– Э-э, это где иконы…
– Ну да, вроде того. Она очень набожная, оказывается. Угадай, например, почему она именно у храма святого Николая стоит?
– Почему? – изумился я.
– Николай Угодник – покровитель цыган, представляешь! В принципе, чему тут удивляться? Он ведь защитник моряков и путешественников. А цыгане – вечно странствующий народ… Но в чем-то ты прав – ее вера немного другая. Да и вообще Роза странная: православная вроде, а считает своей защитницей цыганскую святую Сару Кали́… Та из католичества. Впрочем, Роза – это Роза: у нее и арабы, и фламенко, и Николай Угодник, и вообще весь мир на тарелке. Такая вот она – вне рамок: в кого хочет, в того и верит!
– А что это за Сара Кали?
– Не слыхал о такой? Она была египтянкой. Но многие цыгане верят, что произошли от потомков египетских фараонов. Так вот, эта Сара Кали была служанкой – кого бы ты думал? Матери то ли святого Иоанна, то ли святого Иакова… По старинной цыганской легенде, плыли они как-то по морю в лодке – неизвестно куда и неизвестно зачем, – попали в сильный шторм и сбились с курса. А Сара Кали умела ориентироваться по звездам и смогла привести лодку к берегу. Еще Роза рассказывала, будто бы эта Сара Кали была первой христианкой среди цыган и приняла крещение от самих учеников Христа. Ну ладно-ладно, вижу уже, что тебе скучно.
Он улыбнулся. Точь-в-точь как тетя Вета.
– Во время учебы я ездил во Францию. Есть там один городок у моря – Сент-Мари-де-ла-Мер. Очень похож на нашу Евпаторию. Я видел там пещерный монастырь, в котором находится статуя Сары Кали. Считается, что она чудотворная. Причем, знаешь, раньше к ней пускали только цыган. А сейчас – даже выносят, чтобы окунуть в море двадцать пятого мая, в день памяти этой святой. Такое купание символизирует обряд крещения. Если бы ты видел, сколько туристов собирается, чтобы на это посмотреть!
На самом деле мне не было скучно. Мне нравился дядя Витя. Захотелось каждый день приходить сюда, чтобы разговаривать с ним о цыганах и глядеть на картину, на которой Роза стоит у храма, а ее длинную, похожую на лоскутное одеяло юбку, от пестроты которой рябило в глазах, рвет метель. Я невольно представил рядом и Рамину. Неужели, когда она вырастет, тоже будет стоять вот так?.. И поклоняться какой-то там Саре Кали.
– Я зато другое слышал, – мрачно сказал я. – Когда Рамина говорит о Боге, она называет его не так, как мы. Не «Господь», не «Бог», а «Девла». Что такое девла?.. Может, дьявол?! Рамина – это дочка Розы, – спохватился я.
– Я знаю Рамину, она с Колей дружит, – улыбнулся дядя Витя.
«Ого, ничего себе, с Колей дружит! Какие подробности я узнаю́! Все с ним, оказывается, общаются, один я не в курсе!» – подумалось невольно.
Тем временем дядя Витя продолжал:
– Ну что ты, какой дьявол! Цыгане очень верующие. Даже во времена репрессий, под угрозой ссылки или расстрела они не отказывались от религии. «Девла» – это, наверное, индийское слово. Цыгане ведь вышли из Индии.
– Вы же говорили, из Египта! От египетских фараонов! – перебил я.
– Да, вот такая путаница, – усмехнулся дядя Витя. – Цыгане – народ кочевой. Разбрелись по всему свету – теперь и не узнаешь. Но вообще в индуизме есть такие существа – дэвы. Вроде ангелов или богов, которые знают больше, чем люди. Может, и «девла» от этого же произошло? А дьявол у цыган – «бэнг».
– Ой, а ведь правда! Рамина так иногда ругается. Я никогда не понимал, что это значит.
Дядя Витя снова улыбнулся своей широкой улыбкой.
– Ну а почему тогда цыгане воруют, если они такие верующие? Причем даже детей! – Я снова вспомнил бабушкину историю.
– О, а это вообще интересная тема! – обрадовался дядя Витя. – Слушай, да с тобой можно настоящие научные беседы вести! В общем, я читал в какой-то книге, будто есть легенда, что цыгане, проходя мимо креста во время распятия, вытащили один гвоздь. То есть они как бы немного облегчили мучения Христа, и за это он якобы простил их страсть к воровству.
– Странная легенда, – пробубнил я, – но красивая. Интересно только, кто их туда, ко кресту, пустил? Я зато слышал, что Бог не стал привязывать их к собственным землям, чтобы подарить весь мир. В награду за то, что цыгане умеют радоваться жизни, петь и плясать.
Мы оба замолчали и долго сидели, задумчиво вглядываясь в картину. Я снова подумал о Рамине. Интересно, живет ли в ней цыганский отчаянный дух странствий…
Наконец дядя Витя сказал:
– Слушай, ты приходи почаще! Я буду рад с тобой поболтать. И знаешь что? Поехали завтра с нами на море? Я с бабушкой твоей договорюсь. Да! – вдруг встрепенулся он. – Мне ведь хочется всерьез картину с того наброска написать. Ну, с парусником и котенком. Будешь натурщиком? Есть, кстати, такая официальная профессия! Называется «демонстратор пластических поз»! Предлагаю тебе ее освоить.
– Не… – отмахнулся я. – Пусть лучше Рамина. Она красивее… получится.
Глава 4Рельсы под водой
Оказывается, море не стоит на месте. Оно шагает. Понемногу, год за годом, оно крадет у берега сантиметры, глотая прибрежный песок, съедая гальку и даже ближайшие постройки. Старые люди говорили, что от огромного пляжа, который был здесь когда-то, сохранилась лишь узкая полоска песка. Местами она пересекалась нагромождениями бетонных плит и огромных валунов, оставшихся от заброшенной нефтебазы, за несколько десятилетий разрушенной морем. Сейчас о ней напоминали иногда попадающиеся пятна мазута на камнях. Порой только вернувшись домой, ты обнаруживал, что измазал лодыжку, локоть или подошву шлепанца. Если со шлепанцем проблем не было, то кожу оттереть не получалось никакими способами. Тогда дедушка приносил из мастерской керосин и кусочек марли – и мазут волшебным образом исчезал.
Уцелевшие старые домики смотрели на море, стоя у границы естественного волнореза, созданного рассерженными зимними штормами. Они рисковали тоже стать частью каменного беспорядка.
Дому Ромкиной бабушки повезло чуть больше: он стоял на второй линии, фасадом к дороге.
По ней редко ходили автобусы, но старые советские остановки с мозаикой из мелких плиточных квадратиков по-прежнему их ждали.
Вдоль дороги росли дикие маслины. Их остроносые листья были сизо-эвкалиптовыми сверху и серебристыми, с выпуклыми прожилками снизу. Летом они казались запыленными. Дедушка говорил, что это никакие не дикие маслины. Однажды он показал Ромке страницу в энциклопедии, где под фотографией точно такого же дерева было написано: «Лох серебристый». Но Ромка все равно считал их маслинами. У них и плоды похожи – летом терпкие и вяжуще-сухие, а осенью сладкие, какие-то шершавистые, с привкусом песка.
Ромка стоял босиком в пузырящейся, газированной пене прибоя. Вчера ночью штормило, и у кромки воды теперь кучковались бурые кудри камки[7]. Свежая, в воде она была похожа на ровные, гладкие пряди, а выброшенная на берег и высохшая – на жесткие кучеряшки, чем-то напоминавшие металлический скребок для мытья посуды.
В левой руке Ромка держал два пакета – один для водорослей, другой для ракушек. Бабушка отправила его на «сбор»: из высушенной камки она делала наполнитель для целебных подушек, которые пахли йодом, лечили нервы и помогали от разных болезней. Этому она научилась еще во время войны, когда не хватало лекарств и люди пользовались тем, что дарило им море. В солнечные дни она выкладывала камку сушиться на шиферном скате крыши, рядом с абрикосами, которые морщинились под солнцем, превращаясь в терпкую курагу.
Ракушки нужны были двух видов. Первые – фиолетовые створки, похожие на бабочек и одновременно на пельмени. Трехлетний Ромка варил из них суп для старых, еще маминых, кукол. Да, в кукол он тоже играл. Но только раньше, давно. В детстве. Этими фиолетовыми створками бабушка обклеивала самодельные шкатулки, выкладывая на них кувшинки, розы и парусники с флагами.
Другой вид ракушек Ромка называл ракушечным песком. Он лежал в полосе прибоя, в сáмой воде, и состоял из мелких-мелких острых раковинокиголок. Ромка набирал ракушечный песок прямо горстями, а дома бабушка просеивала его, отделяя от камешков, обточенных морем стеклышек и сломанных створок мидий. Затем она пересыпáла хрупкие песчинки-бисеринки в ведра и зимними вечерами «колдовала» за столом в пыльном свете лампы, протыкая в каждой миллиметровой ракушке, похожей на крошечный витой рог единорога, микроскопическую дырочку. После этого бабушка нанизывала их на нитку и раскрашивала – тогда они напоминали коралловые бусы, такие же колючие и угловатые.
Когда наступало лето, бабушка надевала связки этих ракушечных бус на шею и руки и отправлялась продавать на пляж. Ромка тоже мечтал так ходить и продавать ракушечные бусы, но бабушка никогда не брала его с собой: «Еще солнечный удар схватишь!»
То, что не было продано, она раскладывала по жестяным банкам и убирала на чердак. Во время грозы, под раскаты грома и шум ливня по крыше Ромка любил залезать туда и перебирать связки этих бус на истлевших нитках.
Но это было в конце августа, когда начинались предсентябрьские грозы, срывающие сухие листья винограда. А сейчас только начало мая, песчаная коса пустынна, и Ромка стоит по щиколотку в прибое, пытаясь разглядеть то, что прячется под водой среди штормовой камки и каменных плит. Сегодня пасмурно, и вода стала темной, сумрачной, а в середине лета сквозь ее толщу можно увидеть волнистые узоры подводных дюн, похожих на отпечаток великанского пальца – огромный, на все море.
В солнечные дни на этом песке можно увидеть под водой рельсы. Ржавые рельсы настоящей железной дороги, которая когда-то рассекала широкий пляж. Каким, наверное, огромным был этот пляж, если по нему ходил поезд! Теперь рельсы проглочены морем и покоятся в его животе, убаюканные, укрытые шевелящимися в волнах песчинками.
Глядя на пасмурную поверхность воды, Ромка с содроганием вспоминал мамины рассказы о черном поезде. Довоенном паровозе, которого она боялась в детстве. На акварельном фоне моря и песка он казался заколдованным чудовищем или колдуном в железном панцире. Из ноздрей вырывался клубами страшный угольный дым, пачкая чистое небо чернильными кляксами.