– Ты тоже его знаешь? – на этот раз как будто искренне обрадовался Коля. – Вы из одной компании, да? Приходи тогда тоже ко мне с ночевкой. А утром на море поедем. Папа возит нас на машине за город. И Женьку возьмем. Он такие огромные сердолики умеет находить! А ты собираешь их?
Я молча кивнул. Ну, сейчас снова начнется хвастовство! Вроде вежливый парень, гостеприимный. Вроде ничего не сделал мне плохого. Почему меня от него так воротит?
– У папы в мастерской целых два ведра сердоликов стоит!
– Ты помогал собирать? Или Женька? – хмыкнул я.
– Ну… По-всякому, – уклонился он. – Папе просто тоже они нужны. Он лампу хочет обклеить, чтобы светились, как витраж. Кстати, у нас и витражи есть, пойдем покажу!
Мы спустились, и Коля повел меня в дальний уголок двора, где громоздилась деревянная постройка. Издалека я принял ее за сарай, но когда мы подошли ближе, я увидел, что это огромный корабль! Почти в натуральную величину!
Он был как настоящий. Корпус будто скользил между деревьями по зеленым волнам листвы, по белым барашкам пенных гребней – комочкам тополиного пуха. Еще немного, и он поднялся бы в воздух к облакам – величественный и грациозный фрегат с карандашного наброска. Тот самый, на фоне которого сидели мы с Синдбадом.
– Идем! – махнул Коля рукой. – Это папина картинная галерея. Внутри есть кубрик и кают-компания. Кубрик – это помещение, где матросы спят, а кают-компания – что-то вроде гостиной. Для капитана и других важных лиц. И для почетных гостей. Когда к бабушке приезжают родственники, она ставит им в этих каютах раскладушки. А вообще отец развешивает там свои работы. Картины разные. Живопись. Мозаику. Чеканку. Хочешь посмотреть? Только осторожно. Обычно он не разрешает впускать в картинную галерею случайных людей, но тебе, я думаю, можно.
Мы взошли по трапу – пожалуй, это было единственное неправильное, не морское, не средневековое. Трап был совсем не корабельный. Скорее, самолетный, только деревянный. Проще говоря – обычная лестница со ступеньками. Зато палуба оказалась сделана на совесть: покрытый лаком фальшборт[6], капитанский мостик, вращающийся штурвал, высокая надстройка на корме – ют… И ванты – веревочные лестницы, ведущие к реям и облакам. Не было только парусов. Мачты стояли голыми столбами, как три скелета.
– Вот сюда, а теперь направо!
Пройдя по узкому проходу, мимо иллюминаторов с синими витражными стеклами, в которых отражались чайки, мы оказались в просторной комнатке. Судя по всему, она и называлась кают-компанией. Там не было мебели, зато по стенам были развешаны картины и круглые, похожие на медные щиты с отчеканенными узорами. На дощатом полу лежал огромный ковер – видимо, ручной работы – со сложным узором из прелых коричневых (от слова «корица»!) листьев, сухих веточек, сморщенных красных ягод и лиловых спиралей. На него падал радужный свет из витражных окон. Витражи были уже не синие, с чайками, а цветастые, надуманные, непонятные. С лабиринтами улиц и разноцветными фонарями, пряничными домиками и игрушечными каруселями. Впрочем, возможно, эти образы мне только мерещились: в бликах ярких пятен не было четких очертаний. Наверное, смысл был в том, что каждый мог увидеть то, что ему хотелось. Абстракционизм – кажется, так это называется.
Картины тоже были разными. Натюрморты с глиняными вазами, засушенной лавандой и оранжевыми «китайскими фонариками» (так называют растение физалис), пейзажи осеннего неухоженного парка с полусгнившими сиротливыми скамейками, улочки, храмы, мечеть со стрелами старинных минаретов и бездомные коты, сидящие за спинами рыбаков на набережной. Было много и странных портретов – вот прищуривший глаз фокусник из приезжавшего прошлой осенью шапито, вот старушка, которая продает в храме свечи, вот проводник поезда на перроне, вот продавщица билетов в старом парке аттракционов… Но больше всего было моря. Как у Айвазовского. Парусники, шторма, штили, рассветы…
– Коленька-а! Ко-о-ля! – раздался голос снаружи.
Я как будто проснулся.
– Бабушка. Обедать зовет. – Коля капризно закатил глаза.
Человека обедать зовут, заботятся о нем, а он еще недоволен…
– Иду, ба-а-а… – скучно протянул он.
По трапу уже скрипели шаги. Только мы выглянули из картинной галереи, как из-за фальшборта показалась голова Колиной бабушки. У нее были белые, как бумага для принтера, волосы. Пушистые, воздушные, взбитые в кудрявую прическу, похожую на облако. Наверное, так выглядят прически ангелов. Бабушкины глаза светились, как солнечные зайчики, – тепло и доброжелательно.
– Коленька! Ты почему обедать не идешь? А, ты с товарищем!
– Здравствуйте! Меня Роман зовут, я – знакомый дяди Вити, – вежливо поздоровался я.
Очень хотелось подружиться с их семьей. Это во-первых. А во-вторых, у меня была дурацкая привычка: я из кожи вон лез, чтобы всем понравиться. Зачем – непонятно. Меня самого это ужасно раздражало.
– Здравствуй, Ромочка! Слава Богу, что у Коли такой хороший новый друг! – Колина бабушка расцвела. – Меня зовут тетя Вета. Коля, – она вдруг нахмурила брови, – ты что же не зовешь гостя обедать? И сам опаздываешь к столу! Нельзя пропускать время обеда! Вот опоздал ты на пятнадцать минут, а у тебя желудочный сок уже выделился – и теперь разъедает кислотой слизистую!
– Да иду я, ба-а, – досадливо поморщился Коля.
– Вот, другое дело! – довольно кивнула тетя Вета. – Ромочка, идем с нами кушать!
– Спасибо большое, я уже обедал! – замахал я руками. – Можно я лучше картины дяди Вити посмотрю, пока Коля ест?
Было заметно, что тетя Вета засомневалась. Видимо, ей не очень хотелось оставлять здесь меня одного. То ли это казалось ей недостаточно вежливым, то ли она мне пока еще не доверяла и боялась за картины. Но после секундной заминки ее лицо снова посветлело:
– Конечно! Нравятся тебе картины моего сына? И корабль он сам построил, и чеканка тоже его. Вот Коля тебе после обеда библиотеку еще покажет. Там и книги есть с его иллюстрациями. Русские народные сказки. Только ведь в русских сказках как было: сперва мóлодца накормить надо. А как тебя попотчевать, если ты обедать отказываешься?
– После обеда молодцев обычно в баньке парили, а потом в печку сажали! – пошутил я, и, как видно, неудачно.
Глаза тети Веты сразу же затуманились, покоричневели, стали то ли строгими, то ли печальными… Она внимательно вгляделась в мое лицо и спросила:
– Рома, а ты в Бога веришь?
Я задумался. Наверное, я верил. У моей бабушки было много икон: иногда она зажигала свечи перед ними и читала молитвы. А вот дедушка в Бога не верил. Он даже сказал, что, когда умрет, не хочет видеть в доме никаких «попов-священников», не нужны ему ни исповедь, ни отпевание, ни сорокоуст.
– Верю… – промямлил я.
– Слава Господу! Пусть Он бережет тебя! – Ее лицо осветилось солнечными лучами: даже белые волосы заблестели, как серебринки новогоднего дождика. – Хорошо. Тогда Коленька покушает, а ты пока побудь в компании картин моего сына. Пусть они поговорят с тобой на языке… э-э… искусства.
И, звонко, певуче рассмеявшись, она повела Колю обедать, а я остался на корабле наедине с картинами.
Вернувшись в кают-компанию, я заметил в углу еще одну работу. На ней был изображен храм святого Николая в снегу. Интересно, когда это дядя Витя видел в Евпатории снег… Если что и выпадало зимой, то тут же таяло…
Я уселся на раскрашенный разноцветными витражными лучами ковер и вгляделся в тени, которые оставляли на припорошенном асфальте кованые ограды. Улица в непривычных для южного городка хлопьях снега стала тихой, ватной, мягкой. Приглушались и утопали в кружевной насыпи снежинок шаги. Мысли тоже проваливались в сугробы и увязали в них. Купол храма заледенел и сверкал прозрачно-металлическим холодом.
Но меня поразил не снег. У ступенек, ведущих ко входу в храм, стояла наша соседка Роза. Но она не ждала милостыни, не декламировала отрывки из поэм арабских поэтов, не танцевала, не гадала… Она развернулась спиной к зрителю и замерла – застывшая, восковая, как кукла, – глядя на растворенные двери, за которыми светился алтарь и иконостас. Может, Роза читала свои стихи. А может, молитву? Ее нерасчесанные, похожие на водоросли кудри трепал ветер, цветастую юбку замело снегом. Роза сгорбилась, ссутулилась, сжалась в комок и обняла сама себя руками, будто ни в ком больше не находя защиты. Наверное, она очень замерзла. Порывистый ветер позволял разглядеть тяжелые кольца в ушах, обычно скрытые под волосами. Мне казалось, я даже слышал, как, дрожа, позвякивают на них почти незаметные висюльки. Их глянцевый металл покрылся туманным налетом, «запотел», как стекло в теплой комнате, когда за окном мороз. А может, это маленькие сосульки повисли на сережках?
– Тебе нравится эта работа?
Я резко обернулся и увидел в дверном проеме неслышно вошедшего дядю Витю.
И закивал:
– Я знаю эту женщину. Это наша соседка, Роза. Ей не холодно было, когда вы рисовали ее? Она выглядит совсем замерзшей…
Дядя Витя рассмеялся:
– Ну что ты! Это было в сентябре. Еще жара стояла. Уже потом, когда начал всерьез работать над полотном, я добавил зиму, снег и ветер.
– Получилось очень правдиво! – искренне восхитился я. – Только… – Я замялся.
– Что? Тебе что-то не нравится?
– Нет, – поспешил оправдаться я. – Просто… здесь получается, будто она смотрит на храм, стоит как перед иконостасом. И кажется, что молится. Но на самом деле она же цыганка. И в другое верит. Наверное, не знает даже, как правильно пальцы держать, чтобы перекреститься.
Дядя Витя пристально посмотрел на меня и сел на ковер, сложив ноги по-турецки.
– Почему ты так думаешь?
– Ну… Она часто бывает у нас в гостях. Приходит к бабушке.
– А ты сам бывал у нее?
– Н-нет… Один раз только, когда маленьким был.
– Я был как-то. У них в гостиной есть красный угол с иконами. Знаешь, что такое красный угол?