— Мне придется просить отпущение за этот грех, — сказал он, и голос его звучал явно напряженно. — Но я и сам был когда-то духовным лицом, а это не забывается. — Выдержка и присутствие духа, казалось, внезапно его покинули. Меня это здорово заинтриговало. Он же обычный человек, в конце-то концов. Билл говорил мне про тамплиеров, и я уже хотел сказать что-то по этому поводу, когда сэр Хьюг заговорил снова: — Я, конечно, дворецкий епископа и имею право приближаться к алтарю, но не люблю этого делать. Вот тут-то ты и можешь мне помочь, Петрок. Епископ просил меня принести ему одну священную реликвию, которая здесь хранится. — Он указал на алтарь. — Будет совершенно законно и правильно, если ее понесешь ты, братец.
Я почувствовал укол гордости.
— Конечно, сэр.
— Вот и прекрасно! — воскликнул сэр Хьюг. Он, кажется, вполне воспрянул духом и немного оживился. — Епископу понадобилась десница святой Евфимии. Она хранится в ковчежце для мощей, который тоже имеет форму руки, вот такую. — И он поднял собственную руку, имитируя по-женски жалостный благословляющий жест. С поразительной точностью, даже с некоторой насмешкой. Движением настоящего актера. Это было совершенно неуместное зрелище, точно такое же, как тогда, в таверне: блестящий, весь подобравшийся, словно перед схваткой, рыцарь с побелевшими глазами и зловещим ножом в руке. И я даже услышал, каким-то краешком сознания, судорожный вздох возмущения, словно исходящий от каменных героев и знаменитостей, украшавших собой крестную перегородку. Но во мне жило ощущение, что сэр Хьюг не такой, как все мы, другой, и отстоит далеко-далеко от всех и от всего, мне когда-либо встретившегося, и сейчас это ощущение еще более окрепло. Я ведь не был до этого близко знаком с властями предержащими. По моему глубокому убеждению, именно так власть проявляла себя в отношении подобных мне ничтожных людишек.
Так что за алтарь я вошел наперекор здравому смыслу и почти против собственной воли. Пол здесь был вымощен богато изукрашенными изразцами, на них шаги звучали тише, чем на каменных плитах нефа. По обе стороны от меня ступенями восходили кверху лавки для певчих; в любое другое время я бы остановился, чтобы полюбоваться замечательной резьбой, украшавшей все поверхности. Ниже откидных сидений — «мизерекордов», — крепящихся к спинкам лавок, виднелись изображения звериных морд, явно карикатурно повторяющие черты реальных людей, а также морды сатиров с волосами в виде листьев или лесных духов. Эти смешные изображения привносили искру юмора в такое серьезное дело, как месса, но сейчас мысли о странных рожах выбивали меня из колеи. Я даже ощущал на себе их взгляды, как и взгляды статуй на крестной перегородке.
Но вот я приблизился к алтарю. Медленно взобрался по ступеням; изукрашенный инкрустациями мрамор разных оттенков и рисунков был гладким и скользким, особенно для моих башмаков с кожаными подметками. Огромный каменный стол передо мной был уставлен свечами, их пламя мигало, бросая отсветы на золото и драгоценные камни высокого распятия, на обложки Библии и Псалтыри, на чашу для причастий и дарохранительницу. Потом я заметил шкатулку из резной слоновой кости; подставку с хрустальным шаром, где хранился один зуб святого Матфея, подвешенный внутри, словно зрачок огромного глаза; небольшой золотой крест, украшенный сканью и гранатами, в котором, как я знал, заключена щепка Святого Креста. А из-за Псалтыри, почти скрытые от взгляда, выглядывали тонкие золотые пальцы, улавливая своими кончиками самые слабые лучики света от свечей. Вот он, ковчежец. Задержав дыхание, я закатал правый рукав, чтобы он не цеплялся за алтарь и драгоценности, усыпавшие обложку Псалтыри, наклонился вперед и подхватил руку святой Евфимии.
Она была прохладная, но не холодная на ощупь — тоненькая рука, меньше, чем моя. И очень изящная, почти как у моей матери, вдруг подумалось мне. Она словно высовывалась из богато изукрашенного рукава, служившего ей основанием. Руку святой, видимо, отрубили в трех или четырех дюймах выше запястья. Я с уважением и почтением держал эту реликвию. Хотя я слышал о святой Евфимии, римлянке из Бейлстера, которую солдаты Диоклетиана[9] порубили на мелкие куски, и знал, что целительную силу ее мощей весьма почитали деревенские старухи, но никогда особенно о ней не думал. Моим любимым святым всегда был святой Христофор, его образок носил мой отец; именно его я всегда воображал шагающим по нашим пустошам, несущим на спине Спасителя через протоки и топи. Святая Евфимия жила и погибла в Бейлстере, и ее культ процветал в этом городе, который я не любил и отнюдь не желал в нем оставаться. Тем не менее, держа в руках эту реликвию, когда лишь тонкий золотой футляр отделял мою плоть от плоти давно умершей женщины, я ощущал, как ее сила и власть тонкими уколами пробиваются сквозь металл. Я закрыл глаза и вознес ей молитву, потом еще раз, и перед мысленным взором мне вдруг предстала моя мать. Странным образом успокоенный и ободренный, я повернул обратно и наткнулся на человека с искаженным негодованием лицом.
— Что ты натворил?! — спросил он сдавленным голосом. — Как ты посмел… как посмел?!
Я был в ужасе. Дьякон, к тому же весьма молодой, должно быть, находился в ризнице и слышал наш с сэром Хьюгом разговор. А я был так увлечен, что и не заметил, как он тихонько подобрался ко мне сзади. Он, видимо, решил, что я обычный вор и самый распоследний из безбожников и святотатцев.
— Я исполняю приказание епископа, — запинаясь, ответил я.
— Епископа? Что у тебя общего с епископом, мальчик?! — Если раньше дьякон выглядел просто шокированным, то теперь он явно разъярился.
— Я пришел сюда с сэром Хьюгом де Кервези, дворецким его преосвященства. Он просил меня принести ему ковчежец с десницей святой Евфимии. Она нужна епископу.
— Нет тут никакого дворецкого! — заявил дьякон. Да и я, посмотрев поверх его плеча, никого не увидел. Видимо, сэр Хьюг присел где-то на лавку.
— Он не хотел сам подходить к алтарю, хотя имеет разрешение, — в отчаянии стал объяснять я. — Епископу нужна эта рука. А я — Петрок из Онфорда, приехал сюда из Бакфеста в Девоне и теперь учусь здесь, в соборной школе. Пожалуйста, — продолжал я, чувствуя, что сейчас заплачу как несчастный ребенок, — я вовсе не хотел ничего плохого. Сэр Хьюг может за меня поручиться.
— Будь он проклят, этот сэр Хьюг! — рявкнул дьякон. — Давай сюда руку!
— Пожалуйста, сэр, это чистая правда!
— Давай сюда руку, а я сейчас кликну стражу. Тебе бы не следовало примешивать епископа к своим лживым выдумкам, мальчик! И ты понесешь заслуженную кару за то, что натворил!
Я уже собирался отдать ему реликвию, когда заметил, как в глубине нефа что-то блеснуло. И вот, пожалуйста, перед нами предстал сэр Хьюг. Стоит, опершись о крестную перегородку.
— Давай, Петрок! Епископ ждет нас, — позвал он.
Я с торжеством посмотрел на дьякона.
— Вот и сэр Хьюг!
Но тот лишь яростно уставился на меня в ответ. Потом все же произнес:
— Я вижу лишь соучастника преступления. К тому же наглого. Пошли со мной, — вдруг скомандовал он, ухватил меня за капюшон и потащил по проходу.
Мы уже преодолели половину пространства между престолом и перегородкой, когда он вдруг ослабил свою хватку и остановился. Потом обернулся ко мне, и выражение его лица изменилось. Ярость исчезла, сменившись явным сомнением.
— Это ведь сэр Хьюг де Кервези, — сказал он мне.
— Я знаю, — кивнул я. — Спросите у него, пожалуйста, и сами увидите, что я говорю правду.
Дьякон, топая по изразцовому полу, направился к перегородке. Я пошел следом. Он был довольно высок ростом и, наверное, лет на десять старше меня. Теперь, когда он немного успокоился, я заметил, что лицо у него вообще-то доброе, хотя и очень усталое. Ну конечно, долгие часы, проведенные в холодном помещении, решил я, да и кто знает, с какими демонами он сражался в своих молитвах. Я уже не чувствовал к нему такой враждебности.
Сэр Хьюг ждал нас. На губах его играла несколько натянутая улыбка. После блеска и роскоши алтаря зеленый дамаст его платья смотрелся обычной дерюгой, но лицо светилось почти таким же благородством — и было столь же невозмутимым, — как лики каменных изваяний, что со всех сторон взирали на нас. Глаза его не мигая следили, как мы приближаемся, дьякон и я.
— Мастер дьякон, — надменно сказал он, полностью меня игнорируя, — вы ведь знаете, кто я, не так ли?
— Да, милорд, — отвечал тот. Теперь настал его черед запинаться. — Я обнаружил этого мальчика, когда он брал нечто с алтаря, и решил, что поймал вора. Теперь вижу — он сказал правду, и сожалею, что плохо о нем подумал.
— Ладно, не важно, — заметил сэр Хьюг и вдруг одарил нас широкой белозубой улыбкой. — Имею честь говорить с Жаном де Нуанто, верно? Ваш дядя сражался при Хаттине[10], не так ли?
— Да, милорд. Точно так. Я просто поражен, что вам известно мое семейство.
— Брат Жан, помните, что я приближенный епископа. А наш юный друг Петрок вас чем-то оскорбил?
— Что вы, милорд, никоим образом, — отвечал дьякон, кладя мне руку на плечо. — Хотя, боюсь, я напугал его. Но конечно же, я и не собирался вмешиваться в дела епископа.
Сэр Хьюг рассмеялся:
— Все пугают бедного Петрока — такая уж, видно, его судьба. Но он, конечно, простит вас. А кроме того, его участь вот-вот должна перемениться.
Пока они обменивались репликами, я стоял между ними, все еще сжимая в руках золотой ковчежец. И радовался, поскольку Жан, дьякон, более или менее извинился передо мной за то, что напугал до полусмерти, а поскольку он казался мне теперь приятным человеком, я был вполне готов простить его, хотя и предпочел бы, чтобы сэр Хьюг не делал этого за меня. И что это он имел в виду, говоря о перемене моей судьбы?
Теперь рыцарь и дьякон свободно беседовали. Сэр Хьюг задавал вопросы о службах в соборе, Жан де Нуанто с готовностью отвечал. Потом сэр Хьюг вроде как снова обратил внимание на меня.