— Ты же слышал: я сказал, что новым существам, которыми мы становимся, требуется новый закон.
— Чей же это закон, Хану? Твой?
— Нет, — тихо ответил Хануман. — Наш. Закон для богов.
— Каким же он будет, этот закон?
Хануман, словно не в силах сдержать распирающую его энергию, встал и прошелся по комнате. Его странная легкая походка создавала впечатление, будто он ступает по горячим углям — или боится прочно ступать на землю. На ходу он то и дело прикасался к своим компьютерам — то ли подправляя их программы, то ли просто лаская их. Данло дивился точности движений его ловкого тела — Хануман двигался так, словно от этого зависела судьба всей вселенной.
— Ты в самом деле хочешь знать, каков этот закон, Данло? — спросил он внезапно, глядя Данло прямо в глаза. — Следуй собственной воле — это и будет закон.
— Хану, Хану.
— Собственной воле, Данло.
— Вот что, значит, ты говоришь своим божкам?
— Я говорю это себе. И тебе.
— Не понимаю.
— Сейчас я тебе объясню. Много ли людей способны стать богами? Очень мало. Очень, очень.
— Но твоя религия обещает…
— Она обещает, что каждый, идущий путем твоего отца, может стать богом. Но стать им может не каждый. Только немногие, Данло, очень немногие.
— А что же остальные?
— У них будет надежда сделаться богами, и в ней, в этой надежде, они обретут счастье.
— Понятно.
— Тебе правда понятно? Видно тебе, как сжигает их боль существования? Видно, как нуждается человек в избавлении от этих страданий?
Данло, выдерживая взгляд бледно-голубых глаз Ханумана, видел в них то же, что и много лет назад: извращенное сострадание, сжигающее каждую клетку Хануманова тела и причиняющее ему невыразимые муки.
— Ты избавляешь их от свободы — только и всего, — сказал Данло. — Ты побуждаешь их надевать твои шлемы и погружаться в твою фальшивую Единую Память.
— Нужно ли нам возобновлять наш старый спор?
— В конце концов ты их погубишь. Они не поднимутся выше человека, идя за тобой, — они опустятся ниже.
— Следуй собственной воле. Если каждый человек сумеет заглянуть в себя и увидеть, для чего предназначила его вселенная, ему откроется его судьба. Его подлинная воля. И тогда, если у него достанет мужества и гения, он избавит свою плоть от огня и сам станет огнем. Разве не этого желаем мы все? Именно этого. Свободы гореть ярким, вечным, негасимым пламенем. Но такая свобода ведома только богам. Только у них есть воля, чтобы овладеть ею.
— Но, Хану…
— Следуй собственной воле — это и будет закон. У богов закон один: свобода подниматься все выше и выше. Именно этого требует от них вселенная.
Данло встал и подошел к окну. Окно закрывали ставни, но он хорошо представлял себе ночное небо над городом, звезды, луны и черную машину, сооружаемую рингистами в космосе.
— Это и есть она, твоя свобода? — спросил он, указав вверх. — Твоя воля сделаться богом?
— Вселенский Компьютер, будучи завершенным, создаст почти совершенную имитацию Старшей Эдды. — Глаза Ханумана подернулись дымкой, и он говорил почти механически, как будто излагал основы рингизма неофитам. — Он укажет путь к богу любому, кто желает этого достаточно сильно.
— Но таких очень мало, по твоим словам.
— У каждого своя судьба. Но Вселенский Компьютер предназначен для помощи всем рингистам.
Данло подошел к Хануману и пристально посмотрел на него.
— Найдутся люди, которые скажут, что его назначение — помочь одному человеку стать богом. Одному-единственному.
— Возможно, что и найдутся. — В глазах Ханумана появилась холодная угроза. — Но пусть они поостерегутся высказывать подобную ложь публично.
Они стояли над светящимся газовым компьютером, глядя в глаза друг другу. Садира, пришедшая убрать со стола, спросила, что они предпочитают — кофе или чай, и Хануман воспользовался этим, чтобы отвести взгляд.
— Кофе, пожалуйста. И снежки, если можно.
Хануман смотрел на уходящую Садиру, а Данло смотрел на него. Эта красивая женщина явно не вызывала у Ханумана желания. Неужели слухи верны и у Ханумана между ног ничего нет — если не буквально, то практически? Видимо, он в своей божественной игре утратил всякий интерес к искусству куртизанок и ко многому другому.
— Я слышал, все Общество Куртизанок обратилось на Путь, — сказал Данло.
— Ну, они ведь всегда мечтали пробудить наши эволюционные возможности, заключенные в каждой клетке нашей ДНК, как верят они. Ты, наверно, знаешь: это называется у них спящим богом.
— Да… я знаю. — Данло задержал дыхание на десять ударов сердца и спросил: — Ты случайно не видел Тамару? Может быть, куртизанки что-то знают о ней?
Глаза Ханумана оледенели.
— Я жду, когда ты спросишь меня об этом, с того самого момента, как ты вошел.
— Так как же, Хану? — Данло подошел к нему так близко, что чувствовал его отдающее кровью дыхание. Руки Данло сами сжимались в кулаки, и только усилием воли он не давал пальцам сгибаться. — Ты видел ее?
Хануман, стойко выдерживая бьющий из глаз Данло свет, ответил: — Нет, не видел. У меня вполне достаточно дел и без этого.
С учтиво-насмешливым поклоном он снова сел за стол.
Данло стоял, глотая воздух, как будто его двинули в живот.
— Но если хочешь, — Хануман пригубил вино, — я могу навести справки у куртизанок. Тамара, правда, утратила талант куртизанки, но она могла найти себе занятие на улице Путан. У наших богинек есть там подруги.
Я не должен его ненавидеть, сказал себе Данло, стиснув пальцами лежащую в кармане флейту. Яркая вспышка наподобие молнии прострелила его глаз и наполнила голову неведомой до сих пор болью. Я не должен его убивать — нет, нет, нет.
— Вряд ли, конечно, из Тамары получится хорошая проститутка — для этого она слишком горда, тебе не кажется?
Данло навалился на спинку своего стула и сжал подлокотники, стараясь наладить дыхание. Через некоторое время огонь у него в мозгу прогорел до углей, и дыхание стало жестким, глубоким и болезненным. Он испытывает меня, думал Данло.
Никогда не убивай, никогда не причиняй вреда другому. Никогда не позволяй себе ненавидеть. Но за что, Хану, за что?
Данло сызнова обвел взглядом стоящую в комнате кибернетику и насчитал немало роботов — от обычных домашних до полицейских, с помощью которых Хранитель Времени когда-то поддерживал порядок в Ордене. Может быть, одна из этих зловещих машин еще действует и запрограммирована убить его в случае, если он попытается убить Ханумана.
— Пожалуйста, Данло, сядь.
Данло не сел, а скорее повалился на стул. Садира быстро подала кофе и снежки и вышла, оставив их наедине.
— Ты раньше любил снежки, — сказал Хануман, надкусывая круглое, обсыпанное сахарной пудрой пирожное. — И я тоже. Теперь они кажутся мне чересчур приторными.
Пока Хануман жевал снежок, глаза у него смягчились, приняв страдальческое, бесконечно грустное выражение. Все это время он смотрел на Данло, со свойственной ему извращенностью сострадая боли, которую сознательно ему причинил.
Ему необходимо довериться мне, думал Данло. Он нуждается в доверии к другому человеку. В доверии и в любви.
Хануман, как будто читая его мысли (или сердце), сказал: — Я всегда любил тебя за преданность твоим идеалам.
Данло тоже взял пирожное и надкусил его — хрупкое, маслянистое, очень вкусное.
— Всегда любил тебя за эту преданность, — продолжал Хануман, — несмотря на весь вред, который она мне причиняла.
Данло съел одно пирожное и другое, все это время глядя на Ханумана и ожидая, что будет дальше.
— В твоей помощи я нуждался больше, чем в чьей бы то ни было. А ты из всех людей был самым диким, самым волевым. Это судьба. Это она распорядилась так, что твоя воля восстала против моей.
Данло доел третий снежок и сказал: — Я… никогда не хотел выступать против тебя. Против твоей воли.
— Верно, не хотел. Ты просто действовал согласно своим идеалам, согласно собственным понятиям о том, что правильно. Но для каждого приходит время, когда нужно подчинить свои личные идеалы более широкому мировоззрению.
— Это самое ты и делаешь с лордом Паллом, Хану? Подчиняешь его своему мировоззрению?
— Да, пожалуй. Теперь он видит будущее в истинном свете.
— Мне показалось, что ты просто управляешь им с помощью страха, нет? Он боится воинов-поэтов, которые тебе служат.
— Если так, это глупо с его стороны. Всем известно, что мои воины-поэты люди мирные, преданные мне и Пути Рингесса. — Хануман постучал пальцами по столу. — А чего боишься ты, Данло Дикий? Уж верно не смерти, как лорд Палл.
Данло, не отвечая, взял четвертый снежок. Его глаза глубиной и непроницаемостью напоминали вечернее небо.
— И все-таки я думаю, что ты чего-нибудь да боишься. Сказать тебе чего?
— Скажи, если надо.
— Боли. У нее есть порог, через который даже ты не переступишь.
— Это боль, которую испытал ты, Хану?
Хануман потер руку, словно стирая укол экканы, отравляющей его кровь и мучающей его непрестанно.
— Когда-то я в этом самом соборе попросил тебя о помощи — помнишь?
— Как я мог забыть?
— Я попросил тебя, как друга, а ты мне отказал.
— Я… сожалею.
— Теперь мне снова нужна твоя помощь.
— Правда?
— Да, нужна. Только на этот раз я не прошу, а требую.
— Чем же я могу тебе помочь?
Хануман потрогал кибершапочку на висках и поднял глаза к куполу, как будто видел там то, чего Данло видеть не мог.
— Ты прибыл сюда как посол, чтобы прекратить эту войну. Благородная цель. Предположим, ты осуществишь ее — что тогда?
— Тогда войны не будет, — просто ответил Данло.
— Ну да. Предположим, что Коллегия примет условия Содружества и Орден начнет разбирать Вселенский Компьютер.
— Так это возможно, Хану? Правда?
— Возможно все, но пока я говорю только гипотетически. Если бы Орден согласился прекратить войну прямо сейчас, в этот самый момент, как это можно было бы сделать? Ведь флот Содружества с каждой секундой приближается к Невернесу.