— Ты, по-моему, не слишком обрадовался, — заметила Саския.
— Что ты! Я рад, очень рад.
И он подтвердил свои слова соответствующим жестом и выражением лица, точно таким же, как в первые годы супружества, когда у него были еще надежды: подражая былой нежности, он обвил рукой ее плечи и изобразил нечто вроде отдаленного подобия прежней улыбки.
— Нет, ты, конечно, встревожен, и я не могу на тебя за это сердиться. — Саския высвободилась из его объятий и посмотрела на свои маленькие ножки в бархатных башмаках, черневшие среди луж масла и пятен краски. — Но ведь вовсе не обязательно, что четвертый тоже умрет…
— Я об этом и не думаю.
— Неужели? Ты был бы дураком, если б не думал об этом. И все-таки ребенок может выжить… Бонус говорит, что он может родиться совершенно здоровым. Но если ты считаешь, что мне лучше держать все в секрете, я буду молчать. Пусть никто ни о чем не подозревает, пока это не станет заметно.
Рембрандт не ответил, потому что солнце осветило теперь новый кусок картины и серебристо-сине-зеленый камзол знаменосца светился фосфоресцирующим светом; но Саския истолковала его молчание как согласие на то, чтобы она никому не говорила о своей беременности, а на такое согласие нельзя было не ответить упреком.
— Да мне, собственно, и некому рассказывать, — вздохнула она. — Выходить из дому я не смогу — доктор Бонус советует мне побольше лежать, а к нам в последнее время никто не ходит. Смешно иметь особняк, если живешь затворником. Мы могли бы с таким же успехом остаться на Ниве Дулен.
Он все еще не мог оторвать глаз от зеленоватого сияния.
— Не вечно же так будет. Когда-нибудь я кончу картину.
Но в голосе его прозвучало сожаление: закончить картину означало понести тяжелую утрату.
— Да ты и не хочешь ее кончать. Если бы зависело от тебя, ты сидел бы над ней еще год.
В голове Рембрандта промелькнула мысль, колючая, как жужжание надоедливой мухи: его медлительность приводит заказчиков в бешенство. Двое из них, пьяные и наглые, вынудили Бола впустить их в склад — им хотелось посмотреть, как подвигается дело. Происшествие было настолько грубым и постыдным, что художник из вежливости не сказал о нем Коку и Рейтенбергу — зачем их расстраивать? Но сам он не мог думать об этом без странной смеси страха и гнева.
— Нет, я не тяну. Сама видишь: я работаю как ломовая лошадь, — возразил он.
Саския поправила шляпу и застегнула капюшон.
— Ну что ж, продолжай. Я отвлекла тебя всего на четверть часа и ни за что на свете не стану тебе мешать дольше.
— Я не говорил, что ты мне мешаешь. На сегодня я уже кончил. Не сердись и подожди меня — я сейчас переменю рубашку, и мы вместе пойдем домой.
Ему отчаянно хотелось, чтобы она согласилась. Ему хотелось пройтись с ней рука об руку по людным улицам, осторожно обводя ее вокруг луж талого снега, сказать ей все, что может утешить и подбодрить ее, быть может, зайти с ней в таверну и поесть оладий — по непонятным ему причинам Саския всегда приходила в восторг, когда ей удавалось выпить с ним чашку чая на людях, в каком-нибудь шумном заведении. Но когда она, позабыв свой недавний гнев, с неподдельной искренностью повернулась к нему, Рембрандт не почувствовал ни облегчения, ни радости. Только отчаянным усилием воли он заставил себя уйти и захлопнуть дверь, скрывшую от него это пятно сине-зеленого атласа, который в причудливом свете заходящего солнца сверкал сейчас так, как, может быть, никогда уже не засверкает ни для самого художника, ни для других людей.
Наступила весна, ей на смену пришло лето, сырое, облачное, оглашенное стуком крупных теплых капель дождя о пушистую листву, и Рембрандт стал все чаще отрываться от своей светоносной картины ради темной стороны мира. Саския изменилась, как менялась всегда, когда полнела и расплывалась; лицо ее подурнело, губы и веки распухли, взгляд выражал не надежду, а желание надеяться, и все это налагало на художника новые обязательства. Мысль об обидных словах, которые она бросила ему насчет того, что смешно иметь особняк, когда живешь затворником, долго терзала его, и он решил, наконец, устроить вечер. Но, сев вместе с женой составлять список приглашенных, Рембрандт не почувствовал удовольствия — в этом перечне имен было что-то грустное. Лотье и Алларт, Франс ван Пелликорн с женой, Хендрик Эйленбюрх, Тюльп, доктор Бонус, любезный каллиграф Коппенол, Маргарета ван Меер и ее муж — пастор, Ансло, Свальмиус, чета Пинеро, супруги Ладзара, Кок и Рейтенберг — все они казались ему такими же далекими, как Ян Ливенс и маленький Хесселс. Хотя многие из них и поныне были его близкими друзьями, а двое были даже связаны с ним чудом, рождающимся на складе, все они, казалось, уже принадлежали прошлому — все, кроме его жены и его картины.
Вечер, по всей видимости, доставил Саскии удовольствие, но на взгляд Рембрандта, не увенчался успехом и вопреки ожиданиям не избавил его от угрызений совести. После него Саския почувствовала себя еще более одинокой, и художник решил пойти на новую жертву: отныне он посвятит ей свободные субботы, которые раньше проводил над картиной. По утрам они будут разговаривать, днем ходить по лавкам, а вечером отправляться в театр или навещать друзей, если, конечно, их кто-нибудь пригласит, что сомнительно: в последнее время они живут так уединенно, что их давно уже не зовут в гости. В первую субботу художник держался великолепно, вторую же ему испортило письмо — суровое письмо из дому, написанное неразборчивым почерком Адриана. Лисбет была больна и, по мнению доктора Двартса, больна серьезно.
Известие это глубоко огорчило Саскию. Сразу же после завтрака она ушла в спальню, и, зайдя туда, Рембрандт увидел, что жена его лежит на кровати и плачет. Скорее уступив ей, чем по собственному желанию, художник медленно начал собираться в дорогу: он уедет в Лейден вечером в понедельник, после того как задаст урок ученикам. Однако в понедельник необходимость ехать уже отпала: пришло еще одно, написанное тем же жестким почерком, письмо, которое освобождало, обвиняло и отвергало его. Письмо это брат безусловно не показал Антье, единственной, кто еще был добр к Рембрандту в опустевшем ныне отчем доме: Антье никогда бы не позволила мужу излить на брата столько карающей горечи.
«Дорогой брат,
Для тебя не будет неожиданностью, если я сообщу тебе, что вчера вечером владыка наш и спаситель призвал в лоно свое сестру нашу Лисбет.
Хотя похороны можно было отложить, чтобы ты и твоя жена вместе с нами проводили покойницу в последний путь, я решил этого не делать. Мы с Антье совершенно измучились — за Лисбет пришлось долго ухаживать, а пока тело не будет предано земле, отдохнуть нам не удастся.
Не упрекай себя понапрасну, что тебя не будет с нами и ты не сможешь помочь нам с похоронами. Я и не ждал, что ты приедешь. Я нес на себе тяготы, связанные с болезнью Лисбет, так же, как нес все остальные. После долгих лет, которые я вместе с Антье отдал уходу за нашим братом-калекой и престарелой матерью, а также возне с мельницей, всегда лежавшей камнем на моих плечах, схоронить сестру — нетрудная обязанность, и помощи мне не надо.
Твой брат
Рембрандт был безутешен: трое его ближних сошли в могилу, а он даже не оплакал их по-настоящему. Если бы не это обжигающее письмо, художник в тот же вечер помчался бы в Лейден: он был бы счастлив возможности излить скорбь, переполнявшую его сердце, увидеть могилы близких, дотронуться до них, упасть на них.
— Поезжай домой, — сказала Саския, не подходя к мужу из благоговейного уважения к его горю. — Поезжай домой и помирись с братом. Вину свали на меня — объяснишь, что я тебя не отпускала.
Но Рембрандт не поехал: у него не хватило бы мужества встретить влажный обвиняющий взгляд брата, не хватило бы смирения сказать: «От всей души сожалею, что так случилось», не хватило бы доброй воли признаться: «Благодарю тебя за то, что ты один нес такое бремя».
Он не поехал, хотя с таким же успехом мог бы и поехать: отказ от поездки не пошел ему на пользу. Впервые за все эти годы он не полагался больше на свою руку, впервые не мог заставить ее делать то, что он хочет: пальцам — уж не господня ли кара обрушилась на него? — чего-то недоставало. На склад художник тоже не пошел. Он знал, что, оказавшись там, непременно поддастся искушению поработать над картиной, и боялся испортить то, к чему притронется. До глубокой ночи он бродил по просторным незнакомым комнатам, где все дышало упреком ему: он слишком страшился снов, чтобы лечь и закрыть глаза.
— Почему бы тебе не порисовать немного, раз уж ты не можешь писать? — спросила Саския. — Хочешь, я буду тебе позировать? Если нет, рисуй Лизье, Мартье, кошку, словом, что угодно.
Рембрандт усердно рисовал весь вторник, среду, четверг и пятницу, но тревога не покидала его: линии на бумаге получались такие вялые и невыразительные, что он сжег рисунки в кухне, чтобы ученики не заметили, в каком он состоянии. В субботу, устав от тщетной борьбы с карандашом и все еще опасаясь взяться за кисть, он сделал над собой отчаянное усилие и сел за гравирование. У него было три заказа на копии «Успения богоматери», большая медная доска нуждалась в поправках, и Рембрандт с облегчением увидел, что игла по-прежнему повинуется ему. Все утро художник просидел над доской у открытого окна, солнечное тепло согревало его бессильную руку, и, работая, он знал, что хотя он грешен и смертен, но сейчас никому не делает зла и все еще живет.
Вернувшись в мастерскую, он положил исправленную доску под пресс. Оттиски он поручит сделать Болу, потому что ему нужны безупречные экземпляры — они пойдут в книжную лавку Клемента де Йонге, бледного человека с шелковистой бородой и глубокими глазами. Этот опытный коллекционер и торговец явился к нему, предложил ему свои услуги и выказал готовность заменить такую посредственность, как разорившийся Хендрик Эйленбюрх. Рембрандту приятно было вспоминать о выразительных руках де Йонге, о его внимательных глазах, схватывающих тончайшие оттенки света и тени. «Успение богоматери» было мастерским произведением, лучшей из всех его гравюр, и все же ее сияющая медная поверхность долго вселяла в Рембрандта какое-то смутное беспокойство, пока он не сообразил, в чем дело: когда он работал над ней, его сильно смущало, правильно ли он сделал, воспроизведя на гравюре усталый наклон головы Саскии и золоченые ножки ее ложа. Какими же пустыми и надуманными казались ему теперь эти воображаемые страхи рядом с подлинными угрызениями совести и подлинной смертью!..