ридется обратиться к Бугеро, если только я не найду другого художника, который бы котировался выше».
По счастью, были еще и другие любители, такие, например, как мосье де-Беллио, которые решались иметь у себя «дешевую живопись». Но эти любители представляли такое исключение, что «вытряхивать» нам приходилось всегда одних и тех же.
Всякий раз, когда кто-нибудь из нас нуждался в двух сотнях франков, он бежал в кафе «Риш» в час завтрака; там можно было наверняка встретить мосье де-Беллио, покупавшего даже не глядя картины, которые ему приносили. Таким образом, он скоро так заполнил свою квартиру, что нанял еще другую, куда складывал приобретенные холсты. И если после смерти мосье де-Беллио осталось громадное состояние в картинах, которые ему почти ничего не стоили, можно, по крайней мере, сказать с уверенностью, что целью его было не составление собрания картин.
Но я вспоминаю еще кое-какие картины, сделанные на улице Св. Георгия: «Завтрак» — теперь — во Франкфуртском музее, «Женщину с чашкой шоколада». Тип женщины, который я особенно любил писать, — Маргарита. В то время у меня была еще другая модель, тоже красивая девушка и прекрасно позировавшая, — Нини; но я все-таки предпочитал Маргариту. В Нини мне не нравилась некоторая примесь бельгийского типа.
Я. — Какие костюмы вы пишете охотнее всего?
Ренуар. — Сказать по правде, больше всего я люблю обнаженных женщин, но когда мне приходится писать одетую женщину, я все-таки предпочитаю платье «La robe princesse», которое придает женщине такую красивую, гибкую линию.
Я замечаю, что не рассказал вам о «Мулен де ла Галетт». Эта картина тоже написана на улице Св. Георгия (1875).
Франк Лами, переворачивая подрамки в моей мастерской, нашел эскиз «Мулен де ла Галетт», сделанный по памяти. «Совершенно необходимо написать эту картину», — сказал он мне.
Это было очень сложно — найти модели, сад… Мне посчастливилось получить заказ, который был мне оплачен по-царски: портрет дамы с двумя девочками за тысячу двести франков. Тогда я нанял на Монмартре за тысячу франков в месяц дом, окруженный большим садом; там-то я и написал «Мулен де ла Галетт», «Качели», «Выход из консерватории», «Торс Анны»… По поводу этой последней картины меня немало упрекали за фиолетовые тени на теле!
«У вашей модели была оспа!» — сказал мне один художественный критик, и можно было почувствовать, что только ради приличия он не называет другую болезнь, похуже[30].
В этом же саду я сделал несколько портретов мадемуазель Самари. Какая прелестная девушка! Какая кожа! Положительно, она освещала все вокруг себя!
Мне посчастливилось найти в Мулен де ла Галетт девушек, которые охотно позировали; например, вот те две, что изображены на переднем плане моей картины. Одна из них, назначая часы нашей работы, писала мне на бумаге с золотым обрезом. И как-то раз я ее встретил на Монмартре с бидонами молока. Я узнал потом, что у нее была маленькая холостяцкая квартирка, которую ей меблировал один из представителей золотой молодежи с разрешения ее матери, согласившейся лишь при условии, чтобы она не оставляла своей почтенной профессии.
Портрет Шоке. 1876
Я боялся сначала, чтобы более или менее влюбленные поклонники моих моделей, которых я подцепил в Мулен де ла Галетт, не помешали своим подругам приходить в мастерскую, но они тоже оказались славными малыми; я даже заставил кое-кого себе позировать. Не надо все-таки думать, что эти девушки были доступны кому угодно. Среди этих детей улицы были строгие добродетели. Я вспоминаю одну, совершенно в моем вкусе; я помню ее стоящей в экстазе перед витриной ювелирных изделий на улице Мира. Я был с Дедоном и одним из его друзей — бароном Ротшильдом. Этот последний сказал нам:
«Мне хочется осуществить мечты этого ребенка!» — и, обращаясь к ней: «Мадемуазель, хотелось бы вам это кольцо?»
Тогда она начала так кричать, что прибежал агент и забрал нас всех в участок. Когда она объяснила, в чем дело, полицейский комиссар, извинившись всячески за своего неловкого агента, задал нашей простушке первосортную головомойку. Уходя, мы слышали окончательные фразы: «Вот еще индюшка… Как!.. Когда сам господин барон!..»
Портрет Берты Моризо. 1872
Я. — Недавно я видел на одной выставке ваших «Вышивальщиц». Не в Мулен де ла Галетт ли вы нашли таких принцесс? И когда?
Ренуар. — Эта картина не так стара (около 1900–1905 г.). Что касается ваших «принцесс», так это просто мои горничные… А ко времени «Мулен де ла Галетт» относится еще один холст — «Девочка в голубом переднике». Она написана тоже на Монмартре, под открытым небом.
Я. — А панно, изображающие танцы? Те, что у Дюран-Рюэля?
Ренуар. — Они сделаны после «Мулен де ла Галетт». Одна из танцующих — моя жена. Другая модель — Сюзанна Валадон, которая потом занялась живописью! А мой друг Лот позировал для обоих кавалеров. Он изображен также в «Лодочниках» с Летренгезом и Эфрусси.
Я. — Кажется, к тому же времени относится аукцион, устроенный вами вместе с Клодом Моне, Сислеем и Бертой Моризо в отеле Друо?
Ренуар. — Когда мне удалось получить этот заказ на тысячу двести франков, который позволил нанять сад на улице Корто, я подумал: «А ведь, пожалуй, нашлись бы еще храбрецы, склонные оплатить наши холсты дюжиной сотен франков, если бы только они нас знали. Ударим-ка погромче нашим аукционом в отеле Друо!» Мои друзья с энтузиазмом поддержали эту идею. Мы собрали двадцать картин — избранных, — так нам казалось по крайней мере. А в результате продажа дала нам две тысячи сто пятнадцать франков, так что мы даже не смогли покрыть расходы и остались должны аукционисту.
Однако некто мосье Азар храбро поднял цену на один из моих холстов — «Новый мост» — до трехсот франков[31]. Но никто не последовал его примеру.
Как бы то ни было, этот аукцион имел для меня счастливые последствия: я познакомился там с мосье Шоке. Это был министерский служака, который при своих весьма скудных ресурсах сумел создать одно из самых замечательных собраний. Правда, в то время и даже гораздо позже для того, чтобы коллекционировать, не надо было быть богатым, — достаточно было иметь немного вкуса.
Мосье Шоке случайно зашел в отель Друо во время выставки наших картин. Он соблаговолил найти в моих картинах некоторое сходство с произведениями Делакруа, своего божества. В самый вечер аукциона он прислал мне письмо, в котором, делая всевозможные комплименты моей живописи, просил меня написать портрет мадам Шоке. Я тотчас же согласился. Мне редко приходится отказываться от заказов на портреты. Когда модель уж совсем дрянцо, я принимаю это как испытание. Художнику полезно время от времени справляться со скучной работой… На просьбу, например, написать портрет мадам Л. я отвечал, что не умею писать хищных зверей! Не таков был случай с мадам Шоке. Если вы видели этот портрет, Воллар, может быть, вы заметили вверху портрета копию с Делакруа? Этот Делакруа был в коллекции Шоке. Сам Шоке просил меня поместить Делакруа в моей картине:
«Мне хочется иметь вас вместе, — вас и Делакруа».
Как только я познакомился с мосье Шоке, я стал думать, как бы заставить его купить что-нибудь у Сезанна. Я провел его к папаше Танги, где он приобрел маленький этюд нагого тела. Он был восхищен своей покупкой и по дороге домой твердил:
«Как это будет прекрасно выглядеть между Делакруа и Курбе!»
Но, протягивая руку, чтобы позвонить у своей двери, он остановился:
«Что скажет Мари? Послушайте, Ренуар, сделайте мне одолжение. Скажите, что этот Сезанн принадлежит вам, и, уходя, забудьте взять его с собой. У Мари будет время привыкнуть к этой вещи, прежде чем я признаюсь, что она моя!»
Эта маленькая хитрость увенчалась полным успехом, и мадам Шоке, чтобы доставить удовольствие супругу, очень быстро освоилась с живописью Сезанна. Что касается самого мосье Шоке, то его восхищение Сезанном, которого я не замедлил привести к нему, дошло до того, что при нем невозможно было заговорить о каком-нибудь художнике, чтобы он не вставил сейчас же: «А Сезанн?»
Если бы вы слышали рассказ мосье Шоке о том, как во время своего пребывания в Лилле, его родном городе, он просвещал своих сограждан, гордых восходящей в Париже славой другого лилльского уроженца — Каролюса Дюрана. «Каролюс Дюран? — спрашивал Шоке у тех, кто говорили ему об авторе „Дамы в перчатках“. — Каролюс Дюран, да нет же, я никогда не слыхал такого имени в Париже. Уверены ли вы, что не ошибаетесь? Сезанн, Ренуар, Мане — вот имена живописцев, о которых говорит весь Париж! Но ваш Каролюс! — решительно, вы, должно быть, ошиблись!»
Кстати, о других ценителях. Видали ли вы, Воллар, коллекцию мосье де-Беллио, о котором я только что говорил? Там был мой маленький автопортрет. Теперь все расхваливают этот незначительный эскиз. В те времена я бросил его в мусорный ящик; мосье Шоке попросил разрешения взять его себе. Я был очень смущен. Через несколько дней он принес мне тысячу франков. Оказывается, мосье де-Беллио пришел в такой восторг от этого клочка холста, что отвалил ему эту необычную сумму… Вот каковы были ценители в те времена!
Однако же, надо признаться, и тогда это были исключения, так как на каждого Шоке, Беллио, Кайеботта, Берара приходилось столько других… и потом эта жадность буржуа!
Однажды я прихожу к С. и нахожу его в слезах.
«Это из-за Жозефа» (его сын), — говорит он мне.
Я подумал, что тут замешана женщина. Вы понимаете, когда мальчишке двадцать лет, а у отца рента в пятьсот тысяч франков!..
«Нет, вы ошиблись, — говорит С., — я плачу от счастья: я замечаю в Жозефе скупость!..»
Я. — Я едва не забыл спросить вас о портрете мадам Доде. Ведь и он тоже эпохи «Мулен де ла Галетт»?
Ренуар