Я постоянно пропадал у Фурнеза. Там я находил сколько угодно превосходных девушек, которые мне охотно позировали; тогда еще не приходилось, как теперь, преследовать маленькую модель в течение часа с риском оказаться в конце концов только противным стариком. Я приводил с собой к Фурнезу многих клиентов; в благодарность он заказал мне свой портрет и портрет своей дочери, грациозной мадам Папильон. Я изобразил папашу Фурнеза в белой куртке кондитера, пьющим стаканчик абсента. Этот холст, принятый тогда как верх вульгарности, впоследствии, когда мои работы стали цениться на аукционах Друо, был объявлен изысканной вещью. И те самые люди, которые сегодня с такой уверенностью говорят об утонченной манере портрета папаши Фурнеза, сами не рискнули бы разориться на пять луи за портрет в те времена, когда пять луи мне были бы так полезны! Единственная польза от моих друзей для меня заключалась в том, что они заставляли позировать мне своих подруг — славных, добрых девушек.
Портрет папаши Фурнезе. 1881
И если случайно я получал платный заказ на портрет, то сколько трудностей приходилось преодолеть, чтобы получить деньги! Мне особенно памятен портрет жены сапожника, который я сделал за пару ботинок. Всякий раз, когда я считал картину уже готовой и посматривал на свои ботинки, являлась тетушка, дочь или даже старая служанка:
«Не находите ли вы, что у моей племянницы, моей мамы, нашей барыни нос немного короче?..»
Чтобы наконец получить свои ботинки, я сделал заказчице нос мадам Помпадур. Но тогда начиналась новая история: только что глаза были совсем хороши, между тем как теперь кажется, будто бы… и все семейство теснилось вокруг портрета в поисках еще не замеченных дефектов. А хорошее все-таки было время!..
И все это пустяки, если вспомнить случай с моим приятелем Б., который спросил меня как-то, что я возьму за портрет его «маленькой подруги». Я ответил ему: «50 франков». Тридцать пять лет спустя он привел ко мне женщину, в которой не было ничего ни на су:
«Мы — позировать для портрета», — сказал он.
«Какого портрета?»
«Ну вы же сами знаете, Ренуар, еще до 1870 года, помните, вы обещали мне сделать женский портрет за 50 франков? Вот, видите ли, мадемуазель — дочь генерала, у нее дворянские грамоты!..»
Я должен был подчиниться, но, шутки ради, попросил свою патентованную модель снять шляпу с цветами, убрать муфту и маленькую собачку; словом, я лишил мою модель всех тех аксессуаров, которые в глазах любителя являются главными достоинствами картины[27]…
Я. — Вы начали рассказывать о ваших первых картинах времен «Гренуйер», то есть написанных в 1868–1869 годах, — не к этому ли времени относится большой снежный пейзаж с фигурами?
Ренуар. — Да, конькобежцы и гуляющие в Булонском лесу. Я всегда терпеть не мог холода, и что касается зимних пейзажей, то вот только всего… Я вспоминаю, впрочем, два-три маленьких этюда. И к тому же если и не бояться холода, то стоит ли писать снег, эту проказу на природе?!
Я. — Не к тому ли времени относится «Гарем»?
Ренуар. — Да, «Гарем» действительно 1869 года. Эта картина сохранилась благодаря чистой случайности. Вскоре после того, как она была написана, я менял квартиру. Я всегда старался отделаться от больших холстов, покидая мастерскую; поэтому я оставил там картину. Когда консьержка спросила меня, все ли я взял, я поторопился сказать «да» и шмыгнул за дверь. Я забыл и думать об этой вещи. И вдруг, много времени спустя, на той же улице какая-то женщина подбегает ко мне:
«Вы не узнаете меня, я ваша прежняя консьержка. Я постаралась сохранить картину, которую вы забыли у меня…»
«А, спасибо, я зайду взять ее».
И я твердо решил не ходить никогда по этой улице. Время шло. Однажды, проходя отдаленным кварталом, я опять нос к носу столкнулся с этой доброй женщиной:
«А ваша картина, помните?» — вскричала она.
Одалиска (Алжирская женщина). 1870
Тогда я понял, что эта заколдованная картина будет преследовать меня всю жизнь и, чтобы избавиться от этой напасти, мне придется потратить мои кровные сорок су на фиакр!.. Позже я продал «Гарем» с одиннадцатью другими холстами, все вместе за пятьсот франков. Там были «Тоннель», «Портрет Сислея», «Женщина, приложившая палец к губам» и портрет самого покупателя… человека, который был мне хорошо знаком. Не догадываетесь, о ком я говорю? Кондитер, ставший художником… Однажды я зашел к нему купить пирожное. Я застал его закрывающим ставни лавочки. «Решено, — сказал он мне, — я бросаю свое печенье, чтобы стать художником. В нашем проклятом ремесле стоит пирожному пролежать неделю, как его приходится продавать со скидкой. Вы же, художники, вы — хитрюги с вашим товаром, который никогда не портится и даже с годами повышается в цене!»
«Гарем» на Монмартре (Парижанки в костюмах алжирских женщин). 1870
Купание на Сене. Около 1869
Этот «Гарем», о котором я только что рассказал вам, Воллар, напомнил мне о другой вещи, написанной в том же году и изображающей «Восточную женщину». Я написал ее в Париже, в мастерской. Моделью была жена торговца коврами… Вот, пожалуйста, при этой мании любителей к моей старой манере, вот дело для вас: попытайтесь-ка найти эту картину.
Фантен-Латур. Мастерская на бульваре Батиньоль. 1870
В течение ряда лет я справлялся у всех торговцев коврами о «Восточной женщине». Наконец однажды мадам И., антикварша, у которой был магазин на Больших бульварах, почти рядом со мной, приглашает меня полюбоваться своим портретом кисти Бенжамена Констана. «У меня есть еще и другой портрет, но он написан менее известным художником. Я бы охотно рассталась с ним».
Я не полюбопытствовал справиться об этом «менее известном» художнике, но, отправившись после нескольких приглашений посмотреть Бенжамена Констана, я услышал от мадам И.:
«Нам посчастливилось найти только что покупателя, который заплатил триста франков за мой другой портрет, который писал какой-то Ренуар еще тогда, когда я торговала восточными коврами».
Глава VIВо время войны 1870 года и при Коммуне
Ренуар. — Когда была объявлена война, генерал Дуе, мой знакомый, предложил мне служить под его началом. Предложение было соблазнительно, но я никогда не старался устраивать свои дела и всегда предоставлял событиям распоряжаться мной. Я предпочел просто оставаться на своем месте. Удачное предчувствие! В первой же битве генерал Дуе попал в плен и был отвезен в Германию. При моем хрупком здоровье я, наверное, сложил бы там свои косточки; зато теперь я проводил зиму в Бордо, куда был послан мой полк — 10-й конных стрелков.
Мой командир, видя мою жизнерадостность и, смею сказать, дух изобретательности, считал меня рожденным для военной службы и рекомендовал мне продолжать военную карьеру. Что, если бы я занялся всеми профессиями, которыми меня пытались соблазнить! Я уже рассказывал вам, что в моей юности Гуно — мой преподаватель сольфеджио в коммунальной школе, где я учился, — настаивал, чтобы родители отдали меня учиться пению. Я как-то встретил старого друга нашей семьи, который напомнил мне время, когда я пел мои соло в церкви Св. Евстафия!
Я вернулся из Бордо в Париж в 1871 году — как раз во время Коммуны. Мне пришлось тотчас же покинуть мою мастерскую на улице Висконти, потому что повсюду падали снаряды и оставаться там стало опасно. И так как тогда я решительно предпочитал кварталы левого берега, я нанял комнату на углу улицы Дракона.
К началу войны я стал приобретать некоторую известность; портрету Базиля, написанному тогда, даже посчастливилось быть замеченным Мане, который вообще не был склонен хвалить то, что я делал. Во всяком случае, так как перед каждой моей картиной он повторял: «Нет, это не портрет Базиля», я мог предположить, что по крайней мере однажды я написал кое-что не слишком плохое.
С войной мои дела испортились, и теперь, при Коммуне, я скитался без единого су из Парижа в Версаль и из Версаля в Париж, пока мне не посчастливилось встретить какую-то славную даму из Версаля, которая заказала мне за триста франков свой портрет и портрет дочери. Надо заметить, что я не получил от нее никаких замечаний ни по поводу рисунка, ни по поводу живописи. Впервые мне не пришлось слышать пожеланий ценителя: «Что, если бы вы еще несколько закончили фигуру!» Ну, еще полбеды, когда слышишь это от людей, решительно ничего не понимающих, но когда даже мой друг Берар!.. Показываю ему как-то этюд нагой женщины, которым я был достаточно удовлетворен, — и вдруг он говорит:
«Ах, если бы еще два-три сеанса!»
«А, вот как, благодарю покорно, я-то думаю, что о своей работе только я и могу судить — закончена она или нет!»
И так как Берар смотрел на меня с удивлением, я продолжал:
«Ну вот, если я пишу зад и у меня явится желание пошлепать его, — значит, он готов!»
Но вернемся к Коммуне. Эти блуждания между Парижем и Версалем были сопряжены с некоторыми неудобствами, меньшим из которых была опасность попасть в руки толпы коммунаров (которые насильно записывали в полки федералистов) с прелестной перспективой свернуть себе шею при возвращении в Париж друзей порядка.
Однажды, когда я писал этюд на террасе в Тюильри, федералистский офицер обратился ко мне: «Добрый совет — удирайте и чтобы вас здесь больше не видели, так как мои люди уверены, что ваша живопись только предлог и что вы снимаете карту окрестностей, чтобы предать нас версальцам».
Я не заставил просить себя дважды и поскорее убрался, счастливый, что так легко отделался.
Однако, здраво рассуждая, не мог же я постоянно рассчитывать на такое же счастье; иногда случалось хуже рисковать, как, например, в тот раз, когда коммунары остановили омнибус, в котором я ехал, и арестовали всех пассажиров. Мне удалось спастись, нырнув с империала под лошадей и проскользнув между ними. Можете себе представить, как я ненавидел всех их. Но когда я увидел вблизи версальцев, я должен был признать, что и они не луч