Звонарь протиснулся сквозь толпу бранящихся и вошел в дом.
Щукин, красный, как рак, сидел на полу, связанный, и сипел. В уголках рта собралась белая пена. Синие вены вздулись на лбу, шее и висках, угрожая полопаться от натуги. Двое мужиков удерживали его, порывающегося встать и перебирающего спутанными веревкой ногами, а из глубины дома доносились тяжелые вздохи — похоже, бабы Дуси — и уговаривающий девичий голосок.
— Ты как, бабулечка? Только не умирай, пожалуйста! Вот, водички выпей.
Звонарь узнал голос внучки Нюры. Родители оставили девочку жить с бабкой и уехали на заработки куда-то далеко на север, обещали позже забрать обеих, но с тех пор уже несколько лет прошло, и Нюре (он задумался, подсчитывая), получалось, должно было исполниться шестнадцать. Будущее ее ожидало нерадостное: мужиков-то нормальных в деревне не осталось, парни подрастали и уезжали сразу. А если кто и оставался, так едва ли взглянул бы на такую: уж больно страшненькой уродилась. Так и будет с бабкой куковать, пока та не помрет. А потом останется одна-одинешенька.
— Как там баба Дуся? — спросил Звонарь у мужиков, кивком указав в сторону комнаты, из которой слышались старушечьи причитания.
— Да кто ее знает… Вроде, жива, но, может, сломано чего, — ответил один из них, одновременно встряхивая за плечи пытающегося вывернуться Щукина, и следом рявкнул, обращаясь к строптивому пленнику: — А ну, угомонись, Щука! Не то садану так, что неделю отлеживаться будешь!
— Какой бес тебя сегодня попутал, а? — Звонарь посуровел, присев перед соседом на корточки и глядя в его перекошенное от ненависти лицо.
— Ведьма она… — прохрипел в ответ Щукин. — Точно тебе говорю: ведьма!
— Во-он чего… — протянул Звонарь, пытаясь сдержать разворачивающийся в груди огненный клубок гнева. — И как давно ты это выяснил?
— Всегда знал! А сегодня — все! Терпение мое лопнуло! Знаешь, чего ночью было?!
— Ну, говори, — кивнул Звонарь терпеливо, понимая, что едва ли услышит какое-то разумное объяснение.
Щука сглотнул, и кадык под щетинистой синеватой кожей на шее резко дернулся.
— Так вот! — начал он. — Проснулся я от того, что корова в стойле мычала. Жалобно так, протяжно. Смотрю — ночь на дворе. Дети спят, а жены нет в кровати. Помчался в сарай, а она там обряд колдовской над коровой творит, понимаешь? Прутом березовым ее по бокам охаживает и шепчет при том слова бесовские, заклинание какое-то. Меня увидала, побелела аж… Ну, я ее хвать за волосы да пинком домой загнал и запер в избе. А Зинку прирезать пришлось, хоть и жалко. Все из-за ведьмы проклятой! Научила дуру мою, как нашептать, чтоб корова молока больше давала. А на кой черт мне такое поганое молоко?!
— Ты ж детей до смерти перепугал, изверг! — Выслушав сбивчивую речь Щукина, Звонарь счел доводы нелепыми и еле сдерживался, чтоб не ударить ополоумевшего соседа. — Да еще корову зарезал! Кто ж скотину-то по весне режет, дурень? Скоро трава свежая нарастет, вот и было б тебе молоко… Что ж ты, молоком колдовским побрезговал, а мясо, выходит, лопать за обе щеки собрался? Всю избу кровью залил, Колька сказал. Сидели с Лешкой во дворе, раздетые, зайти в дом боялись.
— Ничего, пусть знают, что мать их с ведьмой спуталась, а значит, и сама тоже ведьма… Почти, — добавил он, подумав. — Ну, а мясо есть мясо, не выбрасывать же продукт, когда и так жрать нечего!
— Вот! Вот именно! — раздался женский крик из глубины дома. — Мяса ему хотелось, потому и корову зарубил! Давно порывался, да я все удерживала. А тут повод нашел! И чем мне теперь детей кормить?! Кашей на воде? Ни масла, ни сметаны. Сожрешь корову, и что потом-то, а?!
В дверном проеме показалась опухшая от слез и сильно растрепанная жена Щукина. В глазах ее сквозило отчаяние.
— Будет браниться-то, — обратился к ней Звонарь, перебивая разразившегося ответной бранью Щукина. — Иди к детям, Нина. Они в моей избе отогреваются. Успокой ребятню, а после хату свою прибери.
Взгляд женщины переметнулся с мужа на Звонаря, губы ее вздрогнули, собираясь, судя по выражению лица, произнести какую-нибудь колкость, но в последний момент сжались в прямую линию. Щукина горестно выдохнула и, низко наклонив голову, ринулась прочь из дома. Может быть, ей даже стало стыдно перед людьми.
— А этого теперь куда? — спросил один из мужиков, всем видом давая понять, что возиться с разбуянившимся односельчанином он дольше не намерен.
— До дому ведите, куда ж еще. Хотя… Свяжите покрепче да в коровнике заприте. Пусть до вечера посидит, обмозгует все. Может, поймет, чего натворил.
— Да развяжите, сам пойду! — Щукин яростно взбрыкнул ногами, громко стукнув сапогами о пол. — Не трону бабку, обещаю! Сегодня, так и быть, не трону.
— Кто ж тебе поверит?! Едва оттащили! — С этими словами конвоиры подхватили Щукина и повели к выходу. Тот вдруг вздернул голову и пронзительно заорал, возводя взгляд к потолку:
— Баб Ду-усь! Деньги-то отдай, слышь?! Деньги, что за обряд с жены брала! Отдай! Не то еще приду! Баб Ду-усь!
Так и увели его, оставив без ответа. Лишь горестное оханье из дальней комнаты стало громче. Звонарь хотел пойти посмотреть на пострадавшую, да вдруг опомнился: неловко, вроде бы, без спросу. Позвал:
— Нюра! Евдокия Пална! Можно к вам?
Охи стихли, послышался шелест занавесок, скрывавших вход в спальню, и перед Звонарем возникла нескладная странная фигура. В первый миг почудилось, будто это крупная птица, вроде цапли: тонкие, похожие на две хворостины ножки с острыми, выпирающими подобно сучкам коленками; выгнутая вперед шея, длинный прямой нос, слишком большой для такого маленького лица, торчащий между круглых глаз, похожих на пуговки, и будто чужое, полное округлое тело, обтянутое мятым застиранным халатом серого цвета. «Ни дать ни взять — цапля!» — подумал Звонарь, разглядывая Нюру. Давно он ее не видел, даром что живут в одном селе. Напряг память, вспоминая их последнюю встречу. Да, пожалуй, не меньше двух лет назад, и то мельком: столкнулись случайно у перевозного магазинчика, и он толком-то ее и не рассматривал. Только поздоровался с бабой Дусей, а Нюре подмигнул и поддел указательным пальцем кончик носа, как обычно приветствовал местную мелюзгу. Тогда-то ее нос не такой длинный был. Надо ж, как за два года вытянулся! Да и сама Нюра вытянулась, повзрослела. Только красоты не прибавилось, как это с другими девками бывает, а даже наоборот. Подурнела так, что едва признал. Надо ж…
— Ну, как там Пална? — спросил, стараясь не выдать своего неприятного впечатления.
— Ничего. Отдохнет сейчас, и полегчает. Сердце давит, жалуется. Но это у ней пройдет. Я уж капелек накапала. — Голос у Нюры оказался на редкость незвучный для юной девушки: с хрипотцой и какой-то низкий, даже утробный, что ли. «Вот же Бог обидел девчонку!» — мысленно поразился Звонарь, а вслух спросил: — Может, Клима Евгеньевича позвать? Он хоть фельдшер, но в медицине понимает.
— Да не надо, дядя Юра. Все нормально будет. Ничего он ей не сделал, Щукин. Он ее не бил ведь, а связать только хотел. Собирался на болото утащить и утопить там. Вроде, если не утонет — значит, точно ведьма, и тогда ее сжечь положено. А если начнет тонуть, тогда вытащит. Говорит, что так с древних времен ведьм проверяют, — Нюра прислонилась круглым плечом к дверному косяку. Похоже, и сама понервничала так, что ноги не держали.
— Пойду я. Если что — прибегай за помощью. Помнишь, где мой дом? — Звонарь хотел было повернуться, чтобы уйти, но вспомнил кое-что и обернулся. — А что за деньги Щукин с бабы Дуси требовал?
— А, это? Да там деньги-то невеликие, так… Это бабуля для меня копит. Хочет в город отправить, в училище документы подать. Не знаю, зачем оно… Мне и здесь хорошо живется. Но бабуля все твердит, что надо на профессию выучиться, чтоб деньги зарабатывать и в городе жить. Село наше, говорит, — это болото, слезами сочащееся, представляете? — Девушка понизила голос до шепота. — Она мне как-то рассказывала, что раньше, когда рядом река была, все жили сыто и богато. В реке рыбы было полным-полно, а земля урожаи давала каждый год, и болот вокруг совсем не было — одни поля и леса. Это правда, дядь Юр? Почему все стало плохо?
Звонарь вздохнул, задумавшись. Рассказать или нет? Да ведь он сам толком правды не знает. Может, и не было такого на самом деле, а только слухи одни.
— Пойду я. — Он слегка склонил голову, давая понять, что разговор окончен, и одновременно извиняясь. Нюра вежливо улыбнулась в ответ, и под длинным носом обозначился крошечный ротик, до этого почти незаметный из-за чрезмерной бледности губ, сливающихся с лицом.
Входная дверь не успела за ним закрыться: неожиданно прозвучавший выкрик заставил замереть на пороге:
— Эй, ты! Думаешь, спасибо скажу?! Хрен тебе! Благодетель нашелся! Считаешь, Щукин злодей? Не-ет… Это все ты! Твоя вина, что он на меня кинулся! — Хриплый голос бабы Дуси, донесшийся из глубины дома, прервался свистящей одышкой.
Звонарь оглянулся. Нюра испуганно таращилась в сторону спальни.
— Чего это ты осерчала, Евдокия Пална? — удивленно спросил он, не сходя с порога и удерживая спиной входную дверь.
— Будто не знаешь! Своими россказнями о нечисти людям голову заморочил! А они с голоду сохнут, вот и кидаются, как цепные псы! Я ж помочь хоте… — Голос бабки сорвался, сменившись хриплым кашлем.
Воспользовавшись паузой, Нюра замахала на Звонаря обеими руками:
— Идите, дядь Юр. Не спорьте с ней! Не надо.
Звонарь понимающе кивнул и вышел в сени. Дверь захлопнулась, заглушив кашель старухи, похожий на исступленный собачий лай.
Народ во дворе расступился перед ним, пропуская к калитке. Людей было уже не так много: часть зрителей разошлась, наверное, посчитав, что после того, как увели Щукина, больше ничего интересного не будет.
— Ну как там Дуся? Жива? — донесся из толпы участливый женский голос.
— Жива, — буркнул Звонарь, не поворачиваясь.
Неподалеку от калитки посреди улицы стояли четверо мужиков. Звонарь узнал их: местные забулдыги и лодыри. Хотя и работали в поле иногда, но больше для отвода глаз, чтоб получить свою долю урожая, и только мешали всем, устраивая попойки и драки. Не раз приходилось разнимать их, чтобы они не поубивали друг друга.