во стёрто!
— Это угроза? Убьёте меня? На рудники увезёте? — Федот нагнулся к лицу Волкова и обдал его горячим дыханием, — гнева народного али божьего не боитесь?
— Нет, не боюсь. Потому что мы — это народ. Я его часть. А вы… так… страшное эхо минувших дней. Скоро вас вообще не станет. Так что нет… это не угроза. Это совет, — Волков прошептал, — попросите прощения у народа и трудитесь вместе с ним. Смывайте преступления потом, чтобы не пришлось кровью.
Народ тем временем пришёл в изумление, одобрительные окрики слышались всё чаще. Иногда пробивались несмелые хлопки и улюлюканья.
— Что же касается гнева божьего, — Волков отошёл от покрасневшего мужчины и вернулся обратно на крыльцо, — Бог не властен надо мною, ибо его нет. Религия есть опиум для народа. Душа, порождаемая бездушием, сердце, порождаемое бессердечием, разум, порождаемый невежеством. Это морок, создаваемый искусственно и возникающий, естественно, с целью скрыть реальность. Реальность бессильной борьбы угнетаемого с угнетателем, раба с господином. Под видом высшей истины и избавления нам ценой свободы продают сказки о лучшей загробной жизни, Боге, бесах, чудесах, описанные в мерзкой книге. Этот опиат глушит у раба боль и гнев, но не даёт ни сил, ни воли, ни истины. Производителю своему, эксплуататору и богачу, дает власть и очень дешёвый способ оправдания всей своей скотской жизни, даёт бездонный омут, где можно утопить человечность.
— Ересь! Богохульство!
— Как можно так говорить о Боге, о священном писании, святых местах!?
— Товарищи! Поверьте, мне одинаково противна всякая религия. Очнитесь! Сбросьте морок и взгляните на безобразное положение своё! На собственное невежество! Поймите, что оно искусственно выращено в вас! Веками вас учили жить по единственной книге, проблемы свои нести в храм, рассказывая о согрешениях своих чужому человеку. Не учиться на собственных ошибках, отвечая за них, а передавать через человека, моральный облик коего сомнителен, свои проступки на откуп невидимому судье. Не решать невзгоды, а надеяться на милость сказочного существа. Не желать равных прав, а смиренно терпеть невольный труд во имя иллюзорной блаженной жизни. Не желать жить лучше, а извиняться за помыслы подобные пред человеком, жирным, облаченным в золото и шёлк, отгороженным каменными стенами, защищённым законами. Вот, чему учат религиозные догмы.
— Верно!
— Как можно?!
— А как же уклад?
— Человек здравый! От попов в работе пользы никакой!
— Помните Демьяна из нашего монастыря? Мужиков в пьянстве винил, а сам на проповедях лыка не вязал!
— Да-да! А городской? Народ от голоду мёр, в избах замерзал, а ему лишь подати подавай, да не перечь! Вот и верь им!
— Грешники! Побойтесь Бога!
— А, может, действительно нету там никого… какой страх берёт…
— Боже, как же нет тебя?
— Какая подлость, граждане!
— Товарищи, — Волков поднял вверх руку, и толпа моментально притихла, — всё проходит! Власть советская отбирает у зажравшихся попов захваченные земли и народные памятники. Она даёт вам множество книг! Даёт возможность познавать мир не через проповеди, а через физические, математические и биологические законы. Создаёт человека будущего. Человека материалиста. Человека, способного сделать всё! Вы все ещё можете стать таковым. Вы со мной, товарищи?!
— Да!
— С тобою мы!
— Нам с советами по пути!
— Готовы ли вы объединиться в ударном труде?! Изгнать помыслы об единоличности и жадности?!
— Готовы!
— Готовы ли учиться, совершенствовать знание и мораль свою во благо мира?!
— Да!
— Готовы ли бить проклятых буржуев, кулаков и империалистов, не искупивших вины своей перед свободным народом?!
— ДА!
— Им не уйти!
— Свобода, равенство, братство!
— Отлично… — Волков видел среди толпы ещё много колеблющихся и угрюмо молчащих, но он уже понимал, что дело сдвинулось, — но как я уже сказал, ради светлого бедующего нужно действовать. Я как наделённый народом правоохранительной функцией буду заниматься всеми преступлениями района. Слышал, что недавно погибли две девушки.
— Дуры! Говорили им — не ходить в пущу!
— Ещё и в канун «Зверятницы»! Вот их зверь и погрыз!
— А, может, и сам хозяин снизошёл…
— То-то. Впредь неповадно будет! А вы говорите, религия… вот она, сила предков!
— Это Василиса постаралась. Ведьма! Бог её не просто так ума лишил!
— Точно-точно! Девок убило, а ей хоть бы что!
— Тихо! Разберёмся. Вы тоже должны сделать встречный шаг. Видите, приближаются к нам бойцы нашей могучей Красной армии? Они здесь, чтобы изъять у вас оружие. Не бойтесь, если не будете оказывать сопротивления, вас не тронут. Ни штрафов, ни арестов не будет, если не было у вас злого умысла. Человека же, причастного к недавним грабежам, будет ждать справедливый народный суд!
Толпа в сопровождении солдат начала потихоньку расходится по домам. Среди откалывающихся групп и семей не утихали ссоры и обсуждения.
— Игнат Митрофанович! — Волков догнал сторожа, — это ведь вы нашли тела?
— Да, я, — в глазах старика блеснул ужас.
— Покажите место.
— Как пожелаете. Тут недалеко, на опушке.
Они не прошли и сотни метров, когда Игнат сам начал рассказывать подробности. Волков в душе порадовался, что лезть с расспросами стало без надобности.
— Я обход делал по окраине. Привычка. В голодные годы повадились к нам городские приходить, скотину таскали, в дома лезли. Вот я и хожу с ружьём. Давно никого не встречал, а тут… слышу, стонет кто-то. Погода тихая была, ни ветерочка, ни снежиночки. Воздух, аки хрусталь… каждый шорох звоном наливается, громче обычного звучит. Так вот, стало быть, стон. Прислушиваюсь, с лесу стон идёт. И какой стон… мёртвый, жалостливый, женский. Потом раз, затих… и бульканье, как самовар. И опять стон. Ну я на страх свой пошёл туда. Иду, окликаю, мол: «Кто там? Кого слышу, выходи!». А у самого внутри всё стынет, пальцы к ружью сквозь рукавицу примёрзли. Жутко мне, хоть погода и чистая, но темень кругом. Прошёл ельничек вот этот вот. Видите, какие сосенки да ели, хоть и по пояс, но растут густо. Лощина вся такая. Её чащобой не просто так зовут, а потому что деревья утыканы часто, света не пропускают, звук запутывают. Подхожу к самой окраине и слышу, совсем рядом стонут, руку протяни и нащупаешь. И дыхание… тяжёлое, хлюпающее, хриплое. А не видать ни зги, лишь кустарник перед лицом маячит. Вот этот вот… я лампу посильней разжег, за куст рукой вцепился, а отогнуть его мочи нету, страшно. Ну я выдохнул, молитву прошептал и развёл ветви. А за ними в пяти саженях дуб чёрный, как смоль, раскидистый, и среди корней его медленно рука поднимается. Рука белая, как снег, а пальцы алые, слипшиеся от крови. И рука эта, трупецкая рука, ко мне тянется, и стон ужасный, такой громкий, что ветер поднялся визжащий. И тут за плечо меня кто-то как схватит! Клянусь, так я никогда не орал, чуть за спину не пальнул.
— Кто же это был?
— Василиса. Хотя я этого сначала и не понял. Не узнал я её! Глаза распахнутые, как блюдца. Безумные, зрачки не могут остановиться. По щекам слёзы текут красные… кровь смывают с щёк. Волосы спутанные, веток полны, коса оборвана до корня. Личико в одежду тыкает, руками цепляется, а руки холоднющие, почти синие. И шепчет навзрыд: «Бежать, бежать, бежать, бежать надо. Звери, звери, звери, звери, звери…». Ну тут уж на мой крик другие мужики прибежали. А вот и то место, сами глянуть можете. — Игнат раздвинул куст и пропустил Волкова вперёд.
На обширной прогалине действительно рос единственный дуб. Ствол его был столь широк, что не хватило бы и трёх человек, чтобы объять его. На раскидистых ветвях было черно от необычайно огромной стаи ворон. Лоснящаяся чернота крыльев кишела, переливалась меду ветвями, образуя живую крону. Тысячи бездонных угольных глаз впились в Волкова, следя за каждым его шагом. Стоило ему лишь на пядь приблизиться к дереву, как подлесок наполнился птичьим криком и хлопаньем крыльев. Над небом прогалины завертелась воронка из чёрных перьев. Переступая через сеть мощных корней, выступающих из-под сугробов, Валерий вдруг услышал под своим сапогом необычное хлюпанье. Из снежных пор под прессом подошвы пузырями выходила кровавая пена. Присев, Волков начал разгребать верхний слой снежного покрова, постепенно оголяя алый лёд.
— Здесь они и лежали. Обе, — Игнат устало выдохнул и сел на один из коней, — бедные сиротки.
— Где тела?
— Как где? В матери-земле. На кладбище.
— Как? Кто позволил хоронить до приезда следователя?
— Староста приказал. Да и люди требовали. Как же покойников держать, душу на небо не пускать?
— Ясно… ладно, с этим разберёмся. Как выглядели тела?
— Ну, тела… не стану врать — не верю я, что звери-то на них напали.
— А кто, люди?
— Нет, товарищ комиссар, и не люди-то были. Вокруг тел и впрямь следы звериные были. Но зверя ни одного… ни одной породы. Медвежьи, волчьи, птичьи и… оленьи. И следы-то странные. Больше обыкновенных и оттиск, словно животные те не на четвереньках ходят, а как мы, на двух.
— Бред.
— Всем, чем можно клянусь. Я охотник в пятом поколении. Не существует волков, способных за раз почти полностью перекусить шею, нет филинов под два метра, шагающих по сугробам и отрывающих огромные ломти мяса, не существует медведей, вырывающих волосы с корнем, и уж точно нет оленей, способных тяжестью своей раздробить копытом кость или отломить рогами сук, — старик показал на выпирающий из ствола отломок и лежащую под ним приличную ветвь.
Волков встал и подошёл к обломку. Кто-то действительно приложил немало усилий, чтобы выломать ветку с мясом, и сила эта была такой, что на коре ветки осталось несколько зазубрин, как от пилы. Приглядевшись, комиссар заметил ещё несколько полуотломанных ветвей. Они не были полностью отделены от ствола и лишь немного свисали книзу. Подтянувшись к ближайшей такой ветви, Волков увидел на коре характерные очертания птичьих пальцев. Сила их была столь велика, что кора и часть древесины под ней вогнулась вглубь, а острые, как бритвы, когти оставили три передних надреза и один задний. На ветру колыхался небольшой кусок белого пуха, застрявший в трещине коры.