Тут Пишта расхохотался — беззвучно, чтобы не услышал надзиратель.
— Признайся, что таких слов от бывшего районного партсекретаря ты не ожидал услышать!
— Не верю ни единому твоему слову, — сказал я. — В прошлый раз ты говорил, что Нетти всегда оставалась тебе верна.
— На свой лад, — возразил он. — Зато она вскружила голову моему лучшему другу. Она и тебе вскружила бы голову.
— Да она на меня и смотреть бы не стала!
— А я, по-твоему, красавец, что ли? — засмеялся он. — Вся беда в том, что ты боишься. Ты не смеешь любить красивых женщин. Между тем красивая женщина гораздо доступнее, чем уродка… Красота уверена в собственном предназначении подобно тому, как святые верили, что способны излечить прокаженных.
— Выходит, ты тоже был вроде прокаженного? — спросил я, чтобы хоть как-то уколоть его.
— Хуже прокаженного, — усмехнулся он. — Я был девственником. Это в двадцать-то шесть лет!
Пишту нельзя было упрекнуть в излишней деликатности. Вернее, он очень любил учить других, и наряду с венгерской поэзией и политэкономией основным предметом обучения была Нетти… Остальному, говаривал Пишта, я волен учиться у кого угодно, а вот сдать экзамен по Нетти могу только ему.
— Почему это я должен сдавать экзамен по Нетти? — спросил я.
— Потому что и у тебя тот же комплекс, каким прежде страдал я, — пояснил он и подробно описал мне голос и походку Нетти, ее кожу, грудь, живот, изгиб шеи. Живописал ее поцелуй. Я до такой степени изучил Нетти, что мог бы продолжить жизнь с нею с того момента, как Пишта был разлучен с ней. Мне недоставало ее не меньше, чем ему. Иной раз меня так и подмывало спросить, нет ли у Нетти младшей сестры, но Пишта угадывал все мои потаенные мысли и тут наверняка бы меня высмеял. «Вот видишь, — сказал бы он, — Нетти уже вскружила тебе голову».
Должно быть, у Нетти такие ноги, как у этой адвокатши. Больше я ничего и не успел разглядеть. Знаю, какую мину она состроила, когда увидела меня в дверях. Я ведь, как слепой, улавливаю колебания воздуха; от нее исходила вибрация — вроде радиоволн, и я понял, что неприятен ей. Чем изысканнее, опрятнее человек, тем противнее я ему кажусь — к такой реакции я уже привык. Пожалуй, Нетти не отнеслась бы ко мне с брезгливостью. Впрочем, не знаю, с чего я так решил. Ну, а такие, как эта адвокатша, меня не волнуют.
Я слегка удивился, когда она принесла яичницу. Заметил также, что, пока я ел, она не спускала с меня глаз. От этого меня охватила необоримая, распирающая изнутри нервозность, как всегда, в присутствии женщин… Мы едва перемолвились словом. Она поинтересовалась, не хочу ли я пива. Я сказал — не хочу. И вдруг она каким-то странным, чужим голосом проговорила:
— Ведь вы сидели вместе с Иштваном Ханновером!
Я в это время ел персик. Мякоть так и шлепнулась у меня изо рта на тарелку.
— А вы откуда знаете? — спросил я.
— Сколько времени вы сидели вместе? — спросила она.
— Полтора года, — сказал я. — А вы кто такая?
— Нетти, — сказала она.
Лишь тут я осмелился на нее взглянуть.
Вскоре после этого зазвонил телефон.
Оба вздрогнули, хотя телефон, стоявший в кабинете Кари, звонил совсем негромко. К аппарату был приделан специальный удлинитель, чтобы по вечерам телефон можно было выносить туда. Кари работал в Министерстве внешней торговли, занимая высокий пост. Он вел переговоры с западными партнерами и нередко задерживался с гостями по вечерам. Тогда он по два-три раза звонил Нетти. Если она еще не успела заснуть, она шла в кабинет мужа и снимала трубку, а когда засыпала, звонок не будил ее.
Днем Кари тоже по нескольку раз звонил домой, словно опасался, что рано или поздно не застанет жену дома. Он любил Нетти страстно, пребывая в постоянном страхе потерять ее; домой всякий раз возвращался с подарками, будто желая подкупить ее. Какая-то часть Нетти не принадлежала ему, и эту частицу ее существа он и пытался вырвать у нее — но безрезультатно. Вот и сейчас в голосе его сквозило искреннее волнение, как у человека, переживающего первую неделю влюбленности.
— Ты не спала?
— Нет.
— Любишь меня?
— Да.
— Честно?
— Честно.
На миг наступило молчание. С другого конца провода доносились звуки танцевальной музыки. Кари пытался определить, нет ли в этом ее «честно» неискренней интонации, но так и не мог решить.
— Шведы запросились в бар, — сказал он чуть погодя. — У тебя нет желания приехать сюда?
— Нет.
— Я пришлю за тобой машину.
— Ничего не получится, — сказала Нетти. — Я не одна.
— А кто там у тебя?
— Некий рыжеволосый молодой человек.
— Знакомый?
— Я его не знаю.
— Что ему нужно?
— Не знаю.
— Пусть придет завтра.
— Он не желает приходить завтра.
— С чего ему так приспичило?
— Он полтора года провел вместе с Пиштой.
Какое-то время в трубке снова слышалась лишь танцевальная музыка. Каждый раз, когда она произносила это имя, Кари умолкал и некоторое время прислушивался, как врач, простукивающий сердце больного.
— Как его зовут? — затем спросил он.
— Простите, как вас зовут? — прокричала Нетти, обернувшись к открытой двери в прихожую.
— Дюла Пелле, — отозвался рыжеволосый.
— Дюла Пелле, — проговорила в трубку Нетти.
— Откуда он вышел?
— Откуда вы вышли? — переспросила Нетти.
— Из Ностры.
— Из Ностры, — повторила Нетти.
— Он политический?
— Вы политический? — крикнула Нетти.
— Уголовник, — буркнул Пелле.
— Уголовник, — повторила Нетти.
— В чем обвинялся?
— В чем обвинялись? — спросила Нетти.
— Изнасилование.
— Изнасилование, — повторила Нетти.
На сей раз последовала более долгая пауза. Затем голос Кари зазвучал хрипло, и говорил он с несвойственной ему торопливостью; он с подчеркнутым нажимом проинструктировал Нетти, чтобы та дала сотню форинтов этому Дюле Пелле и немедленно выставила его из квартиры. Завтра он, Кари, все утро будет дома, так что парень может прийти так рано, как только пожелает.
— Выставишь его за порог? — с тревогой спросил он наконец.
— Да, — сказала Нетти.
— Обещаешь?
— Обещаю.
— Любишь? — спросил Кари.
— Да, — сказала Нетти.
— Честно? — спросил Кари.
— Честно, — ответила Нетти.
Она положила трубку. Прошла к себе в комнату. Достала из сумочки стофоринтовую купюру. Когда она вышла из спальни в прихожую, Пелле вновь вскочил и вытянулся по стойке «смирно», а затем медленно опустился на стул и захрустел суставами пальцев.
Нетти смотрела на него. Сотенную бумажку она сунула к себе в карман.
— Простите, вы курите? — спросила она у Пелле.
— Да.
— Обождите, — сказала Нетти. — Я принесу сигареты.
У меня не было сил дождаться, пока он ответит на мои вопросы. Будь у него семь ртов и отвечай он одновременно на семь вопросов, это все равно не утолило бы моего нетерпеливого любопытства.
— Пишта ничего не просил мне передать? — спросила я. — Этого не может быть! Попытайтесь вспомнить.
— Да он и не мог ничего передать, — сказал он и уставился на меня.
Поначалу он не решался и глаз поднять, а теперь впился в меня своими зелеными глазищами, как голодный зверь в добычу.
— Почему это он не мог ничего передать? — спросила я.
— Пишта не предполагал, что я освобожусь раньше. Он все время ждал, что его вызовут, извинятся перед ним и отпустят домой… К тому же он и не догадывался, насколько болен. И лишь перед тем, как его перевели в лазарет, он вспомнил про конверт.
— Какой конверт? — спросила я.
— Так ведь зачем я сюда пришел… Там были его дневник и почти готовая статья о Бабефе. Пишта сказал, если, мол, я это прочту, то лучше узнаю его. Бумаги он передал господину адвокату.
— Конверт находится у меня, — сказала я. — Неужели он ничего не говорил обо мне, а только о дневнике да о Бабефе? Ни за что не поверю!
— Как не говорить! Говорил.
— Часто? — спросила я.
— Все время.
— И что же он говорил? — спросила я.
— Разное… — сказал он и покраснел.
— Так расскажите же! — попросила я.
— Что?
— Ну, о чем говорил Пишта.
— О том, какие у вас волосы.
— А еще?
— Какие у вас глаза.
— А еще?
— О том, какие у вас ноги.
Он снова вспыхнул. Краснеет он легко; вот только не пойму, почему именно упоминание о моих ногах вогнало его в краску.
— Что же он рассказывал о них?
— Какие красивые у вас ноги и какая красивая походка.
— А что он еще говорил?
— Что с вами все было просто и естественно. Ему никогда не приходилось бояться, даже в подпольной работе, потому что рядом с вами никакая опасность была не страшна…
— Оставим подпольную работу в покое, — сказала я.
— Но ведь он сам привел этот пример.
— Какой пример?
— Случай в кондитерской.
Странно, что Пишта придавал этой истории такое большое значение, а ведь это была всего лишь ребяческая выходка… Когда патруль вошел в кондитерскую, я тотчас поднялась из-за столика, словно торопилась уйти. Конечно, проверку документов начали с меня. Я соврала, что все документы забыла дома; тогда солдаты взяли меня в кольцо и заявили, что я должна пройти с ними в участок… Дверь в кондитерскую была открыта, я выскочила на улицу и кинулась бежать. Проспект Пожонь. Улица Сигет. Улица Йожефа Катоны. Набережная Дуная… Патрульные бросились за мной в погоню, но где им было меня догнать!.. Тогда они схватили такси, но я-то была гимнасткой, бегала четырехсотметровку и неслась чуть ли не быстрее, чем их такси… Разумеется, в участке я сразу же «отыскала» в сумочке удостоверение. Отец — железнодорожник, мать — прислуга у приходского священника… Меня потрепали по щечке и посоветовали впредь не пугаться солдат, ведь они охотятся лишь за евреями да коммунистами. Потом спросили, есть ли у меня деньги на трамвай. Я сказала, что нет.