Умывшись, вышел на кухню, сел за стол, молча кивнул сестре — говорить ничего не хотелось: было горько на душе и стыдно за себя вчерашнего, не сумевшего сдержать на людях горя и, мало того, не сказавшего им всего, что, по его глубокому убеждению, должен был сказать.
Марина поставила перед ним хлеб, масло.
— Яичницу поджарить?
— Не надо, — буркнул Юрка. — Ты что, собралась уезжать?
— Пора, — вздохнула сестра. — Дети остались одни, а из мужа какая нянька?
— А в сумке чего?
— Собрала на память о маме.
Ее по-деловому спокойный тон покоробил Юрку — позавчера прилетела, вчера проводила родного человека в последний путь, а сегодня, улетая обратно, не поленилась пораньше встать и собрать из отчего дома вещички на память.
— Там только женское… — поспешила уверить сестра, заметив, как недовольно-болезненно скривилось его лицо. — Деньги тебе я положила в шкаф. Там, где всегда.
Он только молча кивнул, не глядя на нее.
— Ты-то что будешь делать? Может, к нам? — нерешительно спросила Марина, и Юрка почувствовал: она боится! Боится услышать его согласие жить вместе. Ведь это означает сломать собственный налаженный быт, внести смятение в привычные устои семьи, заставить сестру по ночам шепотом объясняться с мужем.
— Суп на три дня сварила. И подумай, может, поедем?
— Уже подумал, — он встал.
— Отец обещал сегодня заехать. Ты уж не ссорься с ним, пожалуйста, и на работу устройся.
— Устроюсь, — согласно кивнул Юрка и вышел из кухни.
Ближе к обеду приехал отец. Зашел к нему, постоял у порога, потом присел на стул около дивана.
— Я тебе купил кое-что, — неловко, как провинившийся мальчишка, сообщил он. — Костюм, туфли осенние, пару сорочек. В большой комнате все лежит… И вот еще, — отец достал объемистый бумажник, вынул из него мятую пачку денег, положил на край дивана.
Юрка чуть повернул голову и скосил глаза. В пачке вперемешку рубли, трешницы, пятерки, высовывались уголки двух красненьких десяток. Отец торопливо добавил еще несколько десяток.
«Откупается от меня, что ли?» — тоскливо подумал Юрка и отвернулся, глотая навернувшиеся слезы обиды.
— Павлик! Нам пора… — пропела из прихожей Муся.
— Ну, ты это, — встал со стула отец. — Держись. Приезжай к нам, звони. Я подумаю, может, тебя куда получше на работу удастся пристроить, чтобы и учиться можно было, а?
— Павлик! — снова нетерпеливо позвала Муся.
— Иду, — недовольно крикнул он в ответ. — Извини, дела.
Отец дотронулся до плеча Юрки большой, мягкой рукой, и это прикосновение впервые в жизни показалось сыну неприятным…
Вечером, проводив Марину в аэропорт, Юрка вернулся в казавшуюся пустой, гулкой и нежилой квартиру. Открыв дверь, постоял у порога, не решаясь войти, потом шагнул внутрь, пошел по комнатам, всюду зажигая свет. Подойдя к окну, долго стоял, упершись лбом в раму и бездумно глядя на улицу в такой знакомый с детства двор. Вот проснется завтра — и никого рядом. Один…
III
Дом, где его ждали, Глеб отыскал быстро. Поправив головки слегка помятых в автобусе цветов, вошел в подъезд, поднялся на лифте и позвонил в дверь квартиры. Открыла претендентка на его руку и сердце в бирюзовом платье из тонкой махровой ткани. Следом вышел пожилой мужчина.
— Мой папа, — без всяких церемоний представили его Глебу. — А это Глеб.
Папа претендентки пригласил его пройти в комнату, усадил в мягкое кресло у журнального столика и, устроившись напротив, молча и, как показалось Глебу, выжидательно посмотрел на гостя.
Претендентка упорхнула на кухню.
Папа молчал. Глеб бегло осмотрел комнату — репродукция женского портрета на стенке в аляповато-тяжелой багетовой раме, диван, большой полированный стол, телевизор, стулья, платяной шкаф. Ни одной книги, даже полок нет. Это его насторожило — он привык видеть в домах знакомых книги, любил поговорить о литературных новинках, пусть как дилетант, но все же… Неужели ничего не читает? А родители обходятся газетами? Но что же для души — телевизор?
Папа претендентки тихонько вздыхал, стараясь не встречаться с гостем глазами, словно стесняясь его или не решаясь задать нескромный вопрос. Глеб тоже чувствовал некую неловкость в обществе родителя.
Молчание, становившееся неприлично долгим, было прервано появлением претендентки. Она поправила рыжеватые кудри, как в зеркало глядясь в полированную дверцу платяного шкафа.
— Поговорите еще немного. У нас не все готово. Глеб, ты любишь пироги с капустой?
Глеб с детства терпеть не мог пирогов с капустой, рисом или изюмом. Его бабушка и мать всегда пекли пироги с вишней или яблоками, иногда с рыбой, а летом обязательно с черникой — румяные, источавшие соблазнительный аромат. Но стоит ли обижать хозяев дома?
— Вот и хорошо. Посидите, а я на кухню…
«Сколько еще сидеть и молчать? Уже есть хочется — время ближе к ужину, а я не обедал. Внутри кишка кишке кукиш показывает, — тоскливо подумал Глеб. — Как она там, у горячей плиты в таком платье?»
Ему часто приходилось после развода жить одному — мать хворала, лечилась. Привык сам готовить, стирать, убирать квартиру, в общем, делать всю домашнюю работу. Поэтому прекрасно знал, как надо одеваться, чтобы несколько часов простоять у плиты.
— У вас есть собака? — уведя глаза в сторону от собеседника, тихо спросил родитель претендентки.
— Нет, — ответил Глеб и, помолчав, добавил: — За каждого в твоем доме надо нести ответственность. Нельзя взять просто так и загубить.
— A у нас была, — вздохнул родитель. — Хорошая, добрая…
Слово добрая прозвучало у него особенно тепло, и Глеб решил, что напротив сидит очень одинокий человек — одинокий, несмотря на то что у него есть семья, теплые тапочки и телевизор по вечерам после сытного ужина. Надо полагать — седой мужчина испытывает дома дефицит доброты?
Держа в руках поднос, уставленный закусками, в гостиную вплыла хозяйка дома — в ярком платье и синих пластиковых пляжных шлепанцах, надетых на босу ногу.
— Как мама, Глеб? — вместо приветствия спросила она.
— Лечится.
Глебу хотелось есть, он жалел, что поддался приторно-ласковым уговорам и не пообедал. Пусть нет у него разносолов, а только по-холостяцки сваренный картофельный суп и котлеты, зато теперь не пришлось бы испытывать муки голода. И вообще — зачем он здесь? Зачем пришел, если еще ничего не решил? Главное — решить для себя, как дальше будет, а когда решишь… Поесть можно и дома, но его завлекло любопытство поглазеть на чужой уют, устроить разведку в ее стане.
В комнате тихо и незаметно появилась опрятная старушка.
— Моя бабушка, — привычно избежав всяких церемоний, представила претендентка и пригласила к столу.
Выпить Глеб отказался: никогда не употреблял спиртного. Даже по самым великим праздникам исключал и в компаниях стойко сносил насмешки, равнодушно относясь к косым взглядам и ядовитому шепотку за спиной: «Наверное, подшился? Не понимаешь, что ли? Торпеду вставили… Бывший алкаш».
Родитель под бдительным взором супруги налил себе коньяка, а мать и дочь решили выпить сухого вина.
Разговор за столом никак не получался. Претендентка попыталась острить, сказав: «Глеб может чувствовать себя как дома, не забывая, что он в гостях». Но тут же увяла под строгим материнским взглядом. Пытаясь сгладить возникшую неловкость, Глеб сунул в руки претендентки тарелку и попросил хоть немного поухаживать за ним, раз уж он в гостях.
Бабуля сидела напротив и ласково щурилась на всех. Глеб терялся в догадках: чья она мать — хозяина или хозяйки? Время стерло черты лица старушки, иссекло его морщинами.
Хозяева ели истово, словно стремились насытиться на несколько дней вперед, как будто скоро наступят голодные времена и надо быть сытым впрок, иначе не выживешь. Так потреблять пищу Глеб не любил, он считал, собравшиеся за одним столом должны отдать дань и яствам, и общению друг с другом.
— Пойдем потанцуем, — вытирая губы бумажной салфеткой, приказала мужу хозяйка дома. — Когда поел, надо двигаться, — назидательно добавила она, поглядев на Глеба.
В соседней комнате включили проигрыватель, громкая музыка затасканного шлягера неприятно резанула по ушам, возникло желание пойти туда и убрать звук. Претендентка вышла следом за родителями. Глеб оказался вдвоем с ее бабушкой.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Татьяна Ивановна. А вы Глеб? Про вас тут много говорят…
Она вздохнула, совсем как отец претендентки.
— Говорят? — заинтересовался Глеб.
— Ага, — кивнула старушка. — Как же еще, коли никто девку замуж не берет? Куда ни сунься, все уже поженились, а наша все училась. Слышу, ей только и талдычат: «Замуж не думай до конца института. Потом тебе жениха найдем». А вот и не нашли. Уж она — то им глаза колола, что не дали замуж выйти… А и то скажу: забаловали девку — что ни захочет, все ее! Праздник не праздник, если какую вещь не подарят. Так и приучили больше платью да шубе, чем людям радоваться. Душой черстветь стала, а мать только хвалит: «Ты у нас самая умная, ты у нас самая разэдакая…»
— Она у вас единственная внучка?
— Нет, есть еще, — махнула бабка сухой рукой. — А эта одну себя знает, другие люди ей вроде как служить должны…
Неслышно ступая, в комнату вошла претендентка. Быстро взглянула на бабушку.
Татьяна Ивановна молча подвинулась, давая ей место рядом с собой, но та не села.
— Я жду, — она многозначительно взглянула на Глеба.
— Идите, серчает уже, — поджала губы Татьяна Ивановна. — Не обижайтесь, коли что не так. И пирогов моих не откушали.
— Спасибо, не хочется, — соврал Глеб и пошел в соседнюю комнату.
Претендентка полулежала в кресле, а ее родители топтались под танго в исполнении Софии Ротару. И тут Глеб с внезапной тоской подумал: неужели он тоже через некоторое время сытой семейной жизни так же обрюзгнет, станет ходить дома тоже при гостях в пляжных шлепанцах, двигаться после еды, выискивать замысловатые диеты, пытаясь сбросить лишний вес, начнет часами смотреть телевизор, пока жена шастает по магазинам в поисках модного платья, поскольку ни одно уже не налезает на ставшую бесформенной фигуру, а модное очень хочется.