– Выпей это. Ощути океан внутри себя, как перед своим рождением.
Тамара выпила несколько унций воды, зачерпнутой Данло из океана, и Данло сказал ей, что теперь пора вернуться к ее первому сознательному воспоминанию, которое они предварительно обсудили до мельчайших подробностей. Воспоминание это, как ни странно, тоже имело отношение к морской воде. В своем раннем воспоминании – Тамаре тогда было года четыре – она сидела одна в кухне материнского дома. Огромная кухня состояла из камня, стали и других твердых предметов, но в ней всегда было тепло и всегда пахло мятным чаем, медом, пряностями, курмашем и поджаренным хлебом.
В тот снежный зимний день, ближе к вечеру, Тамара сидела на мраморном полу и играла с водой. Справа от нее помещалась склянка с водой дистиллированной, которую мать использовала для не совсем легальных церемоний очищения, производимых в контактной комнате. Слева был голубой сосуд с морской водой, которую доставляли с Сагасрары. Тамарина мать, готовя по праздникам огромные кастрюли курмаша, всегда добавляла туда немножко этой привозной воды, чтобы придать блюду вкус родного мира. Но Тамара в тот памятный для себя день использовала воду для другой цели. В тот день она впервые поняла, что такое смерть. Будучи ребенком с живым воображением, она всегда боялась засыпать ночью и очень интересовалась тем, что с ней будет, когда свет в ее глазах угаснет и чтецы ее церкви, произведя над ней непонятную церемонию преображения, сожгут ее тело. То, что она просто исчезнет, как свет погашенной свечи, и ее никогда больше не будет, – это полное уничтожение ее жизни было для нее столь же непостижимо, сколь и ужасно. Невыносимее всего для нее было исчезновение ее любви к матери, ибо эта любовь была ее жизнью, а о вечной разлуке с матерью Тамара даже подумать не могла без ужаса.
Эта великая любовь заслоняла от нее столь же великую ненависть к матери – Тамара не осознала этой ненависти, даже когда Виктория Первая Ашторет ворвалась в кухню и увидела, чем занимается ее дочь. Тамара в это время своими маленькими, но ловкими ручонками как раз налила немного соленой воды в дистиллированную и дегустировала эту восхитительную смесь. Мать ахнула, точно ее поразили в самое сердце. Она не стала ругать Тамару и не ударила ее, как поступила бы на ее месте другая мать-астриерка. Она только смотрела на дочь полными презрения глазами, и этот взгляд ранил Тамару до глубины души.
Поэтому она так никогда и не рассказала матери о своем великом открытии. Не объяснила, зачем налила морскую воду в чистую. Соленая вода, попав в другой сосуд, исчезла, но ее вкус насытил дистиллированную воду и остался в ней. С жизнью все обстояло так же, как с водой и солью, и Тамаре отчаянно хотелось сказать матери, что если их жизнь и выльется когда-нибудь обратно в мир, то не погибнет. Но практичную Викторию Ашторет не интересовали метафорические и метафизические изыскания четырехлетнего ребенка. Четким и холодным тоном она велела Тамаре прибрать за собой. Пора тебе учиться готовить, сказала она, – тогда ты поймешь, что с ценными продуктами надо обращаться бережно.
С тех пор в каждый праздник, когда Тамара садилась за стол с отцом и дюжиной братьев и сестер, мать, в наказание за тот ее проступок, никогда не забывала поблагодарить ее за помощь в приготовлении праздничного курмаша. И с каждой ложкой чуть присоленного курмаша, которую мать отправляла в свой большой красивый рот, Тамара вспоминала, как тщательно отмеривала соленую воду в их огромную стальную кастрюлю. С каждым глотком, который съедала Виктория, Тамаре казалось, что мать пожирает ее любовь к ней – ведь она, несмотря на их размолвку, никогда не переставала любить мать и готовила курмаш с большим старанием. Она втайне надеялась, что ее тайная любовь когда-нибудь напитает мать и превратит в более добрую и мудрую женщину. Но этого так и не случилось. Мать оставалась все той же экономной хозяйкой, требующей строгого соблюдения рецептуры, и Тамаре ни разу не удалось добавить в курмаш столько морской воды, чтобы распробовать ее как следует.
Точно так же ей ни разу не удалось поговорить с матерью о любви, о смерти и о прочих жизненных тайнах. Мать далеко не сразу объяснила ей, что, когда достойная астриерка находится при смерти, ее сознание кодируется и помещается в преображающий церковный компьютер. Человеческий разум, сказала мать, представляет собой своего рода программу, которую таким образом можно хранить почти вечно. Поэтому Тамара должна постоянно очищаться от дурных мыслей и негативных программ, иначе старейшины сочтут ее недостойной этого кибернетического рая и откажут ей в таинстве преображения.
Она должна постоянно стремиться к совершенству, иначе после смерти ее будет ждать не вечная жизнь, а чернота и небытие.
Но Тамара очень хорошо запомнила день, когда разлила морскую воду по полу материнской кухни. С тех пор она уже не верила ничему, что говорила мать, и не принимала ни одну из доктрин своей церкви. Что-то внутри нее знало, что она никогда не умрет, даже когда ее сердце замирало от предчувствия смерти и ужаса перед ней.
– О, Данло, Данло! – вскрикнула вдруг она, лежа на полу. Ее руки сжались в кулаки, и все тело задрожало, точно от холода. – Нет, нет, я не могу! – прошептала она с плотно закрытыми глазами.
– Ш-ш, успокойся. – Данло помассировал ей виски, коснулся ее век. – Просто вспомни.
Постепенно сотрясавшая Тамару дрожь унялась, и она затихла, погрузившись в воспоминания, о которых Данло мог только догадываться. Если бы не медленное, глубокое дыхание, могло бы показаться, что она умерла. Пару раз она и дышать переставала, и тогда Данло помимо воли начинал беспокоиться. Он клал руку ей на грудь, и его тревожило, что сердце у нее бьется медленно, как у впавшего в спячку снежного зайца. Он долго сидел так, ощущая под рукой слабое биение ее жизни. Он слушал, как шумит снаружи море, слушал собственное сердце и собственную память и был уверен, что Тамара ничего не рассказала ему о первых годах своей жизни.
Если эта почти мертвая Тамара сейчас вообще вспоминала что-то, это могло быть только памятью, которую впечатала в нее Твердь. Странная же это память, должно быть. Данло очень хотелось бы проникнуть в ее воспоминания, какими бы ложными или болезненными они ни были, но память – это частная вселенная, в которой почти невозможно существовать никому, кроме самого воспоминания. Данло, не будучи богом, не мог заглянуть в образный шторм, который, вероятно, бушевал сейчас в сознании Тамары. По его собственным критериям, в соответствии с его почти недостижимыми идеалами, он даже полноценным мужчиной не был, не говоря уж о том, что он называл “настоящим человеком”, – поэтому ему оставалось только сидеть, наблюдать и ждать, когда Тамара достигнет своего момента.
Тамара, Тамара, ты ведь никогда не рождалась по-настоящему, думал он. Каково же тебе вспоминать свое рождение?
И наконец в этой долгой, за пределами времени ночи, когда Данло бодрствовал над Тамарой, настал момент, которого он ждал. Тамара вдруг начала шептать: “Да, да, да, да, да!” Шевелились только ее губы – глаза оставались закрытыми, а тело недвижным, как труп. Она повторяла это снова и снова.
Данло предполагал, что она узнала правду о себе и ее память наконец обрела для нее смысл. Потом она закричала, стала загребать воздух скрюченными пальцами, и ее рот раскрылся в мучительной гримасе. Она мотала головой с такой силой, что Данло боялся, как бы она не повредила себе шею, а пронзительный крик все шел и шел у нее из груди.
Данло, уворачиваясь от ее длинных ногтей, попытался придержать ее голову, но она сопротивлялась ему с внезапной, поражавшей его силой. От конвульсии, пробежавшей по ее телу, Тамара очнулась и отшвырнула Данло прочь. Она вскочила на ноги, обливаясь потом, дрожа и продолжая кричать, как будто ее окунули в расплавленное железо. Данло хотел помочь ей, но она затрясла головой, отгоняя его. Данло принял это движение за конвульсивное и протянул к ней руку – и она, с яростью и беспощадной точностью воина-поэта, ударила его ребром ладони ниже ребер, под сердце. От силы этого удара Данло рухнул на пол, ловя ртом воздух. Тамара, перестав наконец кричать, смотрела на него, и ее широко открытые глаза излучали свет.
– Нет, нет, – сказала она тихо, больше себе, чем ему.
Она обвела взглядом подушки на полу, висячие растения, стропила из осколочника. Все ее существо выражало напряженное внимание, как будто она переживала вновь свое первое пробуждение в этой комнате и узнавала себя в знакомых вещах. Как будто она в этот момент пробуждения вдруг поняла, что в доме присутствует нечто еще, нечто большее. Как будто двери, соединяющие комнату этого таинственного дома, вели в другие жилища, в другие места, разделенные пространством и временем. Ее глаза сияли звездным светом, и памятью, и печалью.
– О нет, – снова сказала она, покачав головой, взглянула на Данло, который, привстав на одно колено, пытался отдышаться, и выскочила вон из дома. Она бежала к океану, где ночное небо напоминало миллион дверей, ведущих в многочисленные комнаты дворца вселенной.
Когда Данло нашел ее, солнце уже показалось над горами.
Она стояла на берегу в полумиле от него, там, где двенадцать плоских камней вели через отмель к Соборной скале. Утро было ясное, ветреное, и брызги прибоя сверкали на солнце. Этим утром все вокруг сверкало: алмазный корабль Данло, и золотые дюны, и волосы Тамары, струящиеся по ветру, как волшебное покрывало. Она сняла с себя одежду, и ее кожа сверкала, как белый мрамор. Нагая, она вошла в прибывающую воду, и волна сразу окатила ее груди, живот и золотистые волосы на лобке. Данло бегом промчался через дюны, но сбавил скорость у кромки моря и вошел в прибой на расстоянии вытянутой руки от Тамары. Вода тут же промочила его сапоги и прохватила холодом до костей.
– Пожалуйста, выйди из воды, – попросил он. – Холодно очень.
Тамара зачерпнула пригоршню воды и плеснула себе в лицо.
– А мне вот совсем не холодно.