Он смотрел на картину, и в такт ускоренному биению сердца перед ним вставали неотвязные вопросы. Якоб ван Сваненбюрх, бесспорно, большой художник, но в состоянии ли он создать что-нибудь подобное? Имел ли право тот, чья рука написала вот это, потрясать кулаком перед лицом невежественного мира? И так ли уж важно, как он, Хармен Герритс, починит мельничное крыло — своими силами или на деньги Адриана, если с холста на него взирают такие неотразимые глаза?
Внезапно Хармен вздрогнул — внизу раздались долгожданные звуки: грохот засова, затем, с небольшим промежутком, грохот второго засова, щелчок оконной задвижки, шарканье ног по полу. Потом опять тишина и негромкий, но отчетливый свист. Мальчишка насвистывает хорал, не понимая даже, что тишина и мрак, царящие в доме, — прямой упрек ему. Проболтался где-то пятнадцать часов, не попросил прощения и все равно ведет себя вызывающе: ни тени раскаяния, ни намека на то, что он сожалеет о своем проступке. Но нет, подави гнев, поставь лампу на подоконник рядом с грудой медных досок — он не должен видеть, как дрожит свет в нетвердой руке. Опусти руки и тихо слушай приближающийся свист. Вот сын поднялся по первому маршу лестницы, минул площадку, всходит по второму маршу…
На половине его свист умолк — мальчик, наверно, заметил свет. Он уже стоит на пороге. Рыжеватая копна волос растрепана, лицо бледное, только на щеках алеют укусы морского ветра — Рембрандт долго шел берегом. Он явно поражен и растерян: он думал, что здесь, в ожидании его, будет стоять утешительница-мать, а не судья-отец. Руки его высовываются из смятых манжет — как бы обороняясь, он делает слабый жест.
— Прости, отец. Я знал, ты не спишь. Я хочу сказать, что был неправ.
— Не надо больше об этом.
Как отчаянно колотится сердце, сводя на нет всю радость, которую могла бы доставить Хармену эта сбивчивая просьба о прощении!
— Я даже не замечал, что уже поздно, пока не услышал звон…
— Я уже сказал: не надо больше об этом.
Сердце бьется так неистово, что его удары мешают видеть: мельник даже зажмурился, чтобы отогнать красноватый туман, застилающий глаза. А когда он снова открыл их, его охватило внезапное головокружение, комната поплыла перед ним, то вздымаясь, то проваливаясь, и ему пришлось схватиться за подоконник, чтобы удержаться на ногах.
— Отец! Что с тобой, отец?
В этом настойчивом вопросе прозвучала такая тревога, что закачавшиеся стены встали на место. Хармен еще раз моргнул, увидел перед собой открытое молодое лицо и прочел во взгляде Рембрандта такой ужас и такую нежность, что сразу понял: это господь дает ему знать, что дни его отмерены.
— Ничего, пустяки, — ответил он, сожалея о том, что слишком рано показал сыну неизбежность предстоящей ему утраты, — было бы лучше, если бы мальчик не знал об этом до последней минуты.
— Немножко давит вот здесь. Наверно, желудок пошаливает.
Мельник отошел от подоконника — пусть сын видит, что отец еще держится на ногах.
— На ужин были клецки, а мне после них всегда нехорошо. Да и ел я их не со спокойной душой.
— Я сейчас сбегаю вниз, чего-нибудь тебе принесу. Может, выпьешь капельку водки?
— Не дури, ничего со мной не случилось. Теперь ты вернулся, и я, пожалуй, пойду лягу.
Но не успел мельник сойти с места, как сын уже шагнул к нему, обнял за шею и, с непривычным смирением опустив свою дерзкую голову, прижался лбом к отцовской груди. Это было так неожиданно, что Хармен даже не сумел сразу ответить на жест сына и на какое-то мгновение замер, опустив руки. А затем знакомый запах и теплота молодого тела растопили весь его гнев, он охватил ладонями согнутую спину Рембрандта, и возникшая между ними близость нашла себе выход в крепком всепрощающем объятии.
Но стоило им разомкнуть его, как оба смутились: прошло уже много лет, с тех пор как они в последний раз вот так же любовно прижимались друг к другу. Стараясь не смотреть на сына, чье бледное удрученное лицо было омыто слезами, Хармен повернулся к святому Варфоломею, едва различимому в полутьме.
— Я тут все смотрел на картину и думал об этих деньгах, — казал он, возвращаясь к окну за лампой. — Придется кое-что придумать…
Мельник направился к двери, задержался на пороге, чтобы перевести дух, и закончил:
— …но я надеюсь, что выкручусь и ты сможешь поехать Амстердам.
КНИГА ВТОРАЯ1623–1624
Учитель живописи Питер Ластман редко раскаивался в том, что привез с собой из Италии слугу мужского пола. Мужчина в услужении у мужчины — это казалось чем-то эксцентричным и сомнительным десять лет тому назад, когда Виченцо сошел вслед за ним с корабля; теперь же его итальянец — фигура вполне приемлемая и даже предмет зависти всего амстердамского общества. Обычаи меняются: мужья стали чаще оставлять жен дома и проводить время в мужской компании: на маленьких ужинах, за полночь, где курят, пьют французское вино и ведут вольные разговоры, чувствуешь себя куда более непринужденно, когда за тобой не присматривает старомодная костлявая, добродетельная и сварливая голландская матрона.
И если Виченцо чрезвычайно полезен на таких вечеринках — кто лучше его умеет тихо и неприметно скользить по великолепной гостиной, заменяя сгоревшие свечи, наполняя табакерки и графины, присыпая солью винные пятна на бесценном персидском ковре и вовремя выводя подгулявшего гостя подышать воздухом? — то он уж и вовсе незаменим утром, после попойки. Питер Ластман, которого городские поэты мужского и женского пола любили именовать олимпийцем, честно признавался своим ближайшим друзьям, что без помощи этого чертова искусника, подобранного им на Капри, он куда больше походил бы на Силена, нежели на Юпитера.
Виченцо ухитрялся так обшить каймой низ камзола, что никто не обращал внимание на широкие бедра; так затянуть узел пояса, что скрадывались размеры живота; так перебросить шарф через жиреющую грудь, что она производила впечатление чего-то монументального.
Вот и сегодня, как всегда быстро приспособясь к непредвиденным обстоятельствам, Виченцо сразу сообразил, что госпожа ван Хорн не обычная посетительница, которую можно с небрежным видом впустить в мастерскую, где сын ее Алларт в обществе остальных пяти учеников потел у мольберта в лучах августовского солнца. Вместо этого он провел ее в приемную, предназначенную для важных и доверительных бесед, и потихоньку проскользнул в мастерскую, чтобы доложить хозяину о гостье. А когда Питер Ластман и Алларт уединились с ней в этой небольшой комнатке с занавесями, задернутыми для спасения от жары, слуга немедленно исчез в кухне — надо же побаловать гостью каким-нибудь утонченным знаком гостеприимства, чем-нибудь не слишком обыденным, но и не слишком нарочитым.
Дама с самого начала дала понять художнику, что она явилась не для того, чтобы жаловаться, задавать глупые вопросы или разыгрывать из себя заботливую мать, которая беспокоится об успехах сына на первом году учения.
— О, вы привели с собой мою мартышку! — насмешливо и спокойно взглянув на Алларта, воскликнула она. — Это уж лишнее — свидетель бог, я и так достаточно часто вижу сына. Я зашла только для того, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение.
Госпожа ван Хорн намекнула и на то, что это почтение выражено ею в осязаемой форме подарка — ее серо-голубые глаза многозначительно остановились на угловатом пакете, висевшем на резном подлокотнике кресла. Посещение ее в самом деле носило чисто светский характер — судя по ее виду, она не пожалела сил, чтобы выглядеть как можно привлекательней: тонкий стан стянут красивым серебристым шелком, хрупкие руки, стройная шея и прямые светлые волосы унизаны гранатами и жемчугом. Ее визит, продолжала она гортанным голосом, преследует одну цель — выразить полное ее удовлетворение: путешествие в Италию доставило ей и господину ван Хорну тем большую радость, что они были совершенно спокойны за сына — они ведь знают, как хорошо ему живется у нового учителя. У господина Ластмана, вероятно, отличный повар — Алларт заметно поправился и с презрением относится теперь к клецкам ван Хорнов. Даже ее муж, который настолько поглощен своими кораблями и торговлей, что не способен отличить картину де Кейзера от полотен Николаса Элиаса, — и тот замечает, что мальчик стал работать гораздо лучше.
Ластман слушал гостью, почти не вникая в смысл ее слов. Молодой Алларт встал рядом с матерью, и в туманно-золотом сиянии, струившемся сквозь занавеси песочного цвета, сходство между госпожой ван Хорн и ее сыном казалось еще более разительным, чем при полном свете. Обоим была свойственна одна и та же очаровательная и трогательная манера чуточку склонять голову набок, у обоих были одинаково безупречно белые продолговатые щеки, ясные глаза, светлые шелковистые волосы. Ван Хорны были изящны от природы, изящны в каждом своем жесте: семнадцатилетний Алларт и в темно-синей рабочей блузе оставался таким же юным кавалером, как в перьях и в бархате. Время от времени мать поглядывала на него, маскируя слегка насмешливой улыбкой подступающую к горлу нежность.
— С вашей стороны было большой любезностью взять его на свое попечение, — сказала она. — Ведь каждый новый ученик — настоящее для вас испытание.
Глядя на утонченного очаровательного юношу, Питер Ластман с тоской думал, что новизна — единственная приятная сторона его ремесла. Алларт ван Хорн привлекателен только потому, что он — новый ученик. Художник учил живописи не первый год и давно уже примирился с тем, что увлечение тем или иным учеником — вещь преходящая. Где то чувство, которое он когда-то, в ясные дни другого такого же уходящего лета, испытывал, например, к Яну Ливенсу? Жеребенок превратился в гладкого холеного коня. Алларт тоже либо обрастет жирком, либо нагуляет себе грубые мускулы. Чистую продолговатую линию щек испортит борода, серо-голубые глаза утратят свою невинность…
— Ну, что вы! Алларт не доставляет мне никаких хлопот. Он не только одарен, но и послушен, а это, поверьте, редкое сочетание, — ответил он.