Ничто так не сбивает с толку, как простота. Я вспоминаю возмущение Жюля Дюпре на одной из наших выставок: «Теперь пишут, как видят: даже не подготовляют холстов… разве великие и сильные…»
Я. — А как «великие и сильные» подготовляли свои холсты?
Ренуар. — Дюпре предпочитал подготовки на сурике, бывшие тогда в большом почете. Считалось, что подобная подготовка холста сообщает живописи «звучность», что, по существу, было справедливо, но «великие мастера» того времени при всем своем сурике писали вещи, в которых не хватало звучности и которые, кроме того, трескались по всем направлениям. Что станет со временем с картинами, подобными «Анжелюс»?[28] Картины Дюпре уже текут от битума.
Какая необыкновенная эпоха! Три четверти своего времени люди проводили в мечтах! Считалось необходимым, чтобы сюжет откристаллизовался в голове, прежде чем он будет осуществлен на холсте. Можно было слышать такие фразы: «Художник переутомляется; вот уже три дня, как он мечтает в лесу!» И если бы еще вся эта «литературщина» кормила своих приверженцев! Но ведь за исключением немногих, вроде Дюпре, Добиньи, наконец, Милле, которые преуспевали, целая толпа бедняков, принимая всерьез легенду о художнике-«мечтателе» и «мыслителе», проводила время перед своими неизменно пустыми холстами, оперев голову на руки! Вы можете представить, как презирали они нас, замазывавших свои холсты и старавшихся, по примеру древних, писать радостными тонами картины, из которых была старательно изгнана всякая «литература».
Я. — Не следовали ли импрессионисты иноземным влияниям? Японского искусства, например…
Ренуар. — К сожалению, да, в начале. Японские гравюры интереснее всего именно как японские гравюры, то есть при условии, если они остаются в Японии; потому что никто без риска наделать глупостей не может присваивать себе несвойственное своей расе. Иначе быстро придут к некоторому виду универсального искусства, лишенного всякой собственной физиономии. Я был очень благодарен критику, который когда-то написал, что я решительно принадлежу к французской школе. «Если я счастлив, — сказал я ему, — принадлежать к французской школе, то не потому, что я превозношу превосходство этой школы над другими, но потому, что, будучи французом, я должен принадлежать моей стране».
Я. — Вы рассказывали мне о вашей выставке 1877 года, но не сказали ничего о картинах, которые написали с 1874 по 1877 год.
Ренуар. — Я припоминаю «Танцовщицу», «Мулен де ла Галетт», «Ложу» — эта последняя, несомненно, сделана в 1874 году, а потом, подождите… «Женщина с чашкой шоколада»… Как-нибудь припомню вам и другие. Всего-то их в жизни было столько, что все это несколько затуманилось в моей памяти.
Я. — Я вспоминаю двух любителей у Дюран-Рюэля на выставке ваших произведений. Один другому объяснял достоинства и, разумеется, также и недостатки каждой картины. Но перед «Ложей» он сказал: «Здесь только остается снять шляпу».
Ренуар. — Я их знаю, этих покровителей искусства, которые проявляют величайшее уважение к картинам после того, как они оставляли авторов голодать во время работы над этими самыми картинами. Вот, например, «Ложа», — именно ее я таскал повсюду, стараясь получить за нее пятьсот франков, пока не напал на папашу Мартена, старого торговца картинами, который наконец обратился к «импрессионизму» и от которого я смог получить за мою картину четыреста пятьдесят франков и был счастлив! Папаша Мартен находил эту цену сверх всякой нормы, но я не мог сбавить ни сантима: эта сумма как раз была необходима мне для уплаты за квартиру и у меня не было больше никаких ресурсов. Так как торговец уже имел покупателя для моей картины, он должен был согласиться на мои требования. Поверьте, он не один раз попрекал меня этим случаем, когда ему поневоле пришлось заплатить за один-единственный холст такую уйму денег.
Танцовщица. 1874
Папаше Мартену вскоре пришлось пережить еще худшую неудачу. Отправившись за очередной покупкой к своему «протеже» Йонкинду, который обыкновенно продавал ему свои картины за постоянную плату в сто франков, он услышал от художника:
«Эге, папаша Мартен, теперь уже больше не сотенка, а тысчонка!»
Задыхаясь от негодования, папаша Мартен ушел и второпях даже забыл свой знаменитый мешок, с которым никогда не расставался во всех своих странствиях в расчете на покупку старого металла или на другие возможные оказии. А каково было его возмущение «маленьким меню» Йонкинда, которого он застал как раз за столом. Долго еще после этого случая папаша Мартен вспоминал, когда говорили об Йонкинде: «Прохвост! Он ест спаржу в разгар зимы!»
Выход из консерватории. 1877
Бал в Мулен де ла Галетт. 1876
Я. — Вы были знакомы с Йонкиндом?
Ренуар. — Это одно из приятнейших воспоминаний моей молодости. Я никогда не встречал более живого человека. Однажды мы сидели на террасе кафе. Вдруг Йонкинд, подымаясь как на пружине, вырастает над ошеломленным прохожим:
«Вы меня не знаете? Это я — великий Йонкинд!» (Он был очень высокого роста.)
В другой раз какие-то провинциальные буржуа пригласили на завтрак Йонкинда с дамой. В конце завтрака он поднимается со стаканом в руках и провозглашает своим низким голосом, на своем необыкновенном голландско-французском жаргоне:
«Я должен вам сделать признание: мадам X. мне не жена, но это такой ангел!»
Кроме папаши Мартена, — продолжал Ренуар, — на Монмартре был еще другой торговец, который торговал очень хорошими картинами. Но вы, Воллар, наверное, знали Портье? Какая чертовская манера была у него повышать цену на свой товар: «Не покупайте эту картину! Она слишком дорога!» Любитель обыкновенно покупал. Надо сказать, что дорогой ценой еще в 1895 году считались две тысячи франков за Мане лучшего качества.
У Портье были антресоли на улице Лепик, а папаша Мартен торговал в первом этаже в конце улицы Мучеников. Конечно, это более чем скромно, но какие великолепные картины можно было видеть у них! Всю школу «импрессионистов» и, кроме того, Коро, Делакруа, Домье; да что там говорить! Ведь это у папаши Мартена Руар купил большую часть своей коллекции, в том числе знаменитую «Даму в голубом» Коро, за которую он заплатил три тысячи франков — цену скандальную для той эпохи и которую «друзьям Лувра» пришлось так сильно повысить на распродаже Руара.
Но, возвращаясь к улице Сен-Жорж, среди картин, которые я написал в этой мастерской, я вспоминаю «Цирк» — девочек, играющих с апельсинами; портрет в натуральную величину поэта Феликса Бушо; пастельный «Портрет мадам Корде» и, наконец, «Жена и дети Моне» — в саду Моне в Аржентейе. Мне случилось приехать к Моне как раз в тот момент, когда Мане приготовлялся писать этот сюжет, и, судите сами, мог ли я упустить такой прекрасный случай, имея модели тут же перед собой! Когда я уехал, Мане обратился к Клоду Моне: «По дружбе к Ренуару вы должны бы были посоветовать ему бросить живопись. Вы сами видите, что это совсем не его дело!»
Глава VIIIСерьезные покупатели
Ренуар. — Первых «серьезных» покупателей я нашел среди своих друзей, таких, как С., которого вы хорошо знали. Это был тип настоящего друга, так как он покупал у меня картины, только чтобы сделать мне приятное, о самой живописи он мало беспокоился, и, кроме того, он рисковал заслужить упреки своей жены, расходуя триста — четыреста франков на вещь бесполезную и «уродливую на вид». Так, например, хорошо знакомая вам «Женщина, кусающая палец», за которую он заплатил мне около двухсот пятидесяти франков, была надолго сослана в коридор его женой, находившей эту картину немного дорогой, немного вульгарной и сверх всего представляющей модель в позе не совсем «comme il faut»[29]. Но однажды, когда мадам С. в двадцатый раз повторяла мне: «Ах, эта картина!» — я имел удовольствие ей ответить:
«Вы от нее избавитесь, мадам, так как мой друг Кайеботт поручил мне предложить вашему супругу тройную цену за нее и так как я думаю, что ваш супруг больше, чем кто-нибудь другой, не сочтет эту цену ненормальной…»
«Но я никогда не говорила, что мне не нравится эта картина! — протестовала мадам С. — За исключением некоторых, совсем незначительных мелочей…»
Я охотно узнал бы, что это были за «незначительные мелочи», но мадам С. без дальнейших объяснений позвала лакея, приказала принести молоток и гвозди, и моя картина была повешена на виднейшем месте, в зале. Мадам С. оказалась не из тех, кто позволяет себе соблазниться перспективой выгоды. Нет, она совсем не была похожа на свою подругу, мадам Н., для которой я написал за пять луи маленькую «Головку ребенка». Через несколько лет кто-то сказал ей:
«Позвольте, да у вас есть Ренуар!»
«Да, — сказала мадам Н. — Иначе говоря, мертвый капитал в пять луи!»
«Пять луи, — вскричал собеседник. — Вы можете приписать ноль!»
Мадам Н. остолбенела при мысли, что столько денег лежит без толку. И когда вернулся муж, она вручила ему уже снятую со стены картину со словами: «Беги скорее с этой вещью к Дюран-Рюэлю!»
Эту симпатичную мадам Н. я застал однажды в слезах:
«Можете себе представить, мосье Ренуар, мой муж обманывает меня после тридцати лет верности!»
Тридцать лет верности! Я подумал, что она немного преувеличивает. Но так как я все-таки стал говорить ей, что тридцать лет верности — ведь это великолепно, она продолжала:
«И это еще не все. У меня есть доказательства, что эта распутница не переставала получать свои пятьсот франков неизвестно за что во время нашего пребывания на даче».
Через С. я познакомился с некоторыми другими любителями — Дёдоном, Эфрусси, Бераром… Этот последний привел ко мне однажды банкира Пилле-Виля, который как раз искал портретиста; однако же я оказался неподходящим. «Вы понимаете, конечно, — сказал он мне, — я в этом не разбираюсь, да если бы и разбирался, мое положение обязывает меня иметь у себя картины дорогостоящих авторов. Поэтому мне п