Данло рванулся, как тигр, но было уже поздно: червячник упал, извергая фонтаны крови на пурпурный лед.
— Нет!
Данло выкрикнул этот единственный слог с силой зимнего ветра — так, что горло ожгло огнем и голос сорвался. Но не успел он еще осмыслить совершенное только что убийство, как к Мамоду подъехал человек в золотом плаще и маске. Окинув взглядом окровавленный нож в руке Канту и сгрудившихся вокруг Данло кольценосцев, он сказал:
— Пожалуйста, снимите маски. — Он говорил спокойно, но в его голосе звучала сталь. — И капюшоны тоже.
— Оставь нас в покое, — огрызнулся Канту, наставив на незнакомца нож. Кровь еще капала с лезвия, прожигая дырки во льду. — Не знаю, кто ты такой, но у тебя нет права просить нас об этом.
— А я и не прошу. Снимите маски, не то я сам их сорву.
Тобиас протолкался к ним.
— Мы собрались пообедать, а этот червячник вдруг обезумел и накинулся на нас. Мы пойдем.
— Сначала снимите маски.
— Как же, сейчас. Ты сам в маске, а хочешь, чтобы мы сняли свои. В ответ на это незнакомец нагнул голову, как бы кланяясь, и одним движением сорвал маску с лица.
— Я Найджел с Кваллара, а этот человек, которого вы оберегаете, — Данло ви Соли Рингесс. Я узнал его по голосу.
— Воин-поэт! — крикнул кто-то из кольценосцев, увидев курчавые черные волосы и бронзовое лицо Найджела. — Воин-поэт из гвардии Ханумана!
Услышав это, зеваки начали разбегаться, но из-за большого скопления народа это получалось не слишком быстро.
В правой руке Найджела словно по волшебству появился нож, а в левой — игольный дротик с черным наконечником. Тобиас извлек из-за пазухи лазер, четверо кольценосцев достали свои ножи.
— Нет! — снова крикнул Данло.
У Тобиаса Урита был шанс убить воина-поэта. Тобиас в отличие от многих не испытывал при виде воина-поэта с ножом в руке парализующего ужаса, столь часто помогающего воинам-поэтам заколоть свою жертву или впрыснуть ей яд.
Именно Тобиас вместе с самим Бенджамином Гуром расправился с двумя другими охранниками Ханумана. Но он не выстрелил, и в этом проявилось все присущее ему благородство.
За спиной у Найджела с воплями толпились люди, взрослые и дети, и Тобиас не выстрелил, опасаясь попасть в невинных.
Он убрал лазер и сменил его на нож.
— Уходи! — крикнул он, локтем двинув Данло по ребрам. — Беги что есть духу! Встретимся с тобой позже.
— Нет. Я обещал…
— Беги, я сказал! Этого все равно не остановишь!
В этот момент один из кольценосцев, Макан Кришман, сунул руку за пазуху, чтобы достать пистолет. Видимо, отравленный дротик воина-поэта внушал ему такой страх, что ему было все равно, попадут его пули в кого-то другого или нет. Он действовал инстинктивно, как отбивающийся от волка овцебык.
Данло, чтобы помешать ему, ухватился за холодный ствол, и воин-поэт, воспользовавшись этим, сделал свой выпад.
— Нет! — вскрикнул Данло, но Найджел уже метнул свой дротик в лицо кольценосцу. Игла пробила кожаную маску и вонзилась в щеку. Макан, будто сраженный молнией, пошатнулся, судорожно дернулся и повалился на Данло, как каменная статуя. Его карие глаза наполнились страхом: паралич, сковавший его, не давал ему даже дышать.
Нет, нет, нет, нет!
Данло уложил умирающего кольценосца на лед, и им овладела нерешительность, но не потому, что он боялся. Он поклялся, что больше не позволит Тобиасу и его людям убивать, но как он мог помешать им? Если он удержит руку Тобиаса, то поможет воину-поэту его убить, как и в случае с поверженным кольценосцем. Если он каким-то чудом сумеет отвести нож воина-поэта, приняв удар на себя, это поможет Тобиасу в его кровавом деле. Солнечный свет лился в безжизненные глаза Макана, и Данло понял: все, что он делал в этот день, только ускоряло судьбу, постигшую убитых. И грядущее кровопролитие он тоже не сможет остановить: оно столь же неизбежно, как восход солнца.
— Беги, Данло, беги! — снова крикнул Тобиас и взмахнул ножом.
И Данло, сбросив стеснявшую движения шубу, пустился бежать. Он не хотел видеть, как будут биться кольценосцы с воином-поэтом, но за несколько мгновений перед бегством поразительное зрелище само собой бросилось ему в глаза: одинокий Найджел против пятерых мужчин, вооруженных, как и он, ножами. Шансы казались вопиюще неравными, но судьба благоприятствовала воину-поэту, который всю жизнь тренировался в ожидании такого момента и в полной мере овладел своим убийственным мастерством.
Воин-поэт почти мгновенно перешел в то электрическое состояние, когда время замедляется, а мозг ускоряет свою работу, рассылая нервные импульсы по всему телу. Из человека Найджел преобразился в вихрь чистого движения. Он вертелся волчком, резал, колол, пригибался и отражал удары; его нож уподобился змеиному жалу, световому блику, вспышке молнии. Золотая шуба крутилась вокруг него огненным смерчем, золотая бронированная камелайка стойко встречала клинки Тобиаса и Канту. Трое других кольценосцев, охваченные ужасом и смятением, только мешали друг другу. Один из них вскрикнул, и белые кольца внутренностей вывалились из его вспоротого живота. Вслед за этим Данло перестал видеть что-либо, кроме пурпурного, припорошенного снегом льда, промежутков между вопящими людьми в желтых и бурых шубах и густо-синего неба вверху. Он бежал быстро, как только мог, и улицы, где бушевало насилие, вскоре осталась позади.
Нет, нет, нет…
Некоторое время он не слышал ничего, кроме стука своих коньков и людских криков вокруг. Потом пришли другие звуки: шорох ветра, чириканье птиц и дальний гул ракет. Сердце билось частыми, резкими ударами, похожими на взрывы. На коньках Данло мог обогнать любого, и резня, которую чинил позади воин-поэт, прибавляла ему скорости. Он бежал, и его коньки при столкновении со льдом посылали вверх по ногам волны боли. Он бежал с дикой грацией, свойственной только ему, и молился, чтобы воин-поэт его не догнал.
Бум, бум, бум, бум.
Ему очень не хотелось бросать кольценосцев в беде, но Данло счел, что, если он спасется, их жизнь — и смерть — будет оправдана. В том, что они умрут от ножа воина-поэта, он не сомневался. В какой-то момент он почти ощутил, как бьется сердце каждого из них, ощутил огонь их жизни в криках, в вибрации льда, в боли, разрывавшей его собственное дикое сердце. В следующий миг четыре сердца остановились.
На углу улицы Друзей Данло оглянулся. Глазами он видел только поток людей в шубах, но более глубокое зрение подсказывало ему, что воин-поэт его преследует. Сознание этого приходило к нему разными путями. Он сканировал улицу, как мультиплекс в поисках легкого корабля, и волны страха, перебегая от человека к человеку, докатывались до него. Он чувствовал эти волны, как кислотные ожоги глубоко внутри.
Он различал вдали стук коньков воина-поэта, словно пение далекой звезды. Потом Данло стал видеть его. Вспышка молнии отпечатала у него в голове образ воина-поэта, несущегося с адской скоростью. Золотой плащ развевался у него за спиной, с ножа капала кровь; он летел, отталкивая с дороги кричащих прохожих.
Умереть, умереть, умереть.
Именно такая мысль пришла Данло в голову — остановиться, дождаться воина-поэта и умереть. Но если он подставит себя под его нож, получится, что Тобиас Урит и остальные пожертвовали собой напрасно. Кроме того, Данло, если честно, не хотел умирать. Он хотел жить и потому продолжал бежать. Он не боялся, что воин-поэт выстрелит в него из лазера или пистолета: Найджел и ему подобные презирали оружие такого рода. Данло бежал очень быстро, заботясь только о том, чтобы не налетать на других конькобежцев. Вихляя в толпе, он несся вперед, словно луч света. Ветер трепал его черную камелайку, яркое солнце резало глаза. Время смыкалось, как снеговые тучи, и вся вселенная сжалась до пурпурного ледяного коридора впереди. Шорох тысячи пар коньков совпадал с биением его крови. Блестела сталь, свистел шелк, и Данло мог точно предсказать, когда конькобежцы перед ним разойдутся и откроется просвет. Он проскакивал в эти просветы, как легкий корабль в бесчисленные окна мультиплекса. Почти ничего не стесняло его бега, и дикая радость, бурлящая в нем, делала его похожим на летящую по небу белую сову.
Лететь, лететь, лететь… больно, больно, больно.
Мысленным взором он видел, как мчится воин-поэт, сокращая разрыв между ними. При этом он знал, что, сохраняя мужество, сохранит и дистанцию, потому что воин-поэт не сможет долго бежать в своем ускоренном темпе и скоро выдохнется. Проблема заключалась в боли. Она нарастала внутри Данло, как гроза. При каждом шаге, вдохе и выдохе огненные щупальца впивались в его измученные нервы, почти парализуя их. Только воля препятствовала ему скорчиться в рыдающий комок на льду. Но даже алмазную волю можно сломить, и Данло чувствовал, что скоро она растворится в эккане, как бриллиант в мираксовой кислоте.
Больно, больно, больно, больно.
Раскаленный меч боли бил Данло под ребра, а мимо мелькали улицы: Небесная, Афазиков, Мозгопевцов, и воин-поэт все приближался в живом потоке мехов и шелка, разделявшем их. Данло чувствовал, что Найджел выслеживает его по реакции прохожих: воины-поэты умеют читать по лицам не хуже цефиков. Если бы Данло нашел безлюдную улицу до того, как Найджел его заметит, он мог бы спрятаться в каком-нибудь доме и переждать. Но в этом районе многоквартирных домов, бесплатных ресторанов и магазинов безлюдные улицы не встречались — во всяком случае, легальные. В Колоколе, как и во всех обособленных районах Невернеса, постоянно прокладывались улицы нелегальные, связывающие этот квартал с соседними. Почти все они представляли собой узкие дорожки, проходящие под межрайонными барьерам. Мало кто знал об этих улицах, и уж совсем немногие пользовались ими, боясь встретиться в этих темных туннелях с грабителями или слеллерами. Городские власти, обнаруживая такие лазейки, уничтожали их, но взамен, точно черви на трупе, тут же появлялись другие.
Боже, как больно, Боже, Боже!
Однажды ночью, которая пахла горелым мясом и изменой, Данло шел по такой улице за Хануманом ли Тошем. Он помнил, что она начиналась где-то около улицы Анималистов. Интересно, сохранилась ли она? Задыхающийся Данло, объезжая толстого астриера в запрещенной законом шубе из снежного тигра, мысленно видел эту улицу, каждый ее поворот и каждую щербинку на ее старом белом льду. Он не вспоминал ее, а именно видел, как видел корабли, ведущие битву при Маре. Она существовала в настоящем, где-то впереди, за сетью пурпурных ледянок. Он чувствовал ее реальность так же, как реальность вен и артерий, связующих пылающие ткани его тела. Он знал, что эта ледяная полос