Максим Николаевич НиколаевРека Великая
Родителям
Того же лета изыдоша коркодили лютии зверии из реки и путь затвориша; людей много поядоша. И ужасошася людие и молиша бога по всей земли.
Усопшие деды и пращуры,
Вы солнце любили, как шкуру лосиную оводы.
На прадедов падали мордами ящеры
И рвали и ели их
(новые к солнцу служения доводы).
Книга перваяДеревня
I. Январь
Морозный рисунок из кривых линий и неправильных ромбов на стекле у Парамоновых больше напоминает произведение художника-абстракциониста, чем пейзаж зимнего леса или фантастического цветочного сада, с которыми принято сравнивать этот жанр природной живописи. По стеклянному холсту бегут разноцветные огоньки. Красный. Желтый. Зеленый. Синий. Оранжевый. Голубой. Фиолетовый. В следующую секунду лампочки загораются сразу семью цветами радуги, и в избе, которую, кроме гирлянды, освещает только мерцающий на тумбочке телевизор, становится почти светло.
Показывают новогодний концерт. Елка на сцене — огромная. У Парамоновых в избе поменьше, но тоже ничего: с мишурой, с огоньками, и игрушек больше, чем у них там в телевизоре. Правда, осыпаться начала помаленьку, но зато натуральная, а не пластмассовая, и лесом пахнет.
Бабушка смотрит телевизор с печи. Когда включают рекламу, она поворачивает лицо к внуку:
— Ну что, Матюш, добрый подарок Дед Мороз принес?
— Добрый, — важно отвечает Матвей.
То подбоченясь, то покрутясь, анфас и в профиль, он любуется перед трельяжем новым жилетом. До сих пор у него был жилет надувной и без карманов, так что и не положить ничего. А в новом — карманов больше, чем до скольки он быстро считать умеет, и цвет не оранжевый, а маскировочный хаки, чтобы не пугать рыбу.
Бабушке Дед Мороз подарил новые тапки, маме — платок, Дашке — джинсы, как она заказывала, и даже размер угадал. Только папе ничего не досталось: до ветру ему некстати приспичило, а когда вернулся, то волшебного гостя уже и след простыл. Он расстроился, а бабушка, мама и Дашка стали над ним потешаться. Один Матвей не бессердечный в семье: от жалости к отцу даже всплакнул чутка. Пока вчетвером его утешали, пропустили куранты. Уже в первом часу мама с бабушкой за Новый год шампанское пили, и Дашка вместе с ними пила в этот раз. Быстро дети растут.
Как только папа проснулся, Матвей стал его уговаривать на рыбалку, но только к вечеру уговорил. День впустую прошел. На улице делать нечего: Никитос болеет, снег не лепится, и дома не лучше: по телевизору — ни одного мультика, одни концерты. Тот, который шел, сейчас как раз закончился, и снова началась реклама, а после рекламы — фильм «Ирония Судьбы». Матвей уже два раза его смотрел, а бабушка — раз сто.
С холодом отворилась дверь из сеней. Мама вошла в избу и поставила на пол два полных ведра молока.
— Ма-ам.
Она обернулась на сына, который на родительской кровати лущил конфеты из новогоднего подарка, но ничего не сказала ему и шагнула к печи.
— Юрка Семенов пропал!
— Как?!
— Алена заходила, у самой фонарь под глазом. Поругались, мол, в Новый год. Он ушел, телефон не отвечает. Вместе с Андрюхой сейчас по следам прошли до перекрестка в Выбутах. Дальше, говорит, следов нет. Или, може, машины заездили.
Бабушка уселась на печке, свесив ноги:
— Кто там в праздники ездит?! И снега вон не было.
— Да кто хошь. Може, и найдется еще. Слава Богу, что река замерзши.
— Жди, Маш! Найдется! Куда вон Димка, Евдокимовых сын, делся?
— Да Бог знает, Елизавета Ивановна, куда всех пьяных несет.
— Нинка говорит: трезвый был, по телефону с ним говорила, со смены шел.
— Да мало ль, что она говорит.
— Богуслав вон ихний, из Ящеров, сколько мимо проезжает, только притормозит — никогда не поздоровается. Даже головой не кивнет.
— Зато Любавка его всегда здоровается, когда мимо идет.
— Да пусть хоть обздоровается! С детства их, староверов, боюсь. Не дай Бог!
Из открытого люка в полу показалась рыжая отцовская макушка. Мать Матвея обернулась:
— Семенов Юрка в Новый год без вести пропал, говорю.
— В полицию заявлялѝ — спросил отец.
— К Дим Санычу в Тямшу собираются.
— Ветер какой там?
Мать сверху вниз непонимающе уставилась на него:
— Где?! В Тямше?!
— На дворе.
— Не знаю. Нормальный!
Отец поднялся на одну ступень выше по подвальной лестнице:
— Матюх, ложку подай-ка.
— Ген, тебе специально совок куплен! — завозмущалась бабушка на печи. — Сколько говорить, чтоб посуды с кухни не брал?!
— У совка края острые.
— А ложки в рот берем!
Не дожидаясь, чем кончится взрослый спор, Матвей спрыгнул с кровати, бегом бросился на кухню и вернулся с алюминиевой ложкой. Отец снова скрылся в подвале.
К тому времени, как тот выбрался наверх с жестянкой с червями, сын уже успел сходить в сени и стоял в избе в расстегнутой шубейке и в валенках. Мать заставила его надеть рукавицы, помогла застегнуть тугие пуговицы на шубе, обмотала шею шарфом, а на голову нахлобучила меховую ушанку и завязала завязки под подбородком.
Во двор с крыльца Матвей спустился вперед отца, стащил рукавицу, послюнил палец и выставил вверх. Кожу обожгло морозом.
— Ветер северный.
— Для окуня то, что надо, — сказал отец.
Из будки с заикающимся и каким-то придурковатым лаем им наперерез вывалился пес черно-коричневой масти. Внешне он немного напоминал немецкую овчарку, но размером был почти вполовину меньше. Пес встал в рост, обнял лапами Матвея и пытался лизнуть в лицо.
— Привет-привет, Малек, — мальчишка задрал над головой короткую зимнюю удочку из пенопласта, чтобы защитить ее от собачьих зубов, и свободной рукой потрепал уши дворняги.
Из другой конуры высунулась еще одна морда: заметно толще Мальковой, когда-то бывшая песочной масти, а теперь седая.
— Боцман, пока! — Матвей помахал морде ладошкой и напялил обратно рукавицу.
Вдоль тропинки торчат из сугроба голые кусты смороды и крыжовника. Грядок под снегом не видно. За огородом — баня, парники, курятник и хлев, где засыпают, а может быть, уже заснули Пеструшка, и Тучка, и Тучкин теленок, которому пока не придумали имя.
Мальку охота проветриться перед сном. Отец отгоняет взбаламученного пса от калитки и пускает сына вперед. Сам протискивается следом с рыболовным ящиком на боку.
По улице впереди — черный заброшенный дом стариков Козаковых. За ним горит синим светом окошко избы, где раньше жили другие Матвеевы бабушка с дедушкой, потом мама с маленьким дядей Андреем, потом дядя Андрей с женой, а теперь живет дядя Андрей — совсем один. Пропавший дядя Юра Семенов — его напарник по рыбалке. Избы Семеновых отсюда не видать, да и не надо. С тех пор, как Семеновы завели коз, двойняшки взяли за моду швыряться в Матвея катышками, и тот старался мимо без нужды не ходить. Вдобавок еще дразнили его за то, что рыжий и толстый, хотя он не толстый, а только полный, а то, что рыжий, так это наследственность. Мелкие оба, еще и в школу не ходят, а нисколько его не боятся. Наверное, плачут теперь. И Пашка, их старший брат, тоже. Хотя он и не плачет, может: совсем большой, с Дашкой в одном классе учится.
— Па-ап, а дядю Юру, что, староверы укралѝ.
Отец на ходу оборачивается к сыну:
— Бог его знает, может, и украли.
Над Малыми Удами висит молочный серп луны, сахарной крупой по небосводу рассыпаны звезды. Две пары валенок, большие и маленькие, тихо хрустят по снегу.
— Па-ап, а Ящеры за что так называются? Там правда, что ли, ящерицы живут?
Отец пожимает плечом, на котором висит рыболовный ящик:
— Да Бог их знает.
Избивал супруг Алену, или нет? Бил, конечно. Но не избивал, нельзя так сказать. Вот отец ее, царство небесное, мать избивал. Пока совхоз не закрыли, еще ничего, а, как работы не стало, будто гад какой вселился в него. Сколько раз они с мамкой у Дубенков прятались! Коли не Максим Пахомыч, еще неизвестно, что б с ними было. Когда отца со льда, по пьянке замерзшего, принесли, они с матерью только перекрестились, хоть и грешно так думать про покойника, тем более про родителя, Господи прости!
Юрка — тот другой был. Перед детьми ремнем помахать горазд был, когда разбалуются, но чтоб ударить — упаси Боже! А ее саму если стукнет, то только по пьянке, и тут же прощения ползет просить, коленки целует. Нежный был. Был. Чуяло Аленино сердечко, что не увидит она его больше живым, да и мертвым навряд ли.
— Это не от негò — Полицейский указал на синяк, который от слёз на морозе из фиолетового превратился в ярко-сиреневый.
— На кухне споткнулась, пока холодец варила.
— Холодец?
По лицам было понятно, что ей не верят. Да и холодца-то, конечно, никакого не было. Хотя нет, был, конечно, свиную рульку ездила для него в город покупала. Но это здесь не при чем. За стол она небитая садилась. Выпили за старый год по рюмочке, потом по другой, по третьей. Тут Юрка и завел этот разговор про машину: «БМВ» двадцатилетнюю насмотрел на «Авито», на ходу, мол. Да хоть на двух ходах! У них за душой — ни копейки. А он говорит, в долг соберем и до конца года рассчитаемся. Про хозяйство свое стал заливать. Всегда так, как выпьет: сразу фермером-миллионером себя представлял, хоть сам за всё время, что коз держат, два раза молоко в город свозил, и оба раза без толку: жаловался, что в Пскове — одни нищеброды, зато и не берут. Они здесь в деревне, можно подумать, дюже богатые!
Еще не придумал, что с козами делать, а уже новый прожект у него созрел: африканских страусов на яйца и на мясо разводить, еще и сельхозсубсидию на них собрался выбить. Мол, диетическое и то, и другое: в городе бабы с руками расхватают. Как Алена страусов этих на огороде у себя представила, ее смех разобрал, пьяненькую. Юрка тут и взбесился.