люди жили и умирали в разных лагерях. Вместе с тем в умах двух личностей, чьи воспоминания позднее ожили в Дэвиде и Теуво, могли запечатлеться разные моменты жизни в одном и том же лагере.