Быть может, кто-то из солдат дремал, навалившись на ружье. Быть может, кто-то вздрогнул от неожиданности. Или ойкнул негромко, чтобы не услышали товарищи. Но смятение вышло коротким, всего секундным. Страх за собственную жизнь — отличный стимулятор. В битве приняли участие все без исключения. Даже слабосильные, еще остававшиеся на попечении лекарей, заняли позиции у амбразур казармы и повели оттуда огонь.
Дно рва заполнилось телами убитых. Кое-кто из горцев по заведенной традиции стал утаскивать раненых и убитых в тыл, создавая сутолоку в непосредственной близости от валов. Но большинство в свете от вспышек от русских выстрелов уже карабкались на земляные стены. Впереди шли панцирники: шапсугские и натухайские уздени на время забыли о своей вражде с тфокотлями. С шашками наголо и кинжалами в зубах они с поразительной ловкостью карабкались на отвесные плетневые загородки, которыми подпирали стены бастионов. Цеплялись крючьями, запрыгивали на бруствер и падали обратно в ров, сбитые штыками.
— Не удивлюсь, если позже узнаем, что предводителем снова стал старый князь Хаджуоко Мансур. Только ему под силу объединить разрозненные социальные группы северных закубанцев, — заметил я, объяснив Веселовскому, что означает присутствие в рядах нападавших горцев в дорогих кольчугах.
— Сколько народу! И как ловко подкрались! До последнего момента не выдали своего присутствия, — восхищался комендант, не проявляя и тени беспокойства. — Это битва выйдет похлеще, чем Калаусское побоище[2]. Смотрите, как ловко ведет огонь Бирюченко! Страшные опустошения производят два орудия его барбета! Нужно отметить фейерверкера в приказе.
Подполковник, старый солдат, был в своей стихии и совершенно спокоен. Следил за боем, стоя в окружении нескольких офицеров и сорока навагинцев, назначенных в резерв, у церкви, расположенной в центре крепости. Священника отца Александра в храме уже не было. Он ходил вдоль банкетов с крестом в руках, подбадривая сражавшихся и не кланяясь жужжащим вокруг пулям.
— Иосиф Андреевич! Я не для того в крепости остался, чтобы наблюдателем быть. Отправьте меня в самое горячее место, — взмолился я.
— Что ж с вами поделать? Ступайте к гренадерам на 1-й бастион.
Я не сменил своего наряда. Как был в черкеске и папахе, так и остался. Офицерского мундира у меня не было, надевать солдатский, с чужого (возможно, мертвого) плеча не хотел. В крепости к моему виду за месяц привыкли. Глаза гарнизону уже не мозолил, хотя слухов обо мне ходило прилично. Когда подбежал к тенгинцам, меня приветствовали радостными возгласами.
У высоких плетеных корзин-туров почти в человеческий рост стояли стрелки. Выстрелил — спрятался, чтобы перезарядить ружье. Пулю не словил — стреляй дале. Снаружи постоянно рвались ручные гранаты, вызывая жалобные крики у нападавших. Три гренадера, как автоматы, перебрасывали через банк готовые к взрыву чугунные шары[3]. Их подавал из ящика и зажигал фитили унтер-офицер без нашивок за выслугу лет, делавший свою опасную работу без тени эмоций.
— Эко у тебя, братец, ловко выходит! — похвалил я солдата.
— Извините, господин штабс-капитан, я из разжалованных, — укорил меня унтер. — Бывший профессор университета, Феликс Ордынский.
— Это вы меня извините, что я на ты. Не знал.
— Извинения принимаются, — спокойно кивнул унтер-офицер.
— Декабрист?
Феликс удивленно вскинул брови.
— Нас, меня и моих товарищей, чаще называют людьми 14-го декабря[4].
— Вы так бесстрастны вблизи от столь опасного ящика! Достаточно одной искры…
— Педантизм ученого не изжить ни каторгой, ни ссылкой.
— Не буду вам мешать!
Мы смогли обменяться несколькими фразами, поскольку горцы отхлынули. Взрывы гранат отбросили их от рва. Они показали спину.
— Выцеливайте тех, на ком панцири! Это командиры, — отдал я приказ солдатам, взбираясь на банкет.
И выстрелил сам, подавая пример. Возможно, ранил или убил кого-то из своих знакомых по тайному обществу всадников. Или тех, с кем выдвигался к берегу Кубани в конце 1837 года в составе войска, собранного Хаджуоко Мансуром. Плевать! Сейчас я по другую сторону баррикады, обозначенную самым четким способом из всех возможных — земляным валом с турами. И сражаюсь за эти валы и собственную жизнь!
В рассветной мгле было видно в подробностях, как горцы еще несколько раз бросались на приступ и каждый раз отходили с большими потерями. Все орудия северных тур-бастионов и барбетов вели безостановочный огонь наугад. Все больше мертвых тел устилало подступы к валам. Рвы местами были заполнены ими доверху, особенно там, где наступавшим досталось от картечи. Оттуда раздавались стоны и крики о помощи раненых, задыхавшихся под завалами из мертвецов.
Восходящее солнце осветило жуткую картину — поле павших, залитое кровью, а за ним огромные толпы живых, собиравшихся под двумя значками-знаменами. Я узнал их. Голубой принадлежал натухайцам, пестрый — шапсугам. И среди них метался старый знакомый. Тот, кого Белл окрестил королем Черкесии. Я угадал — Хаджуоко-Мансур! Он был здесь. Его горячие призывы снова воодушевили нападавших. Снова впереди были панцирники из тех, кто уцелел. За ними и остальные пошли на приступ. Глядя прямо в раскаленные жерла крепостных орудий, торчавших из амбразур тур-бастионов. Шагая прямо по трупам своих родичей. Что-что, а мужества им было не занимать!
«Ого! — подумал я. — Этакой толпой они нас задавят. Гранат-то не осталось!»
— Огонь! — закричал, подавив все чувства.
Солдаты подчинились. И я сам стал отправлять пулю за пулей в штурмующих бастион. Выхватывал новый патрон из газырницы. Вколачивал его шомполом привычным движением. И так раз за разом, пока не кончились патроны, а на бруствер не запрыгнули незваные гости.
Нас теснили. Натиск был слишком яростным, а врагов — слишком много. Рядом падали усачи-гренадеры. Их выхватывали из-под ног наступавших и оттаскивали назад.
На моей винтовке не было штыка. Я не мог никого сразить. Лишь защищался, отбивая сабельные удары. Ложе было расщеплено вдрызг. Как только пальцы сумел уберечь?
Меня толкнули. Я пошатнулся. На меня набросился какой-то горец. Схватил за шею, повалил на землю. Принялся душить. Уже темнело в глазах. Пытался разжать пальцы, но тщетно. Спасало лишь то, что моего противника все время пинали пробивавшиеся вперед черкесы. Топтались по его спине, вызывая хриплое пыхтение.
Я отпустил его руки. Схватил за голову. Прижал вплотную к своему лицу. И вцепился зубами ему в нос. Откусил, захлебываясь от крови, брызнувшей в рот и в глаза.
Сразу стало легче дышать. Пальцы врага разжались. Он завывал от боли. И вдруг замолчал. Случайная пуля раскроила ему череп. Мозги брызнули мне в лицо. Я чуть не потерял сознание от омерзения.
Нужно выбираться. Развернулся, лежа на земле, прикрываясь телом душителя. Схватка смешалась обратно, в мою сторону. Подполковник Веселовский вместе с резервом бросился в штыковую атаку. Все вооружились ружьями — офицеры, барабанщики и даже знакомый мне батальонный писарь Мокий Гречанный. Пали оба значка, захваченные навагинцами. Горцы отступали, неся постоянно потери[5]. Еще немного — и наши доберутся до меня. Нужно продержаться всего пару-тройку минут.
«Ну же, давайте. Ребята! Я здесь!»
Через рыжие папахи перелетел дымящийся черный шар.
«Только не граната! Только не кидайте гранаты! Зачем⁈»
Что-то взорвалось рядом. Что-то ударило в глаз или рядом. Что-то треснуло в голове. Я отключился.
[1] Легендарный генерал Я. П. Бакланов, тот самый, который водил свои полки под черным знаменем с черепом и считался главным «виновником» взятия Карса, был учеником Засса. В описываемое время служил есаулом в учебном полку на Дону.
[2] Калаусская битва 1821 г. — одно из самых значительных поражений черкесов. В бою и в болотах погиб цвет воинства закубанских горцев.
[3] Банк — часть бруствера над барбетом в полевых укреплениях. Стрельба через банк — артиллерийская стрельба не через амбразуру, а навесом. Барбет — площадка для орудия, укрытая насыпью или турами. Банкет — насыпь-площадка, прикрытая бруствером.
[4] Ордынский Феликс Викентьевич, преподаватель Белостокской гимназии (в летописи Тенгинского полка назван профессором). Арестован за участие в тайном обществе, лишен дворянства и сослан в Сибирь на крепостные работы на пять лет, далее — на поселение. В 1836 г. переведен на Кавказ. За оборону Абинской крепости пожалован чином подпрапорщика. В следующем году погиб на Кавказском побережье недалеко от Адлера.
[5] Результаты боя. У русских потери были невероятно низкими для такого жаркого боя и 12-кратного преимущества противника: всего 9 убитыми и 18 ранеными. Горцы потеряли до двух тысяч. В одной лишь крепости насчитали 685 брошенных черкесами тел.
Глава 22
Коста. Абин-Геленджик, конец мая 1840 года.
Мягкий солнечный свет, рассеянный мохнатыми кронами. Игра теней на золотистых стволах. Так может выглядеть только сосновый лес, залитый утренним светилом. Вылитый Шишкин. Лишь медвежат не хватает. Птички поют, насекомые жужжат, стрекочут. Майская идиллия.
Я в раю?
Если бы не запах! Пахло не утренней свежестью, не хвоей, а мерзким запахом пороха и крови. Воняло прямо в районе ноздрей. От моей рожи лица, стянутой какой-то коркой, мешавшей открыть до конца глаза.
Воспоминания медленно возвращались.
Бой. Дым. Выстрелы. Рассвет. Граната.
Я жив? Или снова куда-то перенесся? Где крепость?
Попробовал пошевелить руками.
Шевелятся.
Попытался, не смея повернуть голову, содрать с век кровавую коросту, мешавшую раскрыть глаза до конца.
Сверху пролилась вода.
Я энергично стал размазывать грязь по лицу.
— Не дергайся! Не верти башкой, — раздался знакомый голос. — дай я тебя умою.
Закрыл глаза. По лицу прошлась тряпка. Снова полилась вода. Снова тряпка, стирающая мерзкое месиво из крови, сукровицы и чужих мозгов — я вспомнил! — со лба, глаз и щек.