Он припарковался у серых, унылых стен СИЗО. Воздух здесь был густым и тяжелым, он пах сыростью, безнадёгой и хлоркой. Резкий, тошнотворный контраст после стерильной высоты «Зенита». Здесь всё было настоящим. Приземлённым. Грязным.
Марина была ключом. Единственным. И Зимин это тоже знал.
Комната для допросов была такой же серой и безликой, как и всё здание. Марина сидела напротив, и даже в мешковатой тюремной робе её осанка была идеальной. Редкий, точный механизм, случайно заброшенный в кучу ржавого металлолома.
Глеб сел, не стал ходить вокруг да около, вся его дипломатия осталась там, в ресторане, смятая вместе с салфеткой. Он молча достал телефон, открыл фотографию царапины и положил его на стол экраном вверх.
— Вы защищаете не себя. Вы защищаете часы. Пора объяснить, что это такое на самом деле.
Её маска не треснула — на миг стала прозрачной. Резкий, почти беззвучный вдох. Её пальцы, до этого спокойно лежавшие на столешнице, сжались в кулаки так, что побелели костяшки. Взгляд был прикован к экрану.
— Кто это сделал, Марина? — Глеб наклонился вперёд, понизив голос до шёпота. — Корт? Или тот, кто его убил?
Она медленно подняла на него глаза. В них больше не было холодного высокомерия. Была загнанная усталость. И страх.
— Вы… вы не понимаете, — её голос был тихим, напряжённым, как натянутая струна. — Это не просто деталь. Это не поломка. Это… калибровка.
— Калибровка чего?
— Часы… — она запнулась, подбирая слова, будто переводя с языка шестерён на человеческий. — Они не просто показывают время. Они, ну… калькулятор.
Слово повисло в спёртом воздухе комнаты. Оно было тяжёлым и странным.
— Калькулятор чего? — повторил Глеб, чувствуя, как внутри всё сжимается в тугой узел ожидания. — Что они вычисляют?
Марина смотрела на него, и в её глазах он видел отчаянную борьбу. Желание объяснить гениальность замысла, поделиться чудом, боролось с глубинным, въевшимся ужасом.
— Они вычисляют… — начала она почти беззвучно, — единственную возможную конфигурацию. Астрономическую. Положение планет, угол преломления света… Момент, когда…
Она оборвала себя на полуслове. Взгляд метнулся к двери, потом снова на Глеба. Она физически подавляла в себе желание говорить — как инженер, перекрывающий аварийный клапан. Маска вернулась на место, на этот раз ещё более плотная, непроницаемая.
— Я не могу, — отрезала она, и голос снова стал ровным и холодным, как металл. — Это знание не должно попасть ни к кому. Никогда. Лучше я останусь здесь.
Она откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди. Стена. Разговор был окончен.
Глеб смотрел на неё. Какого чёрта. Она была готова сгнить в тюрьме, чтобы защитить секрет мертвеца. Его работа только что стала не просто сложной — она стала невыполнимой. Он должен спасти женщину, которая не хотела, чтобы её спасали, от людей, чьё всемогущество он только что ощутил на собственной шкуре.
Он молча встал. Лязг закрывшейся за ним двери прозвучал окончательно. Как приговор.
В тусклом, воняющем краской коридоре Глеб остановился, прислонившись лбом к холодной стене. Сунул руку в карман и нащупал смятый, влажный от пота комок салфетки. Он снова был в ловушке. Только эта была гораздо сложнее и страшнее той, что сломала его в прошлом. В той он был охотником, допустившим фатальную ошибку. В этой — мышью, бегущей по бесконечному лабиринту, который строили и перестраивали невидимые гиганты. И выхода из него, кажется, не было.
ГЛАВА 4. Алхимический Код
Стеклоочистители скрипели по лобовому стеклу, размазывая по нему город. Огни встречных фар растекались акварельными кляксами, превращая ночь в абстрактную, смазанную картину. Дождь больше не был событием. Он стал состоянием мира, фоном, на котором разворачивалась эта тягучая, серая пьеса.
Глеб сидел в остывающем «Форде» и никуда не ехал. Двигатель давно заглох, и салон наполнился запахом мокрого сукна и холодного, пахнущего пылью пластика. Во рту стоял привкус тюремного воздуха и металла. Женщина, которую он вытаскивал, вцепилась в решётку камеры, как в единственное спасение. Марина Солнцева выбрала клетку, лишь бы не говорить. Она защищала тайну мертвеца с упрямством мученицы.
А перед ней был Зимин. Его мягкий, почти отеческий голос, выговаривающий номер того самого дела, которое Глеб забетонировал в фундаменте своей памяти. Зимин не угрожал. Он просто показал, что у него есть лопата и он знает, где копать.
Тупик. Слово пульсировало в висках тупым, ровным ритмом. Все двери оказались нарисованными на глухой стене.
Ладонь сама собой опустилась на руль. Удар вышел вялым, лишённым злости. Для злости нужна была энергия, а её не осталось. Только холодный, тяжёлый осадок на дне черепа.
Нужно было вернуться. Не к свидетелям, не к подозреваемым. К источнику. К самому Корту. К его внутренностям, вывернутым на бумагу и спрятанным от мира. Полиция перетряхнула его кабинет в поисках отпечатков, денег, банальных мотивов. Они искали убийство. Глеб искал душу. А душа всегда прячется в мусоре, который жалко выбросить. Ему был нужен архив.
Ключ в зажигании повернулся с сухим щелчком. Мотор кашлянул, ожил. Стеклоочистители возобновили свой безнадёжный танец. Глеб вырулил на пустую, промытую дождём улицу. Капли забарабанили по крыше, словно пытаясь заглушить его мысли.
Бесполезно.
Музей встретил его знакомым давлением. Низкочастотный гул, который шёл не от ушей, а от подошв, пробирался сквозь подмётки ботинок, заставляя вибрировать кости. Тишина здесь была материальной, плотной, как вода на большой глубине. Пожилой охранник с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, молча кивнул и отступил в тень.
Тени самого Глеба множились, ломались, вытягивались на отполированном до зеркального блеска полу. Они скользили рядом, уродливые, безмолвные спутники. В своих стеклянных гробах часы продолжали свой вечный, бесшумный ритуал.
Он нашёл Романа в дальнем зале, посвящённом морским хронометрам. Тот не просто находился там. Он священнодействовал. В идеально отглаженном костюме, с белоснежной салфеткой в руке, он наблюдал, как две уборщицы в синих робах натирали стекло витрины. В его позе была скорбь Микеланджело и брезгливость хирурга, вынужденного оперировать в полевом госпитале.
— Роман.
Голос Глеба прозвучал как выстрел в библиотеке.
Обернулся куратор медленно. На его лице мелькнула маска трагического страдания, тут же сменившись снисходительной усмешкой.
— Детектив. Какая неожиданность. Надеюсь, на этот раз вы пришли не для того, чтобы осквернять это святилище своим… прагматизмом.
— Мне нужен личный архив Корта, — Глеб проигнорировал выпад. — Не музейные фонды. Его хлам. Бумаги, счета, дневники.
Роман издал тихий, горловой смешок. Он сделал лёгкий жест рукой, отпуская уборщиц, и подошёл ближе. Шаги его были бесшумны. От него пахло дорогим одеколоном с нотами сандала и чем-то ещё. Запахом старой бумаги и переплётного клея.
— Архив? Детектив, вы не перестаёте меня удивлять. Я полагал, вы ищете убийцу, а не материал для диссертации по психиатрии. То, что вы изволите называть архивом, на самом деле… — он сделал паузу, пробуя слово на вкус, — свалка. Свалка оккультного мусора, не имеющая абсолютно никакой музейной ценности. Бредни сумасшедшего.
— В этом мусоре может быть ответ.
— Ответ для кого? Для санитаров? — Роман улыбнулся своей безупречной, отполированной улыбкой. — Простите, но я не могу. Это частные материалы. До вступления в наследство…
Глеб шагнул вперёд, беззастенчиво вторгаясь в его личное пространство. Воздух между ними стал плотным. Он понизил голос, и тот лишился последних остатков вежливости.
— Слушайте, Роман. Я получу ордер. Завтра. Может, послезавтра. Я потрачу день, вы — нервы. Или можно иначе. Вы же хотите стать директором? Хотите «очистить» музей от этой… ереси?
Пальцы Романа нервно дёрнули край белоснежного платка в нагрудном кармане. Маска дала трещину.
— Я… я хочу лишь сохранить наследие.
— Разумеется, — кивнул Глеб. — А для этого нужно кресло. А для кресла нужно, чтобы эту историю похоронили. Быстро и тихо. Я ищу мотив. В этих бумагах может быть компромат. Доказательства безумия Корта. Что-то, что вы красиво подадите совету директоров как причину, по которой музей нуждался в спасении. В вашем спасении.
Он смотрел Роману прямо в глаза. Он видел, как за театральным фасадом борются амбиции и трусость. Фанатик. Но фанатик-карьерист. Это была правильная кнопка.
Куратор отвёл взгляд первым. Он картинно вздохнул, принимая на себя все тяготы мира.
— Хорошо. Исключительно потому, что я, как и вы, желаю, чтобы тень этого… недоразумения поскорее покинула стены музея.
Он достал связку ключей, отцепил один, маленький, из потемневшей меди, и протянул Глебу. Держал его двумя пальцами, брезгливо, словно передавал ключ от мусоропровода.
— Подвал. Секция «Б». Комната сто семь. Не советую задерживаться. В подвалах плохой воздух. Вредно для души.
Глеб молча взял ключ. Холодный металл был единственной правдой в этом разговоре.
Подвалы музея были его изнанкой. Голый, шершавый бетон, тусклые лампы в решётках, мерный гул вентиляции, похожий на дыхание спящего зверя. Запах не пыли — её тут не было. Пахло вечностью, расфасованной по картонным коробкам. Стерильным, бескислотным картоном, холодом и едва уловимым сладковатым, пряным ароматом. Запах тлена, запертого в вакуумную упаковку.
Комната сто семь была небольшой, без окон, от пола до потолка заставленной серыми архивными боксами. Порядок. Глеб включил настольную лампу. Её жёлтый свет вырвал из темноты стол, стул и гору работы.
Он начал методично. Коробка за коробкой.
Час. Два. Спина затекла. Остывший кофе в термосе отдавал горечью. Содержимое боксов было удручающе нормальным. Счета. Договоры. Переписка с аукционами. Каталоги. Рутина богатого человека.
Глеб уже решил, что Роман был прав. Он вскрыл очередную коробку, уже ни на что не надеясь.