— Не яйца — помет. Для мази.
— От лишая, что ли?
— От него самого. Берешь в равных долях птичий помет, мед и толченую хвою от молодой сосны. Мешаешь всё это в кашицу и на кожу мажешь.
— И что, помогает этакая гадость? — удивилась Любава.
— Еще в древности было сказано: лекарство должно быть горьким. А коли вдобавок вонючее оно, то еще лучше, — с важным видом объяснил лекарь.
— У Парамоновых куры есть.
— Ну, зайду, — кивнул Невзор. — А отец Власий к меду ничего не просил больше? Может, еще что от простуды?
— Ничего не просил, кроме меду. — Любава внезапно потупила взор с тем обреченно-мученическим выражением, которое он не в первый раз замечал у нее за последние дни. Роды у ней были уже четвертые по счету, но в прошлые разы обходилось легко, а тут она едва не истекла кровью, с постели не вставала неделю, и до сих пор, видно, не оправилась.
— По ночам боли не мучают? Может, еще сбору снотворного насыпать?
— Не мучают. Крепко сплю, — всё так же не глядя на него, отвечала Любава.
Невзор Асич подхватил с асфальта кота и пошагал к своей калитке. Сегодня ему было уже не до трав.
— Может, хозяйский он?
Лекарь с мурчащей ношей в руках обернулся на полпути:
— Пройдусь завтра до Малых Удов да до Бабаева.
— А ежели он с того берега до ледохода пришел?
— Виданка объявления в интернете поглядит.
— Третий уже у тебя будет?
— Да ты что! Куда мне? Вылечу да пристрою! — возмутился Невзор, и потом нехотя добавил: — С Барсучком вместе — четвертый.
Кот, которого он уже назвал про себя Гармошкой, ехал на руках и не пытался вырваться, даже когда услышал собачий лай из отворенной калитки, и лишь крепче вцепился когтями в брезентовую куртку. Только сейчас Невзор задумался о том, где поместит больного. В амбаре устроить — одно, что на улице, а к своим домашним подсади такого лишайника — и через неделю будешь мазать мазью всех четверых. Оставались сени. Там не хватало кошачьего лотка, и Невзор решил тут же, что сам сколотит его из досок: всяко быстрей, чем просить Святовита или Богуслава ехать за готовым до города.
Старший брат Людмил надсмехался над бабской сердобольностью младшего, но Невзор ничего не мог с собой поделать. Когда подросла, дочка Видана стала такой же. Последнего, черно-белого Барсучка, она приволокла с мороза прошлой зимой. Вид у кота был совсем не тот, что у сегодняшнего найденыша. Он даже за лечение сначала браться не стал: уложил его на печь и мысленно утешал себя тем, что бедолага хотя бы помрет в тепле.
Однако наутро будущий Барсучок потребовал еды и через дней десять совсем оправился. На ноги его поставили общеукрепляющие клизмы из пижмы и мать-и-мачехи, хоть расцарапанная дочь и бранилась, что толку с них никакого. Вместе с ней и с котом в котомке они обошли деревни по обе стороны реки, но бродягу ни в одной из них не признали. Так бывало и прежде: домашних зверей, которых находил Невзор, никто не терял — не иначе, как с неба, все они сыпались на его двор.
В волшебном лукошке не было двух одинаковых яиц. Первое — голубое, второе — зеленое в крапинку, третье — настоящее золотое, и сверкало на солнце будто купол собора в Пскове, куда в прошлом году они ездили с мамой, Дашкой, бабушкой и дядей Андреем, а четвертое…
— Мам! Гляди!
Мать с преувеличенным интересом покрутила в руках яйцо в разноцветных матовых разводах.
— Это у кого такие?
— У Максим Пахомыча!
Новый год Матвей, конечно, любил больше Пасхи, но крашеные яйца были такие же интересные, как елочные игрушки, и каждый раз новые. Обидно только, что Никитос опять разболелся. Валентина Ерофеевна, его бабушка, сказала, что у него температура 40. А если 42, то умрешь. От этой мысли Матвею стало зябко-зябко, хоть апрельский ветерок был теплый, как парное молоко, а солнце в небе грело почти по-летнему. На церковном дворе распускалась верба, люди были одеты легко и пестро, и никто, кроме Матвея, не замечал полоску снега, что вытянулась тонкой змеей под скатом деревянной крыши.
В бытность на всенощной бывали и Козакова, и Ларина, и Комарова, и Хомутова. Нынче из них одна только Катерина Ивановна Хомутова осталась на этом свете, и всем говорит, что ноги не держат, а может быть, не хочет одна ходить. Уже давно отец Власий служил Пасхальную службу в одиночестве без диакона и прихожан, но зато утром в храм вся деревня тянулась освящать яйца, куличи и творожные пасхи. Не сказать, чтобы рано приходили. Да и сам Власий тоже отсыпался после утомительной ночной службы, и прежде десяти часов в храм не являлся.
Случалось, чтоб подождать его приходилось, но такого, чтоб спал он до одиннадцати, на памяти людей не было. Разузнать, что случилось с батюшкой, отправили Надьку Прилуцкую. Остальные ждали у закрытых дверей храма. Среди собравшихся за компанию вертелся толстый полосатый кот стариков Дубенко.
Со стороны поглядывая на собравшихся и чему-то про себя хмурясь, на корточках перед храмом дымил сигаретой Андрей Евстафьев. Докурив, он затушил окурок о траву и мусолил его в пальцах: стеснялся мусорить у церкви при честном народе. Только когда в калитке показалась Надежда Прилуцкая, и все взоры обратились к ней, Андрей щелчком отправил окурок за могильный холмик со старинным крестом.
— Ну что?
— Спит?
— Пьяный?
— Минут десять трясла, пока глаза разлепил, — начала рассказывать Прилуцкая. — Бормочет: «Что стряслось?» «Просыпайтесь, — говорю ему, — батюшка. Пасха! Христос, Господь наш, из мертвых восстал!» «Ну и слава Богу, — отвечает, — а я еще полежу», — и на другой бок повернулся. Ерофеевна ко мне вышла, сказала, что на всенощную он не выходил. Ни разу такого, мол, за десять лет не было. Случалось, что и день, и два пьет, а с Андрюхой, так и подольше, а тут уж неделя к концу пошла. Третьего дня самогон давать ему перестала, а тому уже и не надо. Только водички попросит, да глядь: опять такой же, будто как Иисус воду в вино претворяет.
— Очень уж он эту историю любит!
— Это да.
— Бог с ним, с пьяницей! Никитка как?
— Жар спал, Ерофеевна говорит. Спит.
— Ну слава Богу. Самое главное.
Во главе с котом прихожане, кто с лукошками, кто с сумками, кто только с праздничными куличами в руках, потянулись к церковной калитке.
— Ну Власий-то — еще не пьяница, если с Фалалеем сравнивать, — на ходу заметила одна из старушек.
Вторая подхватила:
— Козакова, царство небесное, мне жаловалась, что на исповеди ни скажешь, тот потом пьяный по всей деревне разнесет, еще обсудит. Я-то уж и не ходила к Фалалею.
— А как Лариным сарай спалил…
— Да бросьте вы про покойника. Не дай Бог такого никому, — перебила их пожилая супруга Максим Пахомыча. Не сбавляя шага, она перекрестилась и с осуждающим видом почему-то обернулась на Андрея Евстафьева.
— Да что я-то?!
— А кто, Андрюш? Ладно бы просто замерз, как Сергей, царство небесное, а то еще сколько ногами вы пинали его, горемычного!
— Это Генка вон.
— Что Генка? — тут же откликнулся сзади его деверь.
— Да ты всё: коряга, коряга!
Когда случилась трагедия, Андрей еще женат не был, только недавно вернулся из армии. Отец Фалалей исчез перед Новым годом, но никто в деревне этому не удивился: на Рождественский пост их прежний священник, как и Власий нынче, обычно уезжал в свой Дионисийский монастырь. В те дни шел снег. Матерясь вслух и про себя, все деревенские рыбаки, включая Андрея с Геннадием, несколько дней подряд спотыкались о погребенный в сугробе предмет на пути к причалу, пока в сочельник кто-то не догадался разгрести снег.
После смерти Фалалея на дверях храма повесили замок. Боялись, что приход закроют. Но летом из той же Дионисийской обители приехал тогда еще молодой отец Власий, и духовная жизнь в Малых Удах вернулась в прежнее русло.
Матвей выпутал из мелкой ячеи двух плотвичек: каждая — чуть побольше блесны. Из осторожно сжатых детских кулачков торчали наружу рыбьи головы.
— Куда такая мелочь? — проворчал Геннадий, его отец.
— Нашему Окушку еслѝ..
— Не ест он плотву.
Матвей затормозил на полпути к пустому ведру и пошагал обратно в реке.
— Може, навозу взять на приваду? — предложил он.
— Брали уже.
— Коровий брали, а куриный — нет.
Выбросив рыбешек в воду, Матвей забыл обтереть руки от слизи, сразу сунул их в карманы разгрузки, и в такой позе глядит на реку в своей детской задумчивости. Вода в Великой волнуется по-весеннему.
Сзади слышатся шаги, а потом и голос Бориса Прилуцкого:
— Как уловы, командир?
— По-разному, — со значением отвечает Матвей, не вынимая рук из карманов.
Ставить сеть под водой через лунки, как это делают соседи-староверы, Геннадий не умел. В марте он достал из сарая старинную отцовскую сеть, загодя подлатал и стал ждать ледохода. Три дня они вдвоем с сыном ходили к берегу глядеть на плывущие льдины, а на четвертый взяли сеть и пошли к своей заводке.
В первый раз Речной Дед проявил милость: достали подлещика, пять окуней, столько же ершей и почти килограмм плотвы. На следующее утро подлещика уже не было, а потом и окуни с ершами перестали попадаться. Не то, что себе на уху, а кота нечем угостить.
Прилуцкий подошел ближе к Геннадию и спросил:
— Чем прикармливаешь?
— Червями. Тошнотиком. Черствым хлебом, ясно дело.
— А привада какая? Подсолнечное масло пробовал?
— Целую бутылку влил, — рыбак понизил голос: масло было взято им из кухонных запасов без спросу у матери и супруги, так же как и флакончик духов, которые Мария второй день искала и не могла найти.
— Парфюм? — угадал его мысли майор.
Геннадий молча кивнул и скосил глаза на Матвея.
— Вчера даже керосину плеснул, в сарае отцовский остался. Он только им и приваживал. Може, выветрился, конечно.
— Керосин — это не дело. Всю экологию загубишь, — сумничал Прилуцкий.
— Я же капельку. Рыба — она что попахучей любит.