Оклемавшийся Вася сам уселся на лошадь. Отряд уходил глубже в лес.
Погоня не отставала. Ее вел Ахверды-Магома, опытный кавалерийский начальник. Несколько раз беглецам приходилось останавливаться и вступать в перестрелку, чтобы не допустить охвата с флангов. Переходили на размашистую рысь, как только позволял рельеф местности. Удаляясь в лес, давали лошадям передохнуть.
Оторваться не выходило. Мюрид Шамиля грамотно организовал преследование. Разрыв все время сокращался. Ближе к ночи завязался ожесточенный огневой бой. Стреляли на вспышки выстрелов. Чеченцы подбирались все ближе.
— Не уйдем, — признал Дорохов.
— Что, если Пулло уже идет нам навстречу?
— А это мысль! — обрадовался Руфин. — Услышат казаки стрельбу, непременно выдвинутся узнать, что за черти по ночам гуляют! По коням!
Отряд поскакал дальше, собрав раненых. Чеченцы наступали практически на пятки. Появились первые убитые. К рассвету добрались до Сунжи. Вдали показались конные разъезды. В рассветной дымке не поймешь, кто впереди — чеченцы или русские? Но выбора не было. Если горцы, отряд пропал. Его зажмут с двух сторон.
Красная заря, обещая сильный мороз, осветила полевой лагерь. От него в сторону приближавшихся всадников двигался отряд в добротных полушубках и высоких сапогах. Чеченцы-преследователи начали разворачивать коней.
Коста. Новороссийск-Керчь, 1 декабря 1839 года.
Буря продлилась пять дней. Когда стихла, балаклавцы повезли меня в Керчь. Рисковали, но гребли, потому что я попросил. И все! Этого оказалось достаточно. Штабс-капитан Егор Георгиев Сальти просто ответил:
— Надо — сделаем!
Пришлось по дороге укрыться от сильного встречного ветра в Анапе. Времени даром не терял. Всех, кого можно опросил, включая нового коменданта фон Бринка, как до этого, пока гудела бора за окнами убогой комнаты в Новороссийске, замучил полковника Могукорова и контр-адмирала Серебрякова, первого среди армян моряка столь высокого ранга и первого от моряков командира отделения Черноморской береговой линии. И в Анапу, и в Цемесскую бухту дошли тревожные слухи, подтверждавший мой вывод: дело пахнет керосином. Оба, не сговариваясь, мне сообщили, что отъявленные смутьяны отбыли на юг. Там что-то затевается. Убыхи заваривают крутую кашу.
— Ну и, слава Богу! — выдал мне контр-адмирал. — У меня в укреплении не стены — решето. Гарнизон — одно название, набран из всякого сброда. Случись, что дурное, пропадем.
Все это я выложил полковнику Филипсону, когда добрался все же до Керчи.
Он принялся мерить огромными шагами свой тесный кабинет.
— Думаете, следует ждать нападения на форты большими силами? — спросил и снова заходил из конца в конец комнаты. Как маятник больших напольных часов, отсчитывающий минуты до начала атаки.
— Думаю, да.
— А сколько смогут собрать горцы?
— Этого я вам не смогу подсказать. Нужно смотреть на месте. У вас есть данные от лазутчиков?
— Данные есть. Пишут: «собираются огромными толпами».
— Малоинформативно. Огромная — это сколько: сто, тысяча, десять тысяч?
— Вы же за разведку отвечаете, вам и карты в руки.
— У меня нет своих агентов. Я опираюсь на данные, полученные от вас и других командиров.
— Да? Тогда понятно, — снова заходил туда-сюда.
Что ему понятно? Что он мечется? Зачем крутит свой пышный ус? Того гляди, сейчас оторвет.
— Пополнение ожидается в мае. Бригада 15-й пехотной дивизии. Расквартирована в Крыму и Одессе. Чтобы стронуть эту махину, нужны неопровержимые доказательства. Да и то… Зима ожидается суровой. Керченский пролив, скорее всего, затянет льдом. Будем на санях ездить на Таманский полуостров. Отправка морем только из Феодосии. Только пароходом. Транспортные суда встали на зимовку.
— Вы сказали: «доказательства». Гибель одного форта станет первым звонком?
— Все форты крайне обессилены. Защищены одной-двумя ротами чрезвычайно слабого состава. Предоставлены сами себе, без надежды на помощь извне. В крае, враждебном и при беспрерывной опасности со стороны неприятеля, о замыслах которого гарнизоны не имеют понятия…
Он прервался и уставился на меня как на Мессию, способного указать ему путь в темноте ночи.
— Если бы я точно знал… Если бы я был уверен… У меня нет в наличии подвижного резерва, о котором мы списываемся с военным министром постоянно. Максимум две роты навагинцев, да и то, если навигация позволит. Куда их направить?
— Как вы держите связь?
— Зимой с участка, которому грозят убыхи, только курьером по суше. Из Абхазии, через Тифлис, вокруг Азовского моря. Месяц.
— Что можно успеть через 30 дней⁈ Прийти собрать трупы?
— Больше. Прибавьте еще месяц, пока будут получены все согласования.
— Нужно вывозить людей из угрожаемых крепостей.
— Невозможно! Бросить орудия? Провиант? Боеприпасы?
— Флот? Защитить с моря корабельными пушками?
— Крейсерство у Восточного берега в зимнее время сопряжено с крайней опасностью. Лазарев не согласится.
— Насчет опасности сам убедился. Люгер, на котором к вам плыл, затонул в Цемесской бухте.
— Наслышан о вашем испытании.
— А пароходы? Пароходами возможна эвакуация?
— Без разрешения из Петербурга все гарнизоны останутся на месте. Да и не даст своего согласия Чернышев.
«Конечно, не даст. Он вбил в голову царю, что Черноморская береговая линия — это отличная идея. Теперь Николай считает ее своей и, зная его упрямство, ни за что не отступит!»
— Вы отдаете себе отчет в том, что рано или поздно нападение случится? И сейчас, похоже, настал такой момент. Угроза смерти собственных детей от голода — внушительный аргумент. Вы бы рискнули, если перед вами стоял такой выбор?
— Если знать заранее, где случится прорыв, можно что-то предпринять. Константин Спиридонович! Может, вы отправитесь в Бамборы и оттуда начнете собирать сведения? Держа, так сказать, руку на пульсе?
— А оперативная связь? Все решают сроки. Что толку, если я сообщу вам через курьера, что у крепости такой-то ожидается нападение, а вы узнаете об этом через месяц? Не случится так, что, пока до вас дойдет мое послание, вы уже будете в курсе?
Филипсон повесил голову. Ему нечего было мне сказать. Так и будет сидеть в своем жарко натопленном кабинете и ждать. Ждать неизвестно чего в надежде, что все рассосется само собой. Не он первый, не он последний из облеченных властью, но спутанных по рукам и ногам обстоятельствами. Потом, если не рассосется, найдет себе оправдания. Скажет: а что я мог? И будет жить дальше.
Словно прочитав мои мысли, полковник с тоской в голосе рассказал.
— Генерал Граббе изначально считал идею Черноморской береговой линии глупой затеей. Он говорил Раевскому: «Ошибочные системы тем вредны, что, потратив на них уйму сил и средств, от них тяжело отказаться».
— Что толку в красивых фразах, если погибнут люди?
«Не дай мне бог сойти с ума…»
Вот единственное на свете, от чего человек должен зарекаться. От всего остального — нет смысла. Все одно — как-нибудь да настигнет. Как я радовался, покидая Черкесию, думая и надеясь, что больше не приведется попасть в этот край, с которым связано столько страшных воспоминаний. Ан, нет. Не отпускает он меня. Никак не хочет отпускать. Сам же твердил всем подряд: никогда не говори никогда. И сам попался. Не могу же сейчас упасть на пол перед Филипсоном, забить в истерике ногами, как малолетка, с криками: «Не хочу! Не хочу!» Выхода нет. Нужно опять в огонь и полымя. Не будет мне в ближайшее время ни Тамариного бочка, ни баранины Микри. Э-хе-хе.
'Ладно. Будем думать трезво. Что мы имеем с гуся, так сказать? Главное, что имеем, знание о том, что прадед, кем я сейчас являюсь, погибнет только в октябре 53 года. И насколько я могу быть уверен, что так и случится? Что до октября 53 я могу не дергаться и на все плевать? Вроде, все, что случалось со мной раньше, это подтверждает. Сколько раз был на краю пропасти, в миллиметрах. И что? Жив, курилка. Другие бы уже с десяток раз на том свете оказались. А я ничего. Дышу вот. Порезан, конечно, весь, прострелен словно дуршлаг. Но, ведь, жив! Даже ледяная морская вода стекла, как с того гуся!
И что теперь? Так уверовать в это, что выступать фанфароном? Типа, смело идти на толпу горцев, поплевывая вишневыми косточками? Мол, стреляйте хоть из пушки в упор, все равно Господь отведет ваши кинжалы и пули. И сколько бы в меня ни тыкали ваши шашки и сабли, все одно — выживу? Нет. Нет! Не нужно Господа испытывать. Надейся, но сам не плошай! Да, шансы, чувствую, велики. Тут явно не 50 на 50, не орел-решка, не красное-черное. На «выживу» гораздо больше. Гораздо. И сколько дашь? 80 процентов, девяносто? Нет. И так мерить не буду. Уверен, что больше пятидесяти, уже хорошо. Но глупостей все равно делать нельзя. Не так это работает, как мне кажется. Не так. Не нужно сходить с ума. Не то закроют мой «контракт». Точно закроют. И как-нибудь по-детски. Кирпич на голову или поскользнусь и шею сломаю. Шансы будут близки к 100 процентам, если буду с умом выполнять этот контракт. Тогда Господь доведет до крайней точки, убережет, видя, что я готов дойти до неё, все исполнить, раз уж так случилось. И сразу отвернется, если буду швыряться направо-налево своим временным, до 53 года, бессмертием. Да, так!"
Вопреки всем этим мудрым мыслям, вопреки всему, о чем в полный голос кричало мне сердце, я тихо сказал:
— В Бамборах мне нечего делать. Абхазия отделена от Черкесии Бзыбью и крайне трудной дорогой вдоль побережья, кишащей разбойниками и заливаемой волнами. Я там проезжал летом. Было трудно. Зимой? Невозможно. Шпионы не доберутся.
— Тогда Гагры? — встрепенулся Филипсон, почувствовать мое согласие на авантюру.
— Гарнизон заперт плотно. Носа за стены не кажет. Соча, наверняка, обложена убыхскими караулами. Укрепление в Адлере блокировано, но там, среди джигетов, наверное, проще. Есть лучше вариант. Нужно попасть к князю Аслан-беку Гечба. Он мой друг и тайный сторонник России. От него получу все нужные сведения. И у него есть порт. Сможем наладить курьерскую связь по морю, используя азовцев и балаклавцев. Скрытно, ночью, зайти в порт на веслах, не привлекая внимание. Забрать почту или высадить нужных людей. И исчезнуть.