Они вдвоем сидели на старом неудобном диване в комнате священника, которую тот снимал за превеликую благодарность в избе у самогонщицы Валентины Ерофеевны. Рыбак взял бутыль с журнального столика, налил янтарного напитка сначала Власию, потом себе, оторвал от буханки ломоть и наложил сверху сала внахлест. Святой отец потянул с тарелки соленый огурец и вяло чокнулся с собутыльником:
— Троих выловил, а поранил своей косой скольких?! То перемет растянешь, то острогой щук бьешь. По-христиански это разве?
— Вы из-за драча этого, что ли, зайти просили?
— А ты как думаешь сам?
О своей вылазке в Ящеры он болтанул по пьянке только Валерке Христовичу, тот, видать, своей Ирке передал, а она уже по всей деревне разнесла. Андрей вздохнул, помолчал еще немного и начал рассказ.
У соседей он побывал неделю назад, в новолуние, Власия тогда в деревне не было: отдыхал от мирских дел в своем Дионисийском монастыре в лесу. Андрей вышел из дому, когда в Малых Удах погасло последнее окно. Чтобы не встретить по дороге белую «Газель», выбрал путь по лесу напрямик. Шел с фонариком, но всё равно чуть не переломал ноги о валежник под снегом. Времени был двенадцатый час. Фонари в Ящерах не горели, кроме единственного за частоколом на пристани.
Если внутрь не заберется, то хотя бы сверху с забора рассмотрит всё хорошенько. Так он думал, но не успел подойти к пристани, как услышал голоса. Двое стариков шагали по большаку с дальнего проулка. Андрей затаился под забором.
За этими стариками потянулись остальные. Ворота пристани отворились и затворились опять. Из-за частокола слышалась нехорошая возня. Что-то говорили, но слов было не разобрать. Со двора мужики перешли в большую домину на берегу.
Он прижал ухо к бревнам и приготовился слушать, но надолго его не хватило. Когда из-за стены заиграла музыка и раздался зловещий мужской хор, его ни с того ни с сего обуял такой ужас, что ноги сами понесли по берегу прочь. В избе у себя он выпил столько самогона, что не помнил, как засыпал.
— Говорили вы, батюшка, что в этой домине они хранят сети и снасть, а молятся у себя в жилищах.
— Может, в обычные дни у себя, а по каким-то событиям и вместе собираются. Думаешь, много я об их вере знаю? В своей-то дай Бог разобраться!
— И на христианскую молитву это похоже не было. За стеной вроде гусли играли, и слова такие… не знаю, не молитва, а скорее, как песня какая-то старинная очень или как заклинание. Еще мимо реки, когда обратно бежал, я вонь почуял.
— От испуга может случиться, — кивает отец Власий.
— Да ничто не случилось! Такая вонь была. То ли как сера жженая, то ли рыба тухлая или водоросли гнилые. Козаков рассказывал, когда дед его ящерицу на островке нашел, там тоже жуткая вонь стояла. Говорят же, что они этим ящерицам людей живьем скармливают.
— А я говорил тебе, чтоб не лез к соседям?!
Андрей молча глядит на тарелку, где осталось еще несколько нарубленных ножом брусков толстого домашнего шпика.
— Вот что, Андрюш, я решил. Ни единого греха на исповеди тебе больше не отпущу. Гори в аду!
— Да есть ли тот ад, батюшка?
— А вот и узнаешь! — Приходской священник делает злорадное лицо.
Андрей берет со стола бутыль и наливает себе до краев. Власий обиженно прикрывает свою рюмку ладонью.
— Ничего, что закурю?
— Кури, Бог с тобой.
Андрей поискал глазами и не нашел жестяную крышку от банки с огурцами, которую видел только что и собрался использовать вместо пепельницы.
— Видит Бог, тяжек крест службы приходской. Душа к братии в обитель просится.
— Только же на той неделе вернулись.
— И напрасно, как Бог свят. Сам-то не хочешь к нам?
— Куда к вам? В монастырь, что ли? — не понял Андрей.
— В монастырь, — подтвердил Власий.
— У меня жена есть.
— И что, в деревню к тебе она воротиться согласна?
— Жить со мной хочет, — ответил Андрей.
— Сегодня хочет, а завтра опять шлея под хвост попадет. Сам ты сколько раз жаловался: то ей не так, се не эдак. Недаром сказано: баба как горшок, что ни влей — всё кипит.
— Не жалуете вы, батюшка, дамский пол, — усмехнулся Андрей.
— Упаси меня Господь! — Власий отрывисто перекрестился. — Истинно тебе говорю, сама по себе баба, отдельно взятая, ничуть мужика не хуже. Но только, ежель прилепится к тебе, жди горестей великих.
Андрей чокнулся со святым отцом, выпил и, вместо того чтобы закусить, сделал глубокую затяжку. Крышки он так и не нашел и стряхнул пепел в банку с рассолом, откуда перед этим отец Власий выловил последний огурец.
III. Март
Во времена рыбхоза промышленный холодильник был не нужен. Выловленную рыбу каждый день возили в Псков на большой лодке с мотором, которую водил старый Святослав Родич, дед Святовита. У них же, Родичей, в подполе держали и пьяниц, а старинный ледник у реки общинники использовали под свои нужды.
Когда Союз стал разваливаться, о продажах пришлось думать самим. Разжились грузовичком, построили морозилку — плоское кирпичное здание с дверью в несколько слоев стали. Вертелись как могли. Что-то возили в Ленинград, который потом стал Санкт-Петербургом, что-то — в Прибалтику, немногое получалось сбывать псковскому общепиту. Нынче прав на лодку в селении ни у кого не было, да и саму лодку продали, разобрали старый причал, и от пристани осталось одно название.
Михалап Родич, сын Святослава и отец нынешнего старейшины Святовита, не хотел держать у себя в избе пленников. Старики на сходе согласились с тем, что это опасно, и нужно оборудовать отдельное помещение. В каждом доме тогда уже стоял холодильник, и старый общинный ледник переделали в темницу. Спускались туда теперь через морозильную камеру, люк — в полу.
Днем компрессора было почти не слыхать, но ночью гул стоял на всю пристань. Из трубы под крышей капал конденсат, от которого снизу вверх росла толстая сосулька.
Стоян Славич прошелся вдоль кирпичной стены и достал из тулупа часы на цепочке. Был третий час ночи. Он собрался вернуться в сторожку и еще подремать, но тут услышал машину и пошел отворять ворота.
На пристань въехала белая «Газель». Через шум мотора он различил глухие удары по кузову изнутри. Богуслав заглушил двигатель и выбрался из кабины. Грохот стал громче.
— Буянит? — спросил Стоян.
— Проснулся, как Полены проехали.
Стражник обреченно вздохнул:
— Пойду будить.
Улица шла под уклоном вниз, а фонари, как водится, погасили еще с вечера. По пути к избе старейшины он так лихо поскользнулся, что только чудом не переломал старые кости. Когда постучался в калитку, Кощей поднял лай и разбудил Невзоровых собак. У старших Асичей, через двор, загорелось окно. Нескоро со своего крыльца, зевая, спустился старейшина Святовит Родич.
Когда вдвоем они вернулись к пристани, он велел старому Стояну запереть ворота. Сам пошел в амбар и вернулся с оружием. Себе он оставил старинный кистень, а сыну Богуславу вручил шест в сажень длиной с рогаткой на конце, острия которой были заточены и обожжены для крепости.
Из кузова больше не доносилось ни звука. Пьяница то ли заснул, то ли почуял недоброе и затаился.
— Где подобрал? — спросил старший Родич у младшего.
— Перед мостом в Шабанах.
— В деревне, что ли, останавливался?
— Говорю же, перед самым мостом. За деревней.
— Зà Там последний дом, считай, на реке стоит, — заворчал старейшина на сына. — Я в твоем возрасте за ночь пол-области объезжу, бывало. Домой воротишься — у соседей в Малых Удах уже петухи поют. А тебе лишь бы…
Из кузова послышались тяжелые шаги. Святовит приложил ухо к железу.
— Говорил тебе переростков не возить?!
— Думаешь, бать, они по району на выбор тебе разложены, как овощи в магазине?! — не сдержался сын. — Зато теперь до июня запас есть!
— До какого июня! Тот, что с Пиявина, сколько ни съест, всё обратно выходит, мне и сразу-то не понравилось, что он желтый такой. Второй тоже вялый: боюсь, месяца не протянет.
— В Пиявине, слыхал я, нынче половина мужиков такие: спиртом каким-то ядовитым потравились. Соседи за глаза одуванчиками зовут, — примиряющим тоном вставил старый Славич.
Старик стоял перед дверью фургона. Глава общины жестом указал ему отойти и дернул вниз шпингалет.
— Выходи, винопийца! — свой приказ старейшина сопроводил ударом рукояткой кистеня по железу кузова.
Подождав немного, молодой Богуслав свободной рукой потянулся к ручке.
— Кудà! Стоян, холодильник включи!
Старик послушно полез в кабину. К гулу морозильной камеры на дворе прибавился шум рефрижератора. Сын с рогаткой встал с правой стороны от двери, напротив отца.
Без предупреждения дверь распахнулась с железным грохотом. Великан вылетел наружу как ядро из пушки. Святовит тут же попытался прибить его кистенем, но промазал: шипастая булава просвистела в воздухе в полувершке от уха жертвы. Во второй раз замахнуться у него шанса не было. Удар пудовым кулаком пришелся в лицо. Старейшина рухнул навзничь на слежавшийся снег.
Младший Родич успел распороть штырем куртку врага, но теперь не понимает, как оказался на земле под тушей весом раза в полтора больше его собственного. Пальцы силача стиснули его шею: ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Как рыба на льду он беззвучно разевает рот и тянет руку, но не может дотянуться до древка рогатки на снегу. Старый Стоян суетится по двору. Заметив примерзший камень, он пытается оторвать его земли. Так продолжается несколько бесконечных мгновений.
Как отец ударил пьяницу, Богуслав не видел, но почувствовал толчок, который передался к его телу от тела сверху. Сжимавшие горло пальцы обмякли.
У старшего Родича из разбитого носа сочилась юшка. Младший с трудом выбрался из-под бесчувственного тела пленника, поднялся и с размаху пнул его ногой в голову.
— С ума сошел?!
Богуслав во второй раз занес ногу в тяжелом ботинке, но не успел ударить. Святовит двинул ему под ребра с такой силой, что сын едва устоял на утоптанном скользком снегу. Лицо у младшего Родича стало такое, что Стояну Славичу подумалось: сейчас сын бросится на отца с кулаками.