— Не такие уж они у нее плохие, — заметил Билл, подходя ко мне. — В любом случае ты ни к чему не прикасался, так что пребываешь в полной безопасности. В смысле души. — Тут он обхватил меня за плечи и потряс. — Очнись, парень! Ни за что не поверю, что это первая пара сисек, которые ты лицезрел в своей жизни.
Но это было именно так — если, конечно, не считать моей матери, когда она кормила младших брата и сестренку, и случайно увиденных на улице грудей какой-нибудь кормилицы, при виде которых я всегда торопливо отворачивался. Кларисса тоже была кормящая мать, и тем не менее Билл… Я потряс головой, пытаясь прочистить мозги. Как же легко поддаться соблазну! Как легко и как приятно! О Господи!.. Я врезал самому себе в промежность, и моя плоть протестующе взвыла.
— Эй, полегче, братец! — сказал Билл. — Эта штука тебе еще пригодится, хотя бы чтоб писать.
И потащил меня из комнаты, а потом на улицу, в мрачные сумерки, уже спустившиеся на Бейлстер, и мы направились к «Посоху епископа», и там я обнаружил, что груди Клариссы, особенно после пары пива, довольно легко забыть, если уж не простить.
А теперь Билл снова беспокоился за меня.
— Эти тупицы ни о чем, кроме пива и баб, и думать не умеют, а поскольку им никак не наложить свои грязные ручонки на первое, они всеми силами цепляются за второе, — говорил он. — И еще они жадные, как свиньи: не успел ты уйти, как Оуэн и Альфред тут же рванули за этим золотом, только его в коридоре уже не было. А теперь они опять занялись своей ленивой трепотней, а мне она уже обрыдла. Кроме того, ночь нынче такая, что одному ходить опасно.
— И что это за человек, который играет в игры с ножом и золотом? — задумчиво произнес я. — Как думаешь, Билл? Кто он такой, по-твоему?
— Если это тот, которого я видел у дворца, я бы счел его рыцарем, вернувшимся из Святой земли. Он явно побывал под жарким солнцем и смотрится как настоящий боец. Кроме того, у него заморские одежды.
Тут и я вспомнил зеленый наряд этого человека: кажется, дорогой узорчатый шелк.
— Француз, наверное, — сказал я.
— Или нормандец. Французы маленькие, а этот парень высокий, да и губа у него изогнута, как у нормандцев. — Он сплюнул.
Билл не любил нормандцев. Дедушка его отца или дедушка его дедушки был тэном[3] и погиб, сражаясь за короля Харолда при Хастингсе[4]. Семья после этого потеряла все свои земли и начала торговать шерстью, снова став богатой и построив отличный дом в Морпете, городе далеко на севере, который мой друг описывал как «бордель для шотландцев и скотогонов, только шлюх там не хватает». Билла, третьего умненького сына в семье, послали в Бейлстер «учиться на епископа», как уныло замечал он сам. «Жирной душонке бюргера позарез необходим епископ в семье, если он хочет пробраться в рай. Мой папаша так же благочестив, как его овцы. Но Господь — наш пастырь, а папаша торгует шерстью, вот этот старый мошенник и считает, что некоторым образом в родстве со Спасителем. — Тут он обычно подмигивал. — И еще он всегда помнит, что людей можно стричь так же, как овец. Вот он и хочет видеть меня с посохом епископа в одной руке, с овечьими ножницами в другой, и чтоб моя задница всегда сидела на золотом мешке с шерстью».
Когда мы свернули на Окс-лейн, улочку, где я проживал, вдалеке прозвучал колокол, давая сигнал тушить огни, и я, как всегда, напрягся, ожидая услышать сзади стремительные шаги преследователя, которые мне вечно чудились. Я знал по собственному опыту, что колокола звонят не просто так, а с какой-то целью: созывают народ, предупреждают об опасности и еще отгоняют бурю. Здесь, в городе, никто не обращал на это особого внимания — пока не появлялись люди шерифа[5] и не разгоняли всех своими узловатыми дубинками.
Мы, студенты-богословы, были всегда готовы ввязаться в драку с этими болванами, чего от нас все и ожидали, а Билл даже похвалялся длинным шрамом, украшавшим его тонзуру и тянувшимся от уха до уха. Я же, как человек чувствительный, всегда стремился быть дома и в постели во время этих потасовок. Вот и теперь, увидев впереди дверь своей домохозяйки, я обернулся к приятелю и тут же заметил знакомый блеск в его глазах — это означало, что ночь еще впереди.
Мы приблизились к порогу моего жилища. Билл слегка шлепнул меня в грудь расслабленной ладонью, улыбаясь при этом, как голодный лис.
— Запри нынче дверь покрепче, братец, на тот случай, если твой крестоносец явится к тебе с визитом!
— Мой крестоносец? Какой крестоносец, Билл? Сам с ним возись, в полное свое удовольствие! — ответил я, чувствуя себя усталым, хотя было еще не поздно. Но сон казался мне сейчас самым желанным времяпровождением на свете. — Храни тебя Господь, брат, — добавил я. — Только не вздумай собирать разбросанные кем-то монеты.
— Мой взор всегда обращен к небесам, Пэтч, всегда только к небесам.
Он повернулся и вприпрыжку убрался во тьму. По узким, скрипучим ступенькам я поднялся наверх, в свое жилище под самой крышей. Щелкнул замок, и меня встретил обычный запах заплесневелого тростника. Я запалил огарок свечи, и теплый аромат горящего сала чуть разогнал застоялую вонь от старой крыши. Давно, когда только снял это жилище, я понял, что тростниковая крыша настолько промокла и прогнила, что мне вряд ли удастся устроить здесь пожар. Мой соломенный тюфяк тоже промок насквозь, так что я долго трясся от холода, поплотнее закутываясь в свою накидку из овечьей шкуры. Пламя свечи бросало желтые отсветы на потолочные балки и отвратительную гнилую солому. Сон был рядом, но голодные постельные клопы уже вышли на охоту. Я прямо-таки слышал, как бурчат их пустые кишки, когда гасил свечку.
Глава третья
Следующее утро принесло дождь. Он разбудил меня еще до рассвета, до заутрени. Капли просачивались сквозь подгнившую тростниковую крышу, падали и падали мне на кончик носа, стекая в открытый рот. Их вкус оставался у меня на языке, пока я тащился, обходя лужи и подоткнув полы сутаны, прямо как хозяйка пивной, моющая полы, и дремал во время утренней службы. Только когда голова упала на грудь и я с громким стуком ударился подбородком о спинку передней лавки, вкус крови прогнал это ощущение. Я прикусил себе язык, но по крайней мере окончательно проснулся.
Утро прошло как в тумане. Голова раскалывалась после вчерашнего пива, прикушенный язык болел. Я добровольно — как всегда, с большим энтузиазмом — вызвался переписать здоровенный кусок из комментариев Оригена[6] для одного из наших преподавателей, и усилия, которые потребовались, чтобы держать гусиное перо, к обеду совершенно лишили меня сил. Билла я нашел в трапезной. Вид у него был кислый и взъерошенный, как у разъяренного ястреба, а когда я осведомился о его ночных похождениях, он разозлился и что-то буркнул в ответ. Билл несколько оживился, лишь когда я предложил ему свою порцию слабенького пива, полагавшуюся ко второму завтраку. Во второй половине дня мне предстояло выдержать лекцию по римскому праву, так что следовало сохранить в голове некоторую ясность мысли. Любой бедолага, умудрившийся отключиться во время лекции магистра Йенса Трибоненсиса, рисковал проснуться от хорошего удара посохом этого жирного немца по плечу, а затем получал еще и словесную выволочку. Магистр Йенс, может, и выглядел как веселый фигляр, но к своим лекциям по Цицерону относился весьма серьезно.
Билл смотрел на меня, прищурив покрасневшие глазки.
— Хорошие сны тебе снились, братец Пэтч? — спросил он.
— Чистые сердцем никогда не видят снов, сам должен знать, — соврал я в ответ. Сны мне нынче еще как снились, вернее, один и тот же — все повторялся и повторялся. Мне снилось, что корнуоллец Оуэн швыряется в меня золотыми монетами в протухшем зале пивной, а я все время помню, что в комнате наверху сидит мужчина в зеленом плаще и вострит свой нож. Потом я слышу, как кто-то шепотом окликает меня по имени откуда-то сверху, со стороны лестницы, что в углу. Пытаюсь выломать дверь, но она, конечно, не открывается, а Оуэн бормочет мне в спину какие-то глупые похабные стишки.
— А вот ты, Билл, в последнее время никак и ничем не подтверждаешь чистоту своей души. Да и видок у тебя такой, словно еще глазки не продрал.
— Это странно, дорогой мой братец, ибо я продрал их еще ночью, высматривая твоего знакомца с кинжалом.
— А я вот всеми силами пытаюсь забыть про этого мерзавца.
— Конечно, конечно. Но, как уже говорил, я видел его раньше. Так что я пошарил там, возле дворца, в надежде что-нибудь разнюхать.
Я невольно вцепился ему в рукав:
— Брат, не надо! Лучше нам забыть про вчерашнее!
Мы оба уставились на его сутану: костяшки моих пальцев аж побелели, так я вцепился в грубую темную ткань.
— Полегче, Пэтч, — сказал мой друг. — Извини, конечно. Я просто хотел предупредить тебя. Твой приятель… твой знакомец — дворецкий нашего епископа. По крайней мере это мне точно известно.
— И что этот сумасшедший делает на службе епископа? — спросил я, ощущая, несмотря ни на что, неуемное любопытство.
— Не знаю. Но к примеру, получает достаточно денег, чтобы швыряться ими. — Билл утешающе потрепал меня по плечу. — Не волнуйся, Пэтч. Уверен, он про тебя уже забыл. С другой стороны, как мне говорили, он и впрямь не слишком приятная личность. Любит, например, связывать девок и щекотать их своим ножом.
— Да неужто? Стало быть, твои разнюхивания распространялись не только на темные закоулки, но и на женские юбки? — Я почувствовал себя несколько лучше.
Билл проигнорировал мое замечание.
— Он не нормандец, а бретонец. Кажется, не так давно прибыл из Святой земли, и епископ держит его возле себя в качестве сильной руки. Я слышал, будто в его обязанности входит, — тут он сделал паузу и прокашлялся, — выполнение разных деликатных поручений.