Лэмбертсон кивнул и пристально посмотрел на меня:
— Да, я понимаю.
— Я завтра же займусь приготовлениями.
— Только не завтра. Тебе придется подождать до следующей недели.
— Почему?
— Потому что так хочет Эми, вот почему.
Эронс раздраженно смотрел то на него, то на меня. Наконец он пожал плечами:
— Если вы настаиваете.
— Мы поговорим об этом на следующей неделе, — сказала я. Я так устала, что даже смотреть на него мне было трудно. Я встала и улыбнулась моей девочке. «Бедный ребенок, — подумала я. — Так довольна и так этому радуется. Ни малейшего понятия, на что ее толкают».
Эронс, разумеется, ей никогда этого не скажет.
Когда они ушли, мы с Лэмбертсоном прогулялись у лагуны. Был тихий прохладный вечер; у берега возились утки.
Каждый год утка приходила сюда со своими выводками и подводила утят к воде. Они никак не хотели следовать за ней, и тогда она сердилась и щелкала клювом, то и дело возвращаясь назад, чтобы подтолкнуть какого‑нибудь лентяя.
Мы долго стояли у берега и молчали. Лэмбертсон поцеловал меня. Это был наш первый поцелуй.
— Мы можем сбежать отсюда, — прошептала я ему на ухо. — Мы можем сбежать от Эронса, от Центра, от всех — куда глаза глядят.
Он покачал головой:
— Не надо, Эми.
— Мы можем! Я встречусь с доктором Кастером, и он скажет, что все хорошо; я знаю, что он это скажет. Мне больше не нужен будет Центр, и никто мне не будет нужен, кроме тебя!
Он не отвечал. Но я знала, что он и не мог ничего ответить.
Пятница, 26 мая. Вчера мы ездили в Бостон к доктору Кастеру. Кажется, все кончено. Теперь я даже не могу вообразить, что еще можно что‑либо сделать.
На следующей неделе приезжает Эронс, и я буду работать с ним по плану, который он разработал. Он считает, что нам предстоят три года работы, прежде чем можно будет что‑либо опубликовать, то есть, когда мы будем уверены в полном развитии пси‑потенциала у латентов. Может быть, — мне все равно. Возможно, за три года я смогу увлечься, так или иначе. Смогу, наверное, — все равно мне больше ничего не остается.
Анатомических нарушений у меня нет — доктор Кастер был прав. «Отличные глаза, красивые серые глаза, — говорит он, — зрительные и слуховые нервы в полнейшем порядке. Нарушение не здесь. Оно глубже. Так глубоко, что уже ничего не исправишь».
«Ты теряешь то, чем не пользуешься», — вот что он сказал, извиняясь за грубость формулировки. На мне это, как клеймо. Давным‑давно, когда я еще ничего не знала, «пси» было настолько сильным, что начало компенсироваться, вбирая в себя опыт чужих восприятий, — такая копилка богатых, ясных, оформленных впечатлений, с которой не было необходимости иметь свои. И поэтому кое‑что осталось во мне, как крючки, на которые ничего не ловится. Теория, конечно, но иначе не объяснить.
Но разве я не права в том, что все это я ненавижу? Больше всего на свете я хочу увидеть Лэмбертсона, увидеть, как он улыбается и раскуривает свою трубку, услышать его смех. Я хочу знать, что такое на самом деле цвет, как на самом деле звучит музыка, не пропущенная через чьи‑то уши.
Я хочу увидеть закат, хотя бы раз. Хотя бы раз я хочу увидеть, как утка ведет своих утят к воде. Вместо этого я вижу и слышу то, что не дано никому другому, и тот факт, что я слепая и глухая, как пень, не имеет никакого значения. В конце концов, я всегда была такой.
Может быть, на следующей неделе я спрошу Эронса, что он об этом думает. Интересно будет узнать, что он скажет.
Пер. Г. Палагуты
Холщовый мешок
Телефон зазвонил как раз в тот миг, когда Джо Бейкер сел в ванну. Он выругался и, разбрызгивая воду, помчался в развевающемся купальном халате к своей небольшой, убого обставленной комнате, которая находилась в самом конце коридора, и сорвал с этого треклятого аппарата трубку. У его уха колокольчиком зазвенел голос Дженни; раздражение как рукой сняло, но от дурного предчувствия дважды сильно стукнуло сердце.
— Что‑нибудь случилось?
— Да ничего особенного. — В голосе Дженни слышалась искренняя теплота. — Просто придется задержаться на работе, вот и все. На час или чуть дольше — пока не знаю. Френки вбил в голову, что именно сегодня вечером необходимо закончить инвентаризацию.
— Тогда, значит, в девять? Я тебя там встречу.
— Идет. К этому времени мы должны все закончить, да и я проголодаюсь.
— Вот и гульнем — сегодня нам сам черт не помеха.
Когда он повесил трубку, в ушах еще две‑три секунды звучал смех Дженни. Прищурившись, Джо с неприязнью оглядел свою комнату. Надо как‑то убить этот лишний час…
Из окна был виден весь город. Какое‑то время Джо разглядывал его, потом отвернулся и позволил мыслям уплыть в недалекое прошлое, восстанавливая в памяти первое впечатление от городка, которое сложилось в тот день, когда шесть недель назад он на ходу соскочил здесь с товарного поезда.
«Паршивый, замусоренный городишко, — сразу подумал он. — Годится только на то, чтобы разок переночевать, а поутру топать дальше. Да и приезжих здесь наверняка недолюбливают». Это был обычный ход его мыслей: как правило, он думал почти одно и то же, когда попадал в какой‑нибудь городок Среднего Запада с его пыльными улицами и грязными каркасными домами. Даже закусочная, где Джо, сев за столик, принялся расшифровывать отпечатанное на гектографе меню, едва ли отличалась от подобных заведений в других, похожих на этот городках. И именно тогда, выйдя из‑за прилавка, к нему подошла девушка. Он поднял глаза и увидел Дженни.
Джо коротко рассмеялся и вытащил из ящика комода чистое белье. Накрахмаленная рубашка всегда была для него орудием пытки, но он мужественно натянул ее, улыбаясь своему отражению в зеркале. Сколько же событий произошло за эти шесть коротких недель! Как быстро изменилось его представление о маленьких городках, о людях, вообще обо всем. За всю свою жизнь он ни одной женщине не предложил выйти за него замуж. А этим вечером он сделает Дженни предложение.
Но при мысли о женитьбе им овладело какое‑то странное чувство.
Взгляд Джо упал на небольшой синий холщовый мешок, лежавший на полу в углу комнаты.
Джо подмигнул мешку. А мешок — ему. Джо нервно рассмеялся и поддал мешок ногой. Тот скользнул по полу.
— Прощай, мешок, — весело сказал Джо. — Больше ты мне не понадобишься. Мы завязали со скитаниями.
Джо встретил Дженни, когда она выходила из ресторанчика Френки. Для девушки, которая весь вечер занималась инвентаризацией, она выглядела на удивление цветущей и свежей. Дженни принадлежала к тому редкому типу женщин, которые, как кажется со стороны, обладают неисчерпаемым запасом энергии и от усталости лишь хорошеют. Она была стройная, темноволосая, с большими серыми глазами на худеньком, изящно очерченном лице. Завернув за угол, они направились к ее старенькой двухместной машине.
Джо легко скользнул за руль.
— Пообедаем в «Ложке»? — спросила Дженни.
— В «Ложке»? Ну нет, только не сегодня. В этот вечер, детка, все должно быть на высшем уровне. — Он наклонился и поцеловал ее в нос. — Знаешь тот ресторан на мысу у излучины реки? Там сулят бифштексы толщиной в дюйм и танцы на веранде. Сегодня у нас с тобой праздник.
— Но это жутко дорогой ресторан!
— А мы вот будем там есть, пить и веселиться.
В ее серых глазах промелькнуло беспокойство.
— Ты не… не собрался ли снова в дорогу, Джо?
Он улыбнулся.
— О нет. Этим и не пахнет. Напротив, я подумываю о том, не пора ли мне завязать с бродяжничеством.
Лицо ее прояснилось.
— Тогда у нас и в самом деле есть что отпраздновать.
Когда они приехали в ресторан, в зале было уже полно посетителей, однако официант нашел для них столик на двоих с видом на реку.
Как же много он потерял за все эти годы странствий, кочуя из одного городка в другой, всегда неудовлетворенный, всегда готовый сорваться с места и брести дальше. Он ждал много‑много лет и теперь почувствовал, что это бесконечно долгое ожидание полностью себя оправдало.
— У меня есть тайна, Дженни, — прошептал он.
— Только мне ее не рассказывай, — тоже шепотом попросила она.
— Почему?
— Потому что тогда это перестанет быть тайной, разве нет?
— Но есть ведь тайны, которые лучше знать двоим, для одного от таких тайн мало проку. — Его губы приблизились к ее уху. — Я люблю тебя, Дженни. Ты это знаешь?
Она кивнула.
— И я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.
Ему показалось, что ее руки на мгновение напряглись, и, когда она подняла лицо, в глазах были настороженность и тревога.
— Ты в этом уверен? — спросила она.
— Как ты думаешь, стал бы я просить выйти за меня замуж, не обмозговав все, что с этим связано?
В его голосе послышалась какая‑то растерянность, и он нахмурился. Внутри его точно свело холодом, он ощутил странную боль, какой никогда раньше не испытывал.
— Не спорю, я долго шатался по свету, но ведь приходит время, когда человек устает кочевать с места на место в поисках работы. Рано или поздно он встречает такую девушку, как ты, и все его скитания начинают казаться ему глупейшей затеей. — Он говорил, то и дело запинаясь: нужные слова почему‑то словно застревали в горле, а холод в груди усилился. — Видишь ли, Дженни, жизнь у бродяги суровая, на дороге не встретишь ни дружбы, ни доброго отношения, ни радости. Кому она нужна, такая жизнь? Почему мне вдруг захочется начать ее сызнова?
Джо умолк, осознав, что говорит все громче и громче. Он испуганно взглянул на Дженни.
Она сидела, не отрывая взгляда от клетчатой скатерти. Но немного погодя посмотрела ему прямо в глаза.
— Я хочу, Джо, чтобы ты мне кое‑что сказал, — ровным голосом произнесла она. — Я хочу, чтобы ты сказал… сколько тебе лет.
Джо изумленно уставился на нее и медленно опустил на стол свой стакан. В голове точно рассыпалась барабанная дробь — возник непереносимый оглушающий звук, от которого его пронял озноб.