— Так просто исчезните, — сказал седой, — мир большой, исчезнуть всегда можно…
— У меня не так много денег, — ответила я, — да и потом: он не даст мне сделать этого. Если он решил…
— А он решил? — в уже знакомой мне манере переспросил седой.
— Вот это–то я и хочу знать! — сказала я каким–то очень тихим и очень торжественным голосом.
— Это невозможно, — сказал седой, — что бы я вам не предложил, я не могу сделать одного 6 я не могу впустить вас в его мозг, вы можете видеть, вы можете даже чувствовать, но вам не влезть в его мысли…
— Я догадаюсь, — сказала я, — я всегда была догадливой…
— Дети есть? — вдруг как–то обреченно спросил седой.
— Нет, — так же обреченно ответила я, — детей нет…
Седой затушил сигарету, я последовала его примеру.
— Посидите немного, — сказал седой и пошел к шкафам, напоминавшим аптечные.
Он начал открывать ящички, а я смотрела ему в спину.
У него действительно были маленькие и тоненькие ножки десятилетнего мальчика и мощный, мускулистый, накаченный, рельефный торс взрослого мужчины. И он был по–настоящему седым, с длинными волосами, забранными в хвост.
Я подумала о том, занимается ли он с кем–нибудь любовью, а если занимается, то кто это — мужчина или женщина. И какого роста. И как седой делает это. Я подумала об этом и почувствовала, что начала краснеть.
— Вот, — сказал седой, возвращаясь с какой–то коробочкой, — вот то, что вам надо!
Он сел обратно в кресло, положив коробочку на стеклянный столик, стоявший между нами. Между двумя пустыми чашками из–под кофе и рядом с пепельницей с двумя окурками. Моя сигарета была выкурена почти до фильтра, а на фильтре были хорошо заметны следы губной помады.
— Деньги, — сказал седой, — сколько у вас денег?
Я сняла сумочку с плеча, подумав, что вот ведь как странно: даже в туалете я не сняла ее, даже здесь, когда села в кресло и стала пить кофе. Пить кофе, курить и говорить седому, зачем я сюда пришла.
Я сняла сумочку, расстегнула, достала из нее пачку денег, туго перетянутых резинкой для волос. Моей собственной резинкой для моих собственных волос.
— Доллары, надеюсь? — вкрадчиво спросил седой.
— Доллары, — ответила я, вспомнив, как еще вчера ходила по обменным пунктам, чтобы выгадать на курсе.
— Доллары, — сказал седой, это хорошо, и сколько их?
Я пододвинула пачку к нему. Седой взял, легко стянул резинку и начал пересчитывать.
— Мало, — сказал он, закончив считать, — к сожалению, мало!
Я опять покраснела и почувствовала, как внизу живота снова резко заныло. Эти деньги были все, что я смогла достать. Заработать, отложить, занять. И их было мало.
Я посмотрела на седого и улыбнулась. Виновато улыбнулась и облизала губы языком. Седой ухмыльнулся и как–то очень расслабленно спросил: — А ты умеешь?
Я опять покраснела, на этот раз — до самых кончиков волос. Я поняла, о чем спросил седой. Как поняла и то, что готова сейчас на все. Даже встать на колени и взять у него в рот, если ему очень этого захочется. У меня больше не было денег, их было неоткуда взять, но уйти отсюда просто так я не могла. Я встала из кресла и сняла плащ.
— Успокойся, — властно сказал седой, — успокойся и сядь обратно!
Я продолжала стоять, растерянно глядя на седого.
— Сядь! — приказал он еще более властно.
Боль внизу живота стала невыносимой, мне опять безумно захотелось в туалет. Второй раз за какие–то несколько минут. То ли пять, то ли десять.
— Сядь! — вновь проговорил седой. — И не делай глупостей!
Боль так же внезапно прошла и я села обратно в кресло.
— Я дам тебе это и скажу, что делать, — тихо проговорил седой, — и ты мне останешься должна.
— Сколько? — так же тихо спросила я.
— Еще столько же, — сказал седой, — если ты выживешь, если тебя не убьют… Он что, действительно хочет тебя убить?
— Да, — выжала я из себя, — хочет…
— Значит, это будет аванс… А если он тебя не убьет, то ты со мной рассчитаешься сполна… Скажем, через месяц… Месяца хватит?
Я подумала о том, смогу ли найти за месяц еще точно такую же сумму денег. Эту я собирала полгода. Но седой готов ждать еще месяц и мне не надо было вставать перед ним на колени и брать у него в рот. Может быть, через месяц, если я не найду такой же суммы и если останусь в живых. Взять в рот, лечь под него, сделать все, что угодно, но не сейчас.
— Хватит… — сказала я и неуверенно добавила: — Наверное…
— Месяц… — почти что пропел седой, — если тебя не убьют…
Я снова закурила и посмотрела в сторону коробочки.
— Возьми, — проговорил седой, — возьми и открой!
Я взяла коробочку. Она была легкой, почти невесомой. Сверху обтянута черной кожей, маленькая серебристая защелка сбоку. Серебристая защелка из какого–то металла.
— Открой, — опять тем же властным голосом сказал седой.
Я открыла коробочку легко, без напряжения. В ней лежали два матовых шестигранных кубика. Каждый не больше сантиметра в диаметре.
— Один — тебе! — седой аккуратно взял кубик, повертел его перед моим лицом и положил обратно. Я заметила, что этот кубик лежал слева.
— Второй — ему! — седой повертел перед моими глазами правым кубиком.
— Что с ними делать? — очень тихо спросила я. — Съесть?
Седой засмеялся, вначале негромко, потом все сильнее и сильнее, пока на глазах его не показались слезы.
— Чего в этом смешного? — обиженно спросила я.
Седой промокнул глаза большим, отлично выглаженным носовым платком, а потом наклонился ко мне через стол.
— Съесть, — сказал седой. — съесть… Съесть, а потом выкакать обратно. Ты за это платишь такие деньги?
— Тогда что с ними делать? — опять спросила я.
Седой снова взял левый кубик из коробочки и пристально посмотрел на меня.
— Раздевайся! — сказал седой.
— Вся? — смущенно спросила я.
— Нет, — сказал седой, — грудь, оголи грудь…
Я медленно расстегнула кофточку, помедлила, потом сняла ее совсем и посмотрела на седого.
— Лифчик, — сказал седой, — лифчик тоже снимай!
Я сняла лифчик, чувство было такое, что я сижу на приеме у врача. Я больше не краснела, седой перестал быть мужчиной, даже таким, с ногами десятилетнего ребенка.
— Все? — деловито спросила я.
Седой встал и подошел ко мне. Грудь начала покрываться пупырышками — в помещении было не очень тепло.
Я никогда не стеснялась своей груди, когда–то я ей даже гордилась. Лет десять назад. Сейчас уже не горжусь, но все еще не стесняюсь. Седой смотрел на мою грудь, я чувствовала, как она покрывается пупырышками и как отчего–то немеют соски. Седой вдруг больно ущипнул меня за левую грудь, так больно, что я вскрикнула.
— Все хорошо, — сказал седой, — все просто отлично!
И с этими словами он прижал кубик к моей левой груди.
Я почувствовала жжение.
Вначале легкое, потом все сильнее и сильнее.
Жжение и как будто укус.
Кубик перестал быть матовым, вначале он стал совсем прозрачным, как хорошо отмытое окно, а затем начал становиться цвета моей кожи.
И стал в эту кожу врастать.
Я смотрела, как он врастает в мою грудь, будто буравя в ней норку. Кубик буравил норку в моей левой груди и исчезал в ней, как крот в земляном ходу.
Жгло уже изнутри, вся грудь была горячей, такой горячей, что я боялась к ней прикоснуться.
И вдруг все это кончилось. Норка заросла, крот исчез в земле, кубик уютно устроился где–то внутри моей левой груди, чуть ли не по прямой линии от соска.
— Я же сказал, — улыбнулся седой, — все будет хорошо, все будет просто отлично!
Я оделась и вновь села в кресло.
— А что дальше? — спросила я.
— Дальше самое сложное, — сказал седой. — Ты ведь не можешь привести его сюда?
— Не могу, — согласилась я.
— Тогда ты должна сама придумать, как сделать это! — с этими словами седой закрыл коробочку и протянул ее мне.
— Обязательно в левую грудь? — спросила я.
— Обязательно, — сказал седой, — если, конечно, у него сердце с левой стороны…
— С левой, — я утвердительно кивнула головой, — это я точно знаю, что с левой…
— Через месяц, — сказал седой, — думаю, что ты успеешь…
— Я все буду видеть? — спросила я.
— И даже чувствовать, — ответил седой, провожая меня до двери. — Разве что мысли читать не будешь.
Внутри моей левой груди уже все успокоилось, разве что немного покалывало, с холодком и даже приятно…
— Удачи! — сказал седой, закрывая за мной дверь.
— А почему человеков? — спросила я, не удержавшись.
— Было человека, — пробурчал седой, удерживая дверь приоткрытой, — только народ плохо шел, пришлось переделать…
— И что, лучше стало? — поинтересовалась я.
— Не жалуюсь, — ответил седой, закрывая дверь.
2
Я медленно шла в сторону центра по правой стороне улицы и думала о том, какая я, все таки, дура.
Дура в плаще и с сумочкой на плече.
И со странным кубиком, вбурившимся в мою левую грудь. Впившимся, присосавшимся, вползшим в нее, в ней исчезнувшим.
Имплантант.
Самоимплантант.
А я — дура.
Дура, вбившая себе в голову, что ее хотят убить.
Собственный муж, между прочим, как это не смешно, я все еще ношу на пальце кольцо.
Нормальные женщины имплантируют себе в грудь силикон. От этого грудь становится как на картинке. Хотя, скорее всего, это ненормальные женщины — сейчас ведь доказано, что все эти операции вредны для здоровья. Может быть рак груди и вместо картинки ты получишь дырку. Берут ножницы, чик–чик — и в картинке дырка.
Мне хотелось плакать, я чувствовала, как глаза превращаются в две щелки, из которых вот–вот, да хлынут слезы.
Дура шла по улице и плакала. В спину дуре бил ветер, дул ветер в спину дуре, дура шла вместе с ветром, дуру хотели убить.
Вопрос — за что?
Кубик в груди молчал по этому поводу. Пока молчал. Второй кубик лежал в коробочке, коробочка лежала в сумочке, сумочка была на ремешке, ремешок был на плече. Сумочку на ремешке придумала Коко Шанель, это я точно помню. Как и маленькие черные платья без рукавов. У меня тоже есть такое, висит дома, в шкафу, я давно его не надевала, потому что потолстела. Этому платью года три… Нет, меньше… Два с половиной, не больше…