— Ну что ты, Божик, не со зла он. Пьяницы тоже жить хотят, — забормотал старик.
Богуслав ничего не ответил и с еще не утихшей ненавистью глядел на родителя. Старый Славич только сейчас опомнился и выбросил камень, который ему удалось все-таки отковырять от земли. Оглушенный исполин хрипел на снегу, распространяя хмельную вонь. По низкому, как у обезьяны, лбу стекала черная в свете фонаря струйка крови.
Втроем тело перевернули на живот. Под головой пьяницы на белом снегу осталось кровавое пятно. Старейшина достал из кармана шубы веревку и разрезал ее рыбацким ножом. Вдвоем с сыном они связали сначала кисти, а потом лодыжки пленнику, поднатужились и подняли тело в воздух. Стоян Славич побежал вперед отпирать холодильную камеру.
— Шкарин Алексей Викторович в ночь с 8-го на 9-е марта покупал у вас спиртное?
— Какое спиртное?
— Обыкновенное, — холодно отозвался майор Копьев.
— Самогон, что ли, не пойму?
Молоденькая палкинская участковая первой потеряла терпение:
— Бодягу вашу, Оксана Петровна!
Девушка сидела вместе с двумя операми на диване перед журнальным столиком из черного стекла. Напротив них в кресле устроилась в домашнем халате белокурая, с приятной полнотой хозяйка жилища, Оксана Петровна Корчмарь 1978 г.р.
— Какую бодягу? Что это? Самогон гоню, да. Для себя. Не скрываю. Законом не запрещено.
— Может, надзорные органы из Пскова на ваш алкомаркет пригласить посмотреть? — с этими словами Копьев демонстративно принюхался. — Статья 171, ч. 3. Незаконное производство спиртосодержащей продукции. До трех лет.
— В том месяце ОБЭП приезжал, нарушений не нашли. Полковник Ильмень, знаете, может быть, такого? — озвучив фамилию замначальника областного отдела по борьбе с экономическими преступлениями, она с вызовом уставилась на лысого майора. — Вовремя надо было Шкарина сажать. Теперь ищи ветра в поле!
— Без тела мы ничего не могли предъявить.
— Почему без тела?
— Котова всю зиму под снегом пролежала, экспертизу было не на чем проводить, — к удивлению Ивана Сабанеева, майор Копьев вдруг перешел на доверительный тон. — По уликам — ноль, только на чистуху расчет был. Но на допросе он не раскололся.
— Так кололи, значит!
— В следующий раз вас пригласим, — вставила с издевкой участковая. Лейтенант Сабанеев усмехнулся вместе с ней.
Перед выездом сам он успел коротко изучить дело годичной давности. Восемнадцатилетняя Юля Котова в прошлом феврале вышла вечером из дому в Шабанах и не вернулась. Тело, а вернее то, что осталось от него, обнаружили только в апреле. Причиной смерти экспертиза назвала перелом шейных позвонков и зафиксировала, кроме этого, многочисленные переломы конечностей, ребер, костей таза.
Шкарин имел за плечами десять лет строгача за изнасилование и убийство с аналогичным почерком. Преступление он совершил в Пскове, где вел бродяжнический образ жизни. Отпущенный на условно-досрочное, убийца вернулся в родные Шабаны, и здесь проводил дни в пьянстве вместе с матерью-алкоголичкой. Когда нашлось тело Котовой, Шкарина увезли в городской СИЗО, чтобы после недели допросов отпустить ни с чем.
Для того чтобы установить за ним административный надзор, внятных юридических оснований не было, но судья пошла на уступки. За год без малого Шкарин ни разу не нарушил режима, и оставшийся срок уже подходил к концу. Когда в положенный день он не явился отметиться в райцентр Палкино, участковая сама поехала к нему в деревню. Дверь избы открыла пьяная мать и заявила, что не видела сына уже три дня. Тогда к делу подключился областной угрозыск.
Полицейские опросили ближайших соседей и втроем направились к Оксане Петровне Корчмарь, которая, по словам участковой, снабжала алкоголем всю Новоуситовскую волость. Начинала с домашнего самогона, но уже давно ей привозили бодягу в канистрах люди из города.
Ламинат, натяжные потолки, стеклопакеты, мебель из натуральной кожи и паровое отопление вместо печи — судя по обстановке в ничем не примечательном при взгляде с улицы домике, розничная торговля шла неплохо. Хозяйка глядела в экран метрового телевизора, где беззвучно двигали губами участники идиотского политического ток-шоу в дневном повторе. Троица полицейских на диване напротив нее терпеливо молчала.
— Приходил он. Часа полвторого ночи, — заговорила она наконец. — Поллитровку взял в долг. Всегда в долг берет. Как освободился, так ни разу, ей Богу, денег от него видала. Да такому и дать спокойней. Особенно, как Юляшку нашли. Двое ребят вон, — она обернулась на закрытую дверь, из-за которой были слышны детские голоса, — не обеднею я с этой пол-литры.
— Он был пьяный?
— Еле на ногах держался. 8 марта, видать, с матерью отмечал. Говорят, что он с ней… Да слухи, может. — Копьев испытующе поглядел на нее, но переспрашивать не стал. — Окошко в заборе закрыла за ним, и, уже когда на крыльцо поднялась, машину услышала, — продолжала женщина. — Остановилась на дороге, постояла минуты две, не больше, тронулась. Я поняла, что за ним приезжали.
— Что за машина?
— Фургон. Белый.
— А марка?
— Я не разбираюсь, да из-за забора не разглядишь. Темно к тому же было, — хозяйка поправила халат на пышной груди и бросила взгляд на пустой столик. В стеклянной столешнице отражался телеэкран. — Чаю, может быть?
— Спасибо, мы спешим.
— Можно и покрепче что, — осмелела самогонщица.
Майор ответил ей ледяной миной.
В прихожей перед выходом на улицу Оксана Петровна накинула зимнюю куртку на свой шелковый матово-синий халат.
Окошко со шпингалетом для покупателей, о котором она говорила, было вырезано в заборе из профнастила рядом с калиткой. Вместе с хозяйкой полицейские вышли на дорогу. Дом самогонщицы стоял ближним к Великой. Она повела их в сторону берега и остановилась там, где начиналось ограждение моста:
— Вот тут машина затормозила.
Великая в Шабанах была раза в полтора ýже, чем в Пскове, но всё равно еще оставалась довольно широкой рекой. Сабанеев вместе с коллегами окинул взглядом ничем не примечательный участок дороги и теперь смотрел вдаль. За мостом раскинулось до самого горизонта снежное поле, где прошлой весной в неглубокой яме нашли останки невинно убиенной Юляшки Котовой.
Он, конечно, сам разбаловал Златку: то шоколада с города привезет, то заграничных цукатов. Это в его детстве магазинных сластей в селении не водилось: ребятня мед ела, да еще старухи лепили конфеты из тли. Молодежь морщится, и зря. Ведь и муравьи тлю доят, и пчелы молочко тлиное вместе с нектаром для меда своего собирают. И сладенько, и сытно, и, главное что, никакой химии.
— Дай шоколадку!
— Откуда я тебе ее возьму!
— Я в сундуке видела! — Злата весело и с вызовом глядела в лицо Святовита, на котором после недавней ночной стычки с пьяницей выделялся нос, распухший и синий, как спелая слива.
— Пока уху не съешь, не будет шоколада.
— Не хочу уху!
С притворно грозным видом Святовит занес кулак над столом:
— Ешь!
— Не буду!
Он двинул кулаком по столешнице и случайно задел и отправил на пол миску с ухой. Спасибо, не на штаны!
Девочка прыснула со смеху. Любава, которая до сих пор с улыбкой наблюдала за шуточной ссорой, поспешила на кухню, неся перед собой беременный живот.
— Как придет в следующий раз отец Власий, отдам тебя ему! Пусть пьяницы разносолами тебя потчуют! Хочешь с пьяницами жить?
Любава с тряпкой и тазом полезла под стол. Старейшина, чтоб не мешать ей, подобрал ноги под скамью. Златка продолжала смеяться:
— Хочу!
— Вот и пойдешь. А мамка твоя, заместо тебя, нам мальца родит. Глядишь, не такой нехочуха будет.
Время шло. Любава не вылезала. Святовит, кряхтя, нагнулся под стол:
— Что ты там возишься?
Любава стояла на коленях в полумраке, и сама не могла разобраться с тем, что происходит. Несколько раз она выжала тряпку в таз, но лужа вокруг нее только росла. Юбка насквозь промокла.
Следом за мужем вниз свесилась Умила и сразу поняла:
— Воды отошли!
Вдвоем они забрались под стол, подняли под руки и отвели к семейной кровати роженицу, которая норовила провалиться в обморок. Сын Богуслав молча закончил есть и пошел растапливать баню. Скоро он вернулся.
Слушаясь Умилу, старший Родич дождался, когда пройдут первые схватки, после этого принес валенки из сеней и напялил их на выставленные с постели ноги Любавы. Той было нехорошо.
— Одна-то доведешь ее? Может, мне одеться?
— Сиди, сами управимся! — отмахивается Умила.
В сенях она помогает Любаве обуть валенки. Глава семейства провожает на пороге. Спустившись с крыльца, девушка оборачивается и вымученно улыбается ему.
Общинная баня, к которой держат путь две женщины, стоит на дальнем краю села, у реки. Дрова успели прогореть, дыма не видать и, только приглядевшись, можно заметить, что над каменной трубой еще витает, словно нечистый дух, тонкая черная дымка. Умила первой поднимается на крыльцо, вставляет ключ в скважину и всем весом вдавливает его в русский замок.
Раздевшись, они заходят из предбанника в г-образное помещение, где вдоль стен двумя ярусами тянутся полки. Печь в углу сложена без раствора из речного известняка. Свет дают такие же, как в избе Родичей, точечные светильники в потолке.
В дальней, женской, половине роженица по указанию Умилы ложится на нижний полок. Ноги раздвинуты и согнуты в коленях. Из жара Любаву бросает в озноб, а из озноба — в жар. Опять начинаются схватки. Сверху появляется лицо повитухи с острым подбородком и хищным носом крючком. Потемневшие от влаги волосы прилипли к шее. Маленькая грудь поднимается при каждом быстром вздохе.
— Тужься!
Воздух в парилке горячий и душный. У Любавы во рту — горечь. Она шарит пальцами по скользкому дереву, пока к губам не подносят кружку со студеной водой из колодца.
В этот раз все прошло быстрее, чем в прошлом году. Новорожденному младенцу Умила отсекла пуповину одним точным взмахом ножа. Мать силилась приподнять туловище и хотя бы одним глазком взглянуть на дитя, но повитуха уже с головой замотала его в полотенце, расшитое квадратами и ромбами.