Когда они поравнялись с дядей Борисом, тот встал со своего раскладного брезентового стульчика, стащил рукавицу и протянул теплую ладонь сначала отцу, а потом сыну. Вдобавок к рукопожатию он еще зачем-то состроил Матвею рожу — смешную, но, на самом деле, нет.
Перед каждой из круглых-прекруглых, пробуренных буром, лунок на их с папой месте лежало по удочке на подставке.
— Дядя Борис, а за что вы наше место заняли!
— Не «за что», а «почему», — важно поправил майор, — «за что» только в вашей деревне говорят.
— Так мы же в нашей деревне и есть!
— Когда вырастешь, в город переедешь. Над тобой там смеяться будут.
— Не перееду!
— А что ты здесь делать будешь?
— С батей рыбалить буду! На этом месте!
— Ты почему, кстати, не в школе?
— Карантин у них. Полкласса гриппуют, — отвечает за Матвея отец.
— Надька моя тоже третий день с температурой, а я ничего. Во! Лучшее средство! — Из пятнистого бушлата Прилуцкий достает фляжку с выгравированной пятиконечной звездой, раскручивает, делает глоток и самодовольно икает коньяком. — В школе-то нравится?
— Не нравится!
— А чего так? Читать-писать научат.
— Я и так умею!
— Дашка его научила, летом занимались, — вставляет отец.
Дядя Борис Прилуцкий — майор, артиллерист. В Малые Уды они с тетей Надей приехали из Пскова ухаживать за тети Надиной матерью. Когда она умерла, остались тут и открыли ларек вместо магазина, который хулиганы сожгли и разломали еще когда Матвея на свете не было. Квартиру в городе они оставили младшему сыну.
Во всех Малых Удах у дяди Бориса одного есть настоящий, импортный спиннинг, а теперь еще по почте из Китая прислали рыбогляд. Прибор в оранжевом корпусе лежит на льду перед лункой, в воду от него тянется тонкий проводок.
— Это окуни?
— Или ерши, — подсказывает Прилуцкий.
— А это щука, може? — Матвей уже забыл, что сердился на дядю Бориса, и, сидя на корточках, тычет пальцем в самую жирную черточку на двухцветном дисплее.
— Стоит, чтоб ее!
Отец вместе с ними наклонился к эхолоту:
— Зимой щуку попробуй вытащить!
— Я всё на жерлицу хочу попробовать.
В одной из лунок мелко задрожал оранжевый поплавок. Отец заметил это краем глаза:
— Дробит!
Прилуцкий вскакивает с маленького рыбацкого стульчика, хватает удилище и коротким движением подсекает плотву. Рыбина бьется в его руках. Перед тем, как бросить ее в ящик, он ощупывает пузо и сообщает:
— Икряник.
Из другого отделения ящика майор достает цветную шкатулку с иероглифами, похожую на маленький сундучок. Внутри на белом мху извиваются красные черви.
Майор закрепил на крючке вертлявую наживу и вернул удочку на подставку. Разогнув спину, он замер, сощурясь вдаль. Староверы из Ящеров рядом со своим берегом уже нарубили лунки во льду, и теперь возились с сетью.
— Уловы-то у них, конечно… Природный феномен. Недаром так за свой участок держатся. Экспедицию бы к ним биологическую снарядить, да они не пускают никого.
— Да был же у них ученый.
— Какой?
— В советское время.
— Биолог?
— Не биолог, а то ль историк, то ль этот — который песни со сказками собирает.
— Это — да, много про них сказок рассказывают.
— Много, да, — равнодушно соглашается Матвеев отец.
— Говорят, Андрюха к ним ночью на пристань лазил?
— Какой Андрюха?
— Да какой! Андрюха! Деверь не твой!
— Мне не говорил. Матюх, ты удить будешь?
Матвей как завороженный не может оторвать глаз от эхолота. Отец отмеряет три коротких шага от крайней лунки Прилуцкого, снимает ящик с плеча и долго расчищает валенком снег.
Старая пешня им досталась в наследство от Матвеева деда, царство ему небесное. Ржавая, но зато тяжелая, такой нынче в магазине не купишь: Матвей ее только двумя руками поднимает, а одной — никак. Зато отец — сильный, как хочет может. Краем глаза мальчик видит, как тот заносит пешню над будущей лункой. От удара железа о лед над расчищенным кругляшком взметается фонтан хрустальных брызг. Черточки на сером экране эхолота бросаются врассыпную.
— А правда, что у вас, старообрядцев, говорят: «кто чай пьет, тот отчаивается»?
— Это, может, у поповцев или единоверцев так. У нас — нет, — не оборачиваясь и не сбавляя шага, ответила Любава Андрею Евстафьеву. Снег тихо поскрипывал у них под ногами.
— И чай пьете?
— Славичи пьют, они любят. А у нас дома — квас, слава Богу.
Помянув Господа, Любава перекрестилась рукой в вязаной рукавице с геометрическим орнаментом из линий и ромбов с точками.
Во второй руке она несла лукошко с покупками из ларька Прилуцких: сумки у староверов были не в ходу. Андрей Евстафьев предложил было ей, беременной, помощь и потянул из рук корзину, но девушка вцепилась в нее с такой силой, как будто он был разбойник с большой дороги.
Когда Надька Прилуцкая вернулась в деревню вместе с мужем, отставным армейским майором, сельповский магазин как раз закрылся. За продуктами добирались кто как мог. Глядя на это, предприимчивый муж решил открыть собственный бизнес. Старый магазин был на въезде в деревню. Ларек — или павильон, как выражались сами Прилуцкие — хозяева поставили у себя перед забором.
В 90-е годы машин на селе почти ни у кого не было, автолавки ездили редко. В их ларек ходили и с Бабаева, и с Покрутища, а по зиме даже с другого берега: Атаки, Волженец. Но уже давно в Атаках открыли «Пятерочку». Из покупателей сейчас остались одни местные, да староверы из Ящеров. Прилуцкая жаловалась, что прибыли только-только хватает на бензин.
Еще как въехали, они поменяли забор на штакетник. Муж Борис вдобавок собирался снести и тестеву с тещей избу, но сошелся с Надькой на том, что они обложат ее кирпичом и перекроют крышу. После ремонта Андрей ни разу не бывал внутри, но снаружи дом с красной черепицей выглядел богато.
Он догнал Любаву еще у забора Прилуцких, вдоль которого хозяева недавно высадили ряд туй. Вместе они миновали Парамоновский двор и развалины сельповского магазина: с советских времен от него сохранился только кирпичный фасад с закопченной вывеской и парой пустых окон.
— А мяса за что не едите? — продолжал допытываться Андрей.
— Зачем зверей губить, коли Бог рыбы сколько надо дает?
— А отец Власий говорит, это потому, что у вас вечный пост до Второго пришествия. Зато и вина не употребляете.
— Про пост это он, наверное, сам выдумал, — она впервые за время разговора улыбнулась, но так и не повернула к Андрею лица. — А вина не пьем, потому что грех.
— Може, и мне к вам в артель устроиться? Только пить брошу сначала. — Он улыбается ей, по привычке не разжимая губ: нет зуба спереди, и денег на стоматолога тоже.
— Это вам надо со Святовитом Михалаповичем договариваться, он — директор в артели, — отвечает Любава серьезным тоном.
Они уже подходили к развилке, когда за спиной раздался крик:
— А-андрюх!
Попрощавшись, он понуро побрел назад по дороге. Сестра Машка с грозным видом, руки в боки, ждала его за своим забором.
— Ты на кой за девкой замужней увязался?! Богуслав узнает — что скажет? У них строго с этим!
— Да я ж без всякого. Так, думаю, познакомиться надо получше, про обычаи выведать. Хоть и веры другой, а соседи. Вон и батюшка Власий твердит: возлюби ближнего своего, — добавил Андрей с усмешкой. — А к нам, считай, ближе и нет никого. С Волженца разве, так те через реку.
— А зачем к ним ночью тягался?
— Ирка Христович рассказала?
— Да какая разница, кто!
Через забор Андрей трепал уши Мальку. Пес стоял на задних лапах, опираясь передними на поперечину ограды, вилял хвостом и пытался лизнуть ему пальцы. Нынче в этом Мальке пуда два веса, а когда-то помещался в две ладошки. Генка, зять, подобрал его прямо на реке, на льду. Бог знает, откуда щенок там взялся. Сунул в карман фуфайки и отнес домой. Выпаивали его молоком из пипетки Машка с Дашкой, а имя придумал племяш, который тогда только начал говорить. До весны Малек рос в избе, потом Машка сколотила из горбыля будку и поставила рядом с Боцмановой.
— Отстань ты от них, Андрюш! Пусть полиция розыском занимается.
— Они не делают ни хрена. Второй месяц пошел, Аленка каждый день им звонит.
— А ты, думаешь, луч… Ну-к дыхни!
Он нехотя подчинился.
— Времени и обеда нет!
— Да я только рюмашку, — Андрей пристыжено глядел на старшую сестру.
За неделю он наловил столько рыбы, что забил целиком морозилку и еще пакет оставил на улице, благо оттепели по прогнозу не предвиделось. В субботу продал всё, не считая плотвы, и после рынка поехал к Аньке на Завеличье. В прошлый выходной ее то ли дома не было, то ли пускать его не захотела, а в этот раз посидели, поговорили, да и… Отношения наладили, одним словом.
Вернувшись в деревню вечером, он по такому случаю заглянул к Ерофеевне, взял поллитруху и заодно рассчитался с долгом. С утра опохмелился тем, что осталось. Не стоило, конечно, бутылку допивать, но — воскресенье, на рыбалку он не собирался, хотелось расслабиться. Андрей так и сказал сестре.
— К Невзору в Ящеры, може, сходить за его травяным чаем? Валерка Христович вон второй месяц не пьет.
— Да при чем тут Христович?! — возмутился он. — Я же по праздникам только, ну в выходные в крайнем случае.
— И на льду, — подсказала Мария.
— Чтоб согреться.
— Чаю возьми, чтобы греться. Термос, давай, тебе Генкин старый подарю?
— Есть у меня, спасибо, — сказал Андрей и отвернулся, чтобы больше не дышать на сестру.
— Всю жизнь здесь ловлю, а на зимовальную яму наткнулся, только когда эхолот в руки взял. Неделю вокруг лунки плясал. И мотыля, и тошнотика пробовал. За горохом даже к Машке сходил. Без толку. Тогда только драч взял.
— И сколько ты их натаскал? — с укором спросил Власий.
— Троих лещей ровно. Из них одного Борису снес за то, что рыбогляд одолжил. Вот крест! — Андрей Евстафьев размашисто перекрестился.