Он шагал мимо оклеенных плакатами стен, с которых на него смотрели улыбающиеся рабочие и крестьяне. У каждого в руках было какое-нибудь орудие труда. Они призывали его строить дома и заводы, предлагали идти на работу в шахты и рудники. Плакаты висели на тех самых местах, где перед войной часами топталась на месте толпа мужчин, тщетно поджидающих кого-нибудь, кто даст им заработать хотя бы крону-другую. Они опрометью кидались, когда отец Амброжа подзывал помочь погрузить железо или снять готовый инструмент. За несколько геллеров, пачку «зорок» или за кружку пива… Видно, и впрямь настали другие времена!
Амброж, словно очнувшись, вдруг обнаружил, что проголодался. Он направился к трактиру, который не мог похвастать броской вывеской и занимать почетное место на площади. Заезжий шинок с утра и до поздней ночи оживлял собой небольшой уголок возле церкви. Здесь никому не мешали ни лошади, запряженные в брички и телеги, ни гам, ни пьяное пение. И в окнах просторного шинка чуть не до самой зари горел свет и мельтешили фигуры бражников.
Здесь толклись и зажиточные мужики, и те, что победнее. Батраки и возчики изо всех окольных деревень, городские рабочие и подмастерья, приказчики, которым негоже рассиживать рядом со своими хозяевами или господами-чиновниками где-нибудь в ресторации на площади. В базарные дни шинок ходуном ходил от шумных разговоров, обильных возлияний, шлепков засаленных карт о столешницы. Тут же совершались сделки и ставилась выпивка в счет удачной коммерции. Здесь бывало шумно и по воскресеньям после богослужений, но Амброжу больше всего нравились предвечерние посиделки, которыми венчались знаменитые в этих краях ярмарки. На лавках теснились дорожные рабочие, лавочники, бродячие купцы, торгующие самым разнообразным товаром и всевозможными чудодейственными снадобьями от любых хворей. Те, что целый день без устали выкрикивали из своих ларьков, примостившихся среди ярмарочной суматохи. От этих людей, вдруг затихавших и грустневших, словно они отыграли трудный спектакль, исходил какой-то свет дальних странствий. Амброжу было о них кое-что известно и потому иногда казалось, будто с этими людьми, бродящими с места на место, он связан родственными узами. Сам он выбирался из своей низины не чаще раза в год, но те далекие времена, когда он весной становился плотогоном, пустили в нем глубокие и крепкие корни. Переступив порог шинка, Амброж неожиданно подумал, уж не пуститься ли ему будущей весной в путь по белу свету. Ведь плакаты предлагают такой богатый выбор…
Амброж окинул взглядом шинок и сразу увидал мельника. Озлившись на себя, что не приметил на улице его коней, он повесил пальто на крючок и принялся разглядывать присутствующих. В полупустом зале среди утренних посетителей знакомых не оказалось. Амброж молчком опустился рядом с мельником. Тот, едва кивнув головой, тупо уставился прямо перед собой на стойку с пивом, хотя там ничего интересного не происходило. Амброж сообразил: мельник дает ему понять, что он явился некстати.
Приглушенный говор усиливал тихую угрюмость почти пустого помещения. За окнами то и дело мелькали опадающие листья каштанов, похожие на тени птиц. «Моя сова не оставляет меня ни на минуту. Уж не предостерегает ли от беды?..»
Перед мельником уже стояла кружка пива и рюмка с чем-то покрепче. Амброж заказал себе пива и гуляш.
Мельник брезгливо щурил глаза, словно избегая взгляда Амброжа, а кузнец развлекался, наблюдая за странным поведением соседа. С бесцеремонностью и дерзкой самоуверенностью, присущей людям столь крупным и могучим, как он, Амброж внимательно изучал глуповатую, гладенькую и пухлую физиономию мельника.
«Ага, и у тебя уже седина в волосах. А когда совсем поседеешь, то станешь ни дать ни взять сам господь бог!»
Лицо мельника с тонкими женственными складками вокруг губ и маленькими прищуренными глазками было насуплено. Мельник явно старался напустить на себя сердитую и раздраженную мину. И у Амброжа так и чесался язык сказать: «Чего дуришь, сосед, не строй из себя невесть что! Чего ты все пыжишься, изображаешь, будто со мной не знаком?»
Но тут мельник вдруг заговорил сам:
— Роза к тебе приходила?
— Приходила! Ну и что с того? — кивнул Амброж.
— Учти, это было в последний раз. — Мельник пытался говорить твердо и решительно.
Шинкарь поставил перед Амброжем пиво и тарелку гуляша. Ушел и вернулся с ломтем хлеба.
— Как же так, сосед? Ты даже не пожелаешь мне приятного аппетита? — спросил Амброж, принимаясь за еду.
— Нет!
— Дело хозяйское, — усмехнулся Амброж. Он откусывал хлеб и не торопясь работал ложкой. Ему было неприятно возвращаться мыслью к вчерашнему свиданию с Розой. — Уж не воображаешь ли ты, что будешь ей приказывать?
— Воображаю! — отрезал мельник.
— Припоздал, не те нынче времена, приятель. Спишь долго!
— А ты не припоздал! — съязвил мельник и ухмыльнулся. — Может, это ты долго спишь?
— Я… — начал было Амброж, но вдруг умолк, сделав вид, что не может продолжать разговор с полным ртом. Он откусывал хлеб, глотал гуляш и запивал острую еду пивом. И нехотя признавался себе, что мельник, пожалуй, прав. Что-то в этом роде он уже слышал, хотя совсем по другому поводу.
— У тебя, кузнец, всегда дела шли хуже, чем у меня!
— Ага, раньше! — согласился Амброж. Он доел и почувствовал себя лучше. Ему даже нравилось, какой оборот принял их разговор.
— И сейчас хуже!
— Это как же понимать?
— Ты хотел перемен, ждал нового… — кивнул мельник. — Вот и дождался! Пожалуйста, получай, оно наступило. А теперь давай расплачивайся!
— Фоустку посадили, что правда, то правда, но… — И тут Амброж сообразил наконец, куда мельник гнет.
Мельник махнул рукой, будто говоря: «Этого сюда не приплетай», и перебил Амброжа:
— Я был и буду против всего, что нам навязывают! А ты — ни рыба ни мясо, и вашим и нашим, тебе я не завидую!
Амброж насторожился и выжидающе взглянул на мельника.
— Не завидую! Ведь ты сам потакал тем, кто теперь тебя сожрет и напрочь уничтожит! — прошипел мельник, и Амброж почувствовал, что тот из их спора выходит победителем.
«Да, я и впрямь очутился где-то посредине. Ни с этими, ни с теми, другими…»
Он выпил залпом полкружки и сказал:
— Ты начал про Розу!
— А я про нее и говорю!
— Не похоже!
Мельник громко хихикнул. Щелкнул пальцами, подзывая шинкаря, и лихо швырнул на стол деньги. Потом встал и, не дожидаясь его прихода, выпрямившись, зашагал прочь из шинка. Шинкарь схватил купюру и крикнул:
— Больно много!
Мельник у самых дверей обернулся:
— В порядке! Может, у этого… — он кивком указал на Амброжа, — деньжат не хватит. — И исчез.
Амброж в бешенстве только успел приподняться со стула. Плюхнувшись обратно, он беспомощно уставился в тусклый, грязно-зеленый стол. Он знал, что мгновенная слабость навалилась на него не из-за оскорбительной выходки мельника. Тот всегда был спесив и вечно тщился изображать из себя сильную личность. Нет, не это сбило Амброжа с ног. Уверенность, с какой мельник точно попал в самую его боль, в его сомнения. Он признавал его правоту и бесился от злости, и все это смешалось в нем, как перетасованная колода карт.
Амброж заказал еще пива. Листья с деревьев облетали все гуще и беспрерывно мелькали за окном, как будто отъезд мельниковой повозки навлек на каштаны яростный порыв ветра. «Мудрая сова не зря предостерегала меня!..»
Амброж вдруг заторопился. Ему было не по себе. Он расплатился и вышел из шинка. Не испытывая ни к чему интереса, побродил по городу и вышел к той дорожке, что вела напрямки к открытому горному кряжу, за которым находилась брунейская низина. Вот-вот на смену поздней осени придет зима. Это чувствовалось на каждом шагу. Когда-то Амброж любил такую пору. В кузне становилось уютно, все вокруг затягивала мгла, а над низиной повисали тихие снежинки. Времена были нелегкими, а вскоре и вовсе грянула война. Но то главное, что человека поддерживает и помогает ему держаться на плаву, если он невзначай поддастся безнадежности и страху, оставалось ясным и четким.
«Теперь железа у меня навалом. Да и воды в реке как будто должно хватить на веки веков, и на здоровье пока не жалуюсь, но, сдается мне, с наступающей зимой все, что кажется куда как надежным, тоже полетит в тартарары».
Амброж радовался, что может идти домой пешком. Он шагал по знакомой тропке и, минуя пустынные развилки дорог с крестами и распятиями, оставлял где-то позади последние мысли о городе, этом копошащемся людском муравейнике, втиснутом в дома из камня, добытого в полях. Он боялся провалиться думами в прошлое, чтобы не очнуться с еще большей обидой и болью в таком непростом настоящем.
Вечером Амброж с нетерпением дожидался Яну. Рассказал ей про свои дела. Он сидел у стола и старался говорить спокойно. Цигарку свертывал с неторопливым спокойствием. Зачем перекладывать свои тревоги на ее неокрепшие плечи? Перед собственной дочерью он стремился казаться стойким и нести свое горе с достоинством настоящего мужчины. Амброж привык жить независимо от круговерти стороннего света. Надо во что бы то ни стало устоять и сейчас.
— Работы везде много, — весело сказала Яна и положила руку ему на плечо.
— Знаю… — согласился Амброж, но про себя отметил: «…да только что за работа! Ведь человеку не все равно, какое дело делать!»
— Радим тоже занимается не тем, чему выучился… — продолжала Яна, и Амброж заметил, что она вдруг оробела, невольно сказав то, чего не хотела сказать.
— Ага, значит, его зовут Радим?
Яна кивнула, и глаза ее засветились счастьем.
Наконец-то между ними не было больше секретов.
— У тебя с ним серьезно, Яна?
— Серьезно!
— А когда же ты мне его покажешь? — спросил Амброж, старательно придавая голосу мягкость.
— Пойдем как-нибудь в деревню, в кино, там и покажу!
— Уж не артист ли он у тебя? — спросил Амброж с преувеличенным изумлением.
Оба рассмеялись и продолжали смеяться все время, пока Яна рассказывала.