С ребенком в обнимку и с ножом в руке она исчезла из виду. Плач становился всё тише. Ребенок как будто засыпал, и потом заснул.
Свет уже не слепил глаза. Дышать стало легче. С потолка Любава перевела взгляд на окно, потом на застеленную Богуславову кровать. Она попыталась, но не смогла вспомнить, как оказалась в избе. Время шло к обеду, но в доме стояла тишина. Даже Златки было не слыхать.
Молодая хозяйка стояла за столом и сжимала в руке нож — но не обычный кухонный, а древний, с ручкой из обожженной древесины и треугольным лезвием, которым Умила только что при ней орудовала в бане. На столе лежал хлеб. Она отрезала и сложила на тарелку несколько ломтей к обеду и вдруг с отвращением заметила, как что-то копошится в хлебной мякоти. Ужель червѝ Ее затошнило.
Из буханки вывалилось существо с палец длиной, и она поняла, что ошиблась. Это был человек, а точней, его часть. Половинка крохотного мужичка в драной деревенской фуфайке ползла на руках по столешнице. Сзади тянулись розовые внутренности.
Второй был одет в такую же рвань, и ноги у него были отсечены ножом по колено. Он вывалился из буханки на стол, вскочил на свои обрубки и побежал к краю, оставляя за собой на дереве пунктир кровяных точек и оглашая воздух писклявыми матерными воплями.
Мякоть на разрезе стала бурой от крови. Всё новые и новые человечки появлялись из надрезанной буханки и расползались по сторонам.
Вдруг за спиной раздался глас, похожий на трубный рев:
— Любава!
Пальцы у девушки разжались, нож бесшумно выскользнул на пол.
— Любава! — повторил голос.
Она обернулась и замерла с приоткрытым ртом. Дверь была распахнута настежь, снаружи в избу лился яркий белый свет. На пороге в сияющем ореоле стоял прекрасный и статный юноша с парой белоснежных крыл за спиной. Сам он тоже был одет во всё белое.
— Любава! — благозвучно проревел в третий раз ангел.
В груди у Любавы всколыхнулось незнакомое и возвышенное чувство. Она постояла еще немного, набираясь решимости, и, набравшись ею, шагнула к свету.
IV. Апрель
Пятьдесят один, два, три, пять. Из отделения на кнопке в кошельке Алена Семенова высыпала на ладонь последние копейки и набрала мелочью три полных рубля. Не хватало еще четырех.
— Потом занесешь, — подсказала Надька Прилуцкая. — Или батон не бери вон.
— Може, на следующей неделе, или…
— На следующей, так на следующей, — хозяйка ларька сгребла деньги с кассовой тарелки и достала с полки буханку ржаного и батон.
Алена протянула руку за хлебом:
— В собесе доплату мне посчитали.
— И чего?
Она назвала сумму и вздохнула.
— Государство. Что ты хочешь, Ален? Может, тебе обратиться куда?
— Куда?
— За помощью. Есть всякие. «Верочка» вон. Съездила бы, поговорила.
Посты «Верочки» в последнее время часто попадались Алене в ленте «ВКонтакте»: православный фонд, помогают бедным семьям с детьми. Основатель — какой-то то ли архимандрит, то ли архиерей, и директор — тоже священник, настоятель храма на Новом Завеличье: офис их — прямо там, в притворе. На раздачи вещей к себе приглашают, и сами по деревням ездят: развозят одежду, еду, по хозяйству что нужно, кому-то даже квартиру обставили за счет пожертвований.
— Да что ты, Надь! Мать в гробу перевернется. Она всю жизнь…
— Впроголодь-то с тобой? Вот-вот, их поколение всё такое.
— Ну не впроголодь… — Алена стояла перед ларьком, наклонившись к окошку, и держала в одной руке хлеб, а в другой булку в полиэтиленовом пакете. Не закончив фразы, она обернулась к улице.
По расхлябанной дороге к ларьку шлепала в калошах Любавка из Ящеров с плетеным лукошком в руке. Одета она была в простенькое бежевое пальто, на голове — серый платок.
Алена прищурилась:
— Родила, никак?
Прилуцкая высунула голову в окошко и подтвердила:
— Родила.
Когда девушка подошла, Надька натянуто улыбнулась ей:
— Мальчик? Девочка?
— Мертвенький родился, — ответила староверка без выражения.
— Ой, Господи!
Хозяйка ларька попыталась изобразить сочувствие на лице, но Любава даже не поглядела на нее и достала кошелек из корзины.
— А батюшка Власий, вы не знаете, в храме у себя?
— Не видала. А зачем тебе? — Надежда неторопливо отсчитывала сдачу с крупной купюры.
— Меда для Никитки наш Невзор велел ему передать.
— Так ступай сразу к Ерофеевне, тебе до церкви отсюда через всю деревню идти.
— Я к нему лучше.
Прилуцкая отдала покупки, дождалась, пока староверка отойдет подальше, и обратилась к Алене вполголоса:
— Пусть скажет спасибо, что мертвые, а не уродцы какие-нибудь. Не зря Церковь между двоюродными запрещает браки.
— Да они там в Ящерах все — друг другу родня.
— Так, глядишь, и выродятся.
— И дай ты Бог, — прошипела Алена и снова обернулась к дороге.
Девушка с корзиной уже поравнялась с домишкой цвета яичного желтка, где жили старики Дубенки. За их забором она свернула в сторону реки.
В этой части Малых Удов Любаве бывать прежде не приходилась. Избы по обе стороны улочки стояли с заколоченными дверьми и окнами; в теплицах, что еще не развалились, были побиты стекла. Ни людей, ни птичек, которые всю дорогу сопровождали ее радостным пением, здесь было не слыхать. Только с Великой доносился тревожный шум ледокола.
Железный крест на куполе храма святого Дионисия возвышался над крышами деревенских домов и служил Любаве указательным знаком на протяжении всего пути от ларька. Второй крест она увидела за низкой церковной оградкой. Этот был вырезан из цельной плиты известняка и стоял на небольшом продолговатом холмике, покрытом прошлогодней травой. Имя легендарного основателя прихода, местночтимого преподобного Тарасия, было выбито на сером камне славянской вязью.
На церковном дворе кое-где еще лежал снег. Любава остановилась перед входом в храм и задумалась, нужно ли стучать, или нет. В конце концов решила, что не нужно. Приоткрыла дверь и юркнула внутрь.
В дальней части церкви, перед иконостасом, священник беседовал с прихожанином, в котором она узнала местного пьяницу Андрея Евстафьева.
— Заходи, красавица, — ласково улыбнулся ей Власий.
Любава попятилась обратно в притвор:
— Я попоздней лучше.
— Да я уже ухожу, — подбодрил ее Андрей. На пути к двери он тоже улыбнулся ей — так, как всегда это делал, широко и не разжимая губ.
Оказавшись впервые в православном храме, Любава при каждом шаге озиралась по сторонам с робким восхищением. По пути она остановилась перед фанерным реликварием со стеклом спереди, чтобы рассмотреть его содержимое. На стекло, как в музее, где она никогда не бывала, была приклеена пожелтевшая табличка:
ВАЛЕНКИ ПРЕП. БЛАЖ. СВ. ТАРАСИЯ, ВТОР. ПОЛ. XVI В.
Пара упомянутой обуви внутри ничем, кроме ветхости, не отличалась от той, что зимой носили в ее селении все от мала до велика, не считая модницы Умилы. В медном подсвечнике перед коробом горели несколько свечей.
Настоятель дождался, пока она подойдет:
— Мужайся, голуба. Сама жива осталась — и то спасибо Господи.
— Невзору еще спасибо: неделю травами отпаивал. Коль не он, померла бы, — с этими словами она достала со дна корзинки горшочек с ручной росписью из косых крестов и ромбов с точкой посередине. — Мед от него принесла.
Они стояли у входа в алтарь. Внутрь вели три двери: две боковые — без росписи, а на створках большой срединной были изображены два крылатых мужа, похожие на того юношу, что явился к ней в давешнем сонном видении. Один из мужей держал кубок с вином, а другой — старинную книгу.
— Мед? Мне, что ли? — Власий с удивлением поглядел на нее.
— Передать для Никитки велел, чтоб не хворал.
— Благодарствую, милая. Посуду верну, — священник бережно принял горшок из ее рук, и теперь держал его перед собой за две ручки и не знал куда пристроить.
Любава рассматривала лики святых на иконостасе и, кажется, не думала уходить.
— Еще чего-то хотела с меня? — спросил священник.
— Хотела, — ответила она, обернувшись.
— Чего, любезная?
Любава наклонилась к уху настоятеля церкви св. Дионисия и прошептала своим девичьим шепотом:
— Просьба у меня к вам есть, святый отче. Тайная.
Хвостище длинный: сразу понятно, что не кошка, а кот, и масть чуднàя: белый в крупных рыжих пятнах. Лекарь Невзор Асич видал у соседей-христиан коров такой расцветки, но котов — ни разу. Лапы с животом покрыты пушистой шерстью, но спина, голова и хвост почти голые, и только кое-где вверх завиваются редкие прозрачные волоски. На хвосте вдобавок кисточка — жиденькая, как усы их старейшины Святовита.
— Это откуда такой?
— Мимо пристани иду — слышу, мяучит кто-то. Покыскысала — прибежал. За мной так и шел до забора шаг в шаг, за всю дорогу не смолк. Туда шла — не видела.
Кот с жадностью накинулся на сырую неочищенную плотву, которую вынесла ему Любава к забору. Вместе с челюстями двигались огромные рыжие уши на плешивой голове.
Невзор внаклонку разглядывал необычного зверя:
— Шкура гармошкой у него, значит, долго голодал. Хоть с виду и не сказать, что тощий.
После кошачьей трапезы на желтой прошлогодней траве у изгороди осталась россыпь кровавой чешуи. Только теперь, когда наелся, плешивец заметил Невзора, боднулся лбом в его резиновый сапог и ласково, по-домашнему замурлыкал.
— Околеет, гунявый, на улице, — с горечью вздохнул лекарь. — Ночью — холод.
Лед пошел на Великой, и для Невзора это означало, что пришло время собирать белену, пока не успела зацвесть, и заодно молодые ростки горечавки. Он был одет для леса: в старые армейские штаны и брезентовую куртку с капюшоном, на ногах — сапоги до колен. Котомка под травы висела на плече.
— С шерстью у него что такое? Лишай?
— Запущенный, — подтвердил лекарь. — Ты не видала, Ерофеевна кур еще держит?
— Не была у нее. Тебе яйца нужны? У нас есть в холодильнике. Могу у Святовита спросить.