Ради того, чтобы удовлетворить ее сентиментальность, он явно готов был добродушно «болтать» о вопросе, который Время так убедительно разрешило; и понимание его готовности успокоило ее.
— Я написала, как только смогла, — возразила она. — Объяснила причину отсрочки и попросила тебя приехать. А ты так и не ответил на мое письмо.
— В тот момент невозможно было приехать. Мне нужно было вернуться на службу.
— И невозможно написать и сказать мне об этом?
— Твое письмо шло слишком долго. Я ждал неделю — десять дней. У меня были основания думать, когда оно пришло, что ты не слишком торопилась с ответом.
— Ты так подумал, когда прочитал его? В самом деле?
— Да.
Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди.
— Тогда почему ты здесь сегодня?
Он с изумлением бросил на нее быстрый взгляд:
— Бог знает… если ты об этом.
— Вот видишь, я правильно говорила, что не понимала.
Он резко поднялся и встал лицом к ней, загораживая вид на реку и квадраты полей на противоположном отлогом берегу.
— Наверное, я это могу сказать и о себе.
— Нет-нет, ни у кого из нас не должно быть причин снова так говорить. — Она грустно посмотрела на него. — Конечно, ни тебе, ни мне не нужен светильник, чтобы показаться друг другу. Я хочу, чтобы ты видел меня такой, какая я есть, со всеми моими иррациональными колебаниями и сомнениями, как старыми, так и новыми.
Он сел обратно на скамью рядом с ней:
— Не беспокойся насчет старых. Они были оправданными — я согласен признать это. Понимаю, когда гувернантка так неожиданно уходит и ты остаешься с Эффи и с больной свекровью на руках, мой приезд совершенно некстати. Я даже понимал тогда, что трудно написать обо всем этом и объяснить. Но какое это имеет значение сейчас? Я хочу разрешить новые сомнения.
Сердце ее снова затрепетало. Она почувствовала, что счастье так близко, так несомненно, что, бросившись ему навстречу, можно погубить его, как ребенок душит любимую птичку, слишком сильно ее лаская. Но сама уверенность подстегивала ее. Сомнения терзали ее так долго, что теперь превратились в яркие безобидные игрушки, которые она могла подбрасывать и ловить без опаски.
— Ты не приехал и не ответил на мое письмо, и, прождав несколько месяцев, я написала другое.
— И я ответил на него; и вот я здесь.
— Да, — сказала она, смотря ему в глаза. — Но в последнем письме я повторила в точности то, что написала в первом — которое послала тебе в июне. Тогда я написала, что готова дать тебе ответ на то, что ты спрашивал в Лондоне; и, написав это, я тем самым дала тебе ответ.
— Моя дорогая! Дорогая! — пробормотал Дарроу.
— Ты проигнорировал это письмо. Все лето не давал о себе знать, и все, что я прошу сейчас, — это откровенно сказать почему.
— Могу только повторить то, что уже говорил. Я был обижен и несчастен и сомневался в тебе. Думаю, если бы я легче к этому отнесся, то был бы более уверен. Меня это настолько задело, что я боялся еще раз потерпеть неудачу. Потому что ты заставила меня почувствовать себя жалким неудачником. Так что я зажмурил глаза, стиснул зубы и отступился. Вот вся моя малодушная правда!
— Если это вся правда!.. — Она позволила ему обнять себя. — Это мучило меня, понимаешь. Я гадала, что означает твое молчание, пока не заставила тебя прервать его. Теперь я хочу знать, правильно ли я сделала.
— Что я могу сказать, чтобы ты поверила?
— Сначала дай мне все сказать тебе. — Она отстранилась, но рук не отняла. — Оуэн видел тебя в Париже, — начала она.
Она посмотрела на него, и он спокойно встретил ее взгляд. Солнце освещало его приятно загорелое лицо, серые глаза, белый открытый лоб. Она впервые заметила на его руке, которой он сжимал ее ладонь, серебряный перстень с печаткой.
— В Париже? Ах да… Значит, все-таки увидел.
— Он вернулся и рассказал мне. Я думала, у вас был мимолетный разговор в театре. Я спросила, говорил ли ты, что я отделалась от тебя, или, может, передал какое-нибудь сообщение для меня. Он такого не припомнил.
— В антракте — в парижском фойе? Дорогая!
— Нелепо с моей стороны! Но у нас с Оуэном всегда были необычные отношения, как у брата с сестрой. Думаю, он догадался о нас, когда увидел тебя со мной в Лондоне. Так что он поддразнивал меня и пробовал заинтриговать; и, когда увидел, что это ему удалось, сказал, что не успел толком поговорить с тобой, потому что ты спешил вернуться к даме, с которой был в театре.
Он продолжал держать ее за руки, но она не почувствовала, чтобы его рука задрожала, и предательский румянец не окрасил его загорелой щеки. Казалось, он честно роется в памяти:
— Да. И что еще он рассказал?
— О, не много, кроме того, что она была очень хорошенькая. Когда я попросила описать ее, он сказал, что ты скрыл ее в ложе бенуара и он толком ее не разглядел, но видел полу ее накидки, и ему стало ясно, что девушка хорошенькая. «Ясно», видишь ли… Кажется, он сказал, что накидка была розового цвета.
Дарроу расхохотался:
— Ну конечно… всегда непременно розовая! И отсюда пошли твои сомнения?
— Не сразу. Сначала я только смеялась. Но после, когда написала тебе и ты не ответил… Ну, ты понимаешь? — умоляюще сказала она.
Он с нежностью посмотрел на нее:
— Да, понимаю.
— Для наших отношений это не какой-то пустяк. Я хочу, чтобы между нами не оставалось ничего непроясненного. Если я думала, что в тот момент… когда ты ехал сюда, почти…
Он отпустил ее руку и встал.
— Да-да… понимаю.
— Действительно? — Она не отрывала от него взгляда. — Я не наивная девочка. Я знаю… конечно знаю… но есть вещи, которые женщина чувствует… когда знание ничего не меняет. Я хочу, чтобы ты объяснил мне это… не тот конкретный вечер. Я только одного хочу — чтобы ты понял все, что я чувствую. Я не знала, что это такое, пока не увидела тебя снова. И думать не думала, что буду говорить тебе такие вещи!
— А я не представлял, что еду сюда, чтобы услышать это от тебя! — Он шагнул ближе, поймал развевающийся конец ее шарфа и поднес к губам. — Но теперь я знаю, что ты чувствуешь… знаю, — сказал он с улыбкой.
— Знаешь?
— Что это не пустяк. Теперь ты можешь спрашивать меня о чем хочешь! Это все, о чем я хотел просить тебя.
Долгое мгновение они молча смотрели друг на друга. Она увидела, что радостные его глаза посерьезнели и потемнели от неистовой страсти. Он наклонился и поцеловал ее, и она сидела, словно сложила крылья.
XII
Естественным образом их разговор по дороге обратно к дому перешел на тему будущего.
Анна не стремилась определиться в этом смысле. Она была исключительно чутка к неуловимым признакам счастья, и, пока шагала рядом с Дарроу, ее воображение ткало светящуюся паутину чувства, что связывало ее и пейзаж. Душевный подъем всякий раз заново открывал ей красоту мира вокруг, а с этим и чувство, что такие моменты должны длиться дольше и оставлять след в душе, как невозобновимое чудо. Она понимала нетерпеливое желание Дарроу увидеть воплощение их планов. Понимала, что так и должно быть, иного она не представляла; но достичь точки, где она сможет сосредоточиться на его призыве определиться с датами и решениями, было все равно что пытаться пробиться сквозь серебряные дебри апрельского леса.
Дарроу желал использовать свои дипломатические возможности для изучения определенных экономических и социальных проблем, надеясь рано или поздно осветить эту тему в печати; с каковой целью он попросил о назначении в Южную Америку — и получил его. Анна была готова последовать за ним, куда бы его ни послали, и не возражала против того, чтобы новые виды, как и новые мысли, отрезали ее от прошлого. Необходимо было, и без недомолвок, обсудить, что делать с Эффи и ее учебой; и, соответственно поразмыслив, она не увидела причины, почему, при самой серьезной озабоченности этой проблемой, нельзя примирить ту с требованиями карьеры Дарроу. Было очевидно, что Эффи можно оставить на мадам де Шантель, пока пара не устроит свою жизнь; и затем, коль скоро служебные обязанности будущего отчима требуют от него пребывания в дальних краях, Эффи будет делить свои годы между Живром и антиподами.
Что до Оуэна, который двумя годами ранее стал совершеннолетним и скоро должен был достичь возраста, установленного законом для вступления в отцовское наследство, то с этой даты опекунство мачехи превращалось в дружескую заботу о его благосостоянии. Это сулило немедленную реализацию желаний Дарроу, и не было причины, по которой он не мог бы жениться в те шесть недель, что оставались до его отъезда.
Они вышли из леса на открытый простор сада. Полуденное солнце золотило бронзовые бока тисов. Хризантемы, яблоки «рассет» на ветвях, шафранные и оранжевые, сияли, как цветы зачарованного леса, полосы красной бегонии, от багряной до бордовой, бежали, как бездымное низкое пламя, а над этим раскинувшимся ковром созвучно тянулась длинная стена дома, строгость линий которого смягчалась светящейся дымкой.
Дарроу стоял замерев, и Анна чувствовала, что его взгляд переходит от нее к окружающей их картине и возвращается к ее лицу.
— Ты уверена, что готова оставить Живр? Вы же просто созданы друг для друга!
— Ах, Живр… — Она внезапно замолчала, не договорив, с ощущением, будто слишком беспечный тон отдает в распоряжение Дарроу все ее прошлое; инстинктивно идя на попятную, она добавила: — Когда Оуэн женится, мне все равно придется оставить Живр.
— Когда Оуэн женится? Ну, похоже, это будет еще не скоро! Я хочу услышать, что до того времени ты не пожалеешь.
Она колебалась. Почему он так упорно заставляет ее раскрыть перед ним ее бедное тоскливое прошлое? Смутное чувство верности прошлому, желание сберечь то, что больше не могло причинить ей боль, заставило ее ответить уклончиво:
— Возможно, не будет никакого «до того времени». Оуэн может жениться довольно скоро.
Она не собиралась касаться этого предмета, поскольку пасынок взял с нее слово временно хранить это в тайне, но, поскольку близость отъезда Дарроу требовала срочно определиться с их собственными планами, она, в конце концов, неизбежно должна хотя бы намекнуть Дарроу на это.