«Испорченный вкус!» — кривился Мишка и отходил.
Не думайте, однако, что у Метки с Мишкой вкусы были во всём разные. Валялась у нас на дворе кость, мосол, обглоданный чисто-начисто. Мясом там и не пахло — это была просто собачья игрушка. Все щенята скуки ради грызли её в ту пору, когда ничего интересного на дворе не происходило. И как раз из-за этой игрушки однажды Мишка с Меткой подрались. Да так основательно, что Мишка, скуля, убрался к конуру. А Метка потом долго бегала по двору с костью в зубах.
С тех пор я даже не удивлялся, когда Метка вместе с Мишкой выбегала к воротам и облаивала прохожих. Спросите: как это облаивала? А так: блеяла басом, как труба.
Моя племянница Крися научила Мишку служить. Вскоре и Метка стала ходить на задних ногах, совсем как балерина. Да ещё и «просила» передними ногами куда ловчее и старательнее, чем Мишка, который вообще был страшным лентяем и ничего не хотел делать как следует.
Прошло лето. Попелюшки вернулись из деревни. И в тот же самый день пришли посмотреть, как поживает их Метка.
Отворили они калитку, остановились. Первым увидел их Мишка. Бросился к ним с лаем. За ним Метка. Оба прыгают вокруг бедных девчушек, а те стоят, не смея пошевелиться, и смущённо улыбаются.
Вышел я на этот шум, дал каждой сестричке в руки кусок соли.
— Поздоровайтесь с Меткой, — говорю.
Метка почуяла соль. И сразу стала «служить». Просит, машет передними ножками.
Сестрички — хохотать.
— Как собака! Как собака! — заливаются обе.
Но вдруг Зося посерьёзнела и говорит:
— Но только уж наша Метка не будет такая, как её мама!
А Вися тоже:
— Не будет такой кроткой, ласковой как настоящая овечка...
— Ну и что же? — спрашиваю я. — Разве из-за этого вы будете её меньше любить?
Зося на минутку задумалась.
— Пусть уж будет такая, как есть, — шепнула она.
— Мы и такую будем любить, — поддержала Вися.
Славные, умные девочки были эти маленькие Попелюшки, верно?
И в тот же самый день Метка переселилась на новую квартиру. Как же хорошо было ей там, на просторном, безлюдном дворе!
Когда же по городу разлетелась весть о том, что у Попелюшек есть овца, которая умеет «служить», на дворе стало людно. Ведь всем хотелось посмотреть на такую диковину. А маленькие хозяйки очень гордились тем, что у них есть овца, которая ну совсем как собака!
Крушинка
Была у меня приятельница, по имени Ися. Белобрысая её головка доставала мне как раз до локтя, а глаза у неё были ясные и чистые, как зимнее небо. Она ходила в школу, которая помещалась в большом красивом здании из красного кирпича на углу нашей улицы.
Каждый день, возвращаясь из школы домой, Ися останавливалась у нашей садовой калитки и разговаривала с собаками. Они обычно уже поджидали её. Бывало, только завидят вдалеке маленькую фигурку — и кидаются навстречу, прыгая от радости.
Тому, что к девочке ласкался Тупи — белый мохнатый пёс, — ещё нечего удивляться. Тупи был сама доброта. Места в его сердце хватало для всех. Но вот Чапа-фокс... Это был себялюбец, для которого, кроме его собственной миски, не существовало ничего не свете. И этот самый Чапа не мог надышаться на Исю и даже провожал её домой, с достоинством подпрыгивая на трёх ногах, как и подобает фокстерьеру.
Нет, это было поразительно!
Я знал, что Ися не приносит собакам никаких лакомств. Дом её был не богат. Детишек была куча, мал мала меньше, а пан Лампарчик, отец Иси, зарабатывал очень немного. Когда же я познакомился с девочкой поближе, я понял, что собаки любят её не ради той корочки, которой она могла их время от времени угостить. Они любили маленькую Исю за её сердце. И за материнскую заботу, которую она щедро дарила всем и каждому.
Ися — это была самая настоящая маленькая мама, внимательная и заботливая. Ясные глазки её всегда видели то, чего никто другой не заметил бы. Она замечала, например, что у меня вот-вот оторвётся пуговица, и тут же бралась за иголку. Она зашивала мне порванный палец перчатки, когда я ещё был уверен, что мои перчатки в полном порядке. Она умудрялась заметить, что Тупи сегодня неважно выглядит; вынимала у Чапы из ноги колючку, хотя он и не думал хромать. А у Тупи вытащила как-то из уха клеща, о котором, кроме Иси, никто на свете не знал — даже сам Тупи.
Ися была вечно в трудах и заботах. Думаю, вам не нужно объяснять, сколько хлопот у такой маленькой мамы в большой семье, где много беспомощных малышей. Тем более, что ей приходилось ещё ухаживать за огородиком, который арендовал её отец. Огородик — несколько грядок — находился на дне большого оврага, неподалёку от маленького круглого озерка, почти сплошь заросшего тростником.
Как-то осенним днём встречаю Исю. На плече у неё — мешок, в руках — мотыга. Спрашиваю, как у них нынешний год уродилась картошка. Ися кивнула головой — мол, неплохо — и начинает мне рассказывать о том, что сегодня творится на озере.
— Что же там такое творится? — спрашиваю.
— А туда, наверно, со всего света ласточки слетелись. Сколько их там, дядя Ян! Так и носятся, так и мелькают, прямо в глазах темно! Ну, как будто кто клубок чёрных ниток размотал на ветру. А уж пищат, щебечут — просто в ушах звенит. Что они там делают, дядя Ян? Люди говорят, что ласточки на зиму хоронятся на дне озёр и прудов, да это, наверно, неправда?
— Конечно, неправда, — говорю. — Они собираются улетать в тёплые края и сейчас советуются перед отлётом. Разве мало у них дел, которые надо обсудить перед такой дальней дорогой!
— А когда они улетят?
— Этого уж никто не знает, кроме самих ласточек, детка. Но вот увидишь, случится это так внезапно, словно ласточки действительно в воду канут. Потому-то, наверно, и пришло людям в голову, что ласточки на зиму хоронятся в прудах и только весной оттуда выходят...
Выслушала Ися мой рассказ, вежливо со мной простилась и пошла. Назавтра она зашла за мной, и мы вдвоём отправились к озерку. Митинг у ласточек был в полном разгаре: писк стоял такой, что я едва мог разобрать, что мне Ися говорила.
А на другой день, когда мы с Исей снова пришли на озеро, там было тихо-тихо, только ветер шумел в камышах.
— Улетели, все улетели, — говорит Ися, глядя то на небо, то на зелёную воду, которая кое-где просвечивает в зарослях.
И вдруг она бросается вперёд. На берегу ложится на живот, раздвигает камыш, отгоняет Тупи, который уже что-то учуял и полез было в воду...
Вот она встала. Что-то осторожно держит в руке. Смотрю — ласточка! Чуть живая. У неё сломано крыло. Головка в крови.
Обмыли мы с Исей несчастную пташку озёрной водой и завернули в мой носовой платок. У меня было мало надежды, что бедная ласточка выздоровеет, но Ися была другого мнения.
Накопали мы картошки и пошли обратно. Ися несёт ласточку, я — мотыгу и мешок. Вдруг на полпути Ися остановилась и смотрит на меня. По глазам вижу, что она чем-то очень озабочена.
— Ты что, Исенька? — спрашиваю.
— А что же мне делать с Константином? — говорит девочка встревоженно.
— Гм! Ну что ж... Оставь пока ласточку у меня, — отвечаю. — Посажу её в клетку — будет там у неё больница. А ты будешь навещать её, когда только захочешь. Идёт?
Ися согласилась. На том и порешили. А надо вам сказать, что Константин — это был большущий рыжий котище, от которого добра ждать не приходилось.
Ласточка осталась гостить у меня, но Ися забегала к нам по нескольку раз в день. И если птичка выжила и, что важнее всего, срослось её поломанное крылышко, это была целиком Исина заслуга.
Я поражался, глядя на эту девчушку. Так же, как она лучше Тупи знала, что ему докучает клещ, так и тут она сердцем угадывала, что нужно сделать, чтобы её ласточке было хорошо. А было это вовсе не легко! Ласточка была дикая, недоверчивая, привыкала к людям с большим трудом. Боялась всех, кроме Иси.
Когда птичка почувствовала себя настолько хорошо, что уже не нуждалась в больничном режиме, мы переселили её из клетки в прачечную. Там ей было свободнее да и теплее. Ласточка целые дни просиживала на подоконнике. Была она грустная, осовелая. Оживлялась лишь тогда, когда на дворе показывалась Ися. Она и тогда не трепетала от радости крыльями, как делают другие птицы, а только быстро, нервно вертела головкой и цвиркала. Звук был пронзительный, словно стекло разбилось.
Ися назвала свою ласточку Крушинкой — это значит Крошка. Она уверяла нас, что птичка прекрасно знает своё имя. Мы верили ей на слово. Скажу вам только, что я мог до хрипоты выкрикивать: «Крушинка! Крушинка!» — а Крушинка, как говорится, и ухом не вела.
Вообще, на мой взгляд, ласточка была птичкой не слишком общительной.
Не так думала Ися. Она могла часами рассказывать нам о том, какая умная её Крушинка, как она всё понимает и как она рада, что нашла место, где может перезимовать, дождаться весны.
А зима тем временем прошла. Ранней весной Ися начала выносить свою Крушинку на воздух. Птичка и под тёплым солнцем была какая-то сонная и печальная. Правда, порой пыталась летать — то взлетит на забор, то на крышу террасы. Но как-то неохотно, неловко, без той чудесной лёгкости полёта, которой отличаются ласточки. Она предпочитала сидеть на плече Иси и чирикать ей на ухо о каких-то ласточьих делах. Это серьёзно беспокоило девочку.
— Дядя Ян, ну как же быть? — допытывалась она. — Неужели крыло у неё не срослось как следует?
— А ты разве не хотела бы, чтобы Крушинка осталась у тебя навсегда? — спросил я однажды, когда Ися решила учить ласточку летать, выпуская её из чердачного окна.
Ися ужаснулась:
— Крушинка должна быть совсем-совсем здоровой! Когда придёт настоящая весна и прилетят ласточки из тёплых стран, у моей Крушинки должно быть своё гнёздышко. И дети. А такая калека — кому она нужна?
Ну, и началось обучение полёту. Но оно недолго длилось. В один прекрасный день ласточка вспорхнула на самую верхушку ясеня и просидела там до сумерек, а наутро её уже не было.