В преподавательской от седеющей полной женщины узнаю, что Малецкий у заведующего отделением и освободится не раньше, чем через час. Позволить себе тратить столько времени на ожидание не могу и, решив пока допросить другого соседа Стуковой, сбегаю по лестнице. Через десять минут вхожу в здание строительного управления. Открыв дверь с табличкой: «Отдел материально-технического снабжения», спрашиваю у мужчины, сильно похожего на героя Рабле, где найти начальника отдела, товарища Киршина. Мужчина поворачивает ко мне все свои три, наложенные друг на друга подбородка и тоненьким голосом сообщает, что он и есть тот самый товарищ.
Меня это радует. Снабженцы подобны перелетным птицам, и застать их в кабинете — огромная удача. Прохожу и усаживаюсь за свободный стол.
Проследив за мной сонным взглядом, Киршин интересуется:
— Вы откуда?
Удовлетворяю вполне естественное любопытство. Слышу, как он бормочет себе под нос, что-то вроде: «В прокуратуре и работать уже некому». Понимаю, что он имеет в виду. Сначала Валентина в интересном положении, теперь девица в короткой юбке. На языке вертится ответная колкость, но Киршин поднимает маленькие глазки, уголки рта ползут вверх, щеки раздвигаются в стороны:
— Шучу, шучу…
По-своему оценив шутку, спрашиваю официальным тоном:
— Почему вы решили вскрыть квартиру Стуковой?
Странно, но вопрос ему явно не нравится. Киршин обиженно хмыкает, и от этого огорченно колышется большой живот.
— Я не решал… решал Малецкий.
Наигранно удивляюсь:
— Да-а?.. Мне казалось, дверь ломали вы.
— Я ломал, но… — хмурится Киршин. — Малецкий пришел… Суетился. Говорит, умерла, наверное, старуха. Надо дверь взломать. Я взял топор и… Так что, я простой исполнитель. Идея-то Малецкого… Сильно тревожился он… Роман и при жизни старухи вокруг нее суетился… А тут совсем серый стал…
— Не вижу в этом ничего предосудительного, — замечаю я и жду реакции собеседника.
Ждать долго не приходится. В лице Киршина появляется угодливость, почтение, какая-то восторженность. Это изменение настолько застает врасплох, что я непонимающе таращусь на него.
Лицо Киршина вновь принимает сонное выражение, он вяло шевелит губами:
— Так Малецкий смотрел на старуху… Заботливый… Что ему было от нее нужно?.. Крутился вокруг. А она, этакая дама… Все свысока…
— Вы ничего не трогали в квартире?
— Увольте, — слабо морщится Киршин. — Там такой запах был… Мы и в комнату-то не заходили. Увидели из прихожей разгром да тело, прикрытое одеялом, сразу пошли звонить в милицию…
— Все вместе? — уточняю я.
— Элеонора побежала. Мы стояли, ждали…
— Малецкий ничего не брал из квартиры?
Киршин медленно качает головой:
— В тот раз нет. Наоборот… Какую-то бумажку в прихожей хотел оставить. Но, видно, меня испугался, забрал тут же…
— Что за бумажка? — подаюсь к нему.
— Уведомление на денежный перевод.
Опять этот перевод! Как он оказался у Малецкого? Почему, увидев убитую Стукову, Малецкий решил избавиться от него? Почему передумал? Зачем хранил? Не мог же он получить деньги по чужому переводу?.. А вдруг мог?!
Понимаю, что Киршин на эти вопросы вряд ли ответит, поэтому задаю вопрос полегче:
— Как вы можете охарактеризовать погибшую?
Киршин вяло приподнимает покатые плечи, секунду молчит, потом говорит:
— Я не особенно-то общался со Стуковой. Так, на лестнице столкнемся — поздороваемся… Простите но у меня такое ощущение, что Стуковой зря не интересовались работники ОБХСС… Еще та старушка была…
— Что вы хотите этим сказать? — настораживаюсь я.
Рука Киршина описывает в воздухе неопределенный полукруг:
— Ощущения…
Поскольку любые ощущения нуждаются в проверке, уточняю:
— А конкретнее? Какие ощущения? О чем идет речь?
— Нетрудовые доходы, — не очень охотно и столь же неуверенно буркает Киршин.
На чем основываются ощущения Гаргантюа из стройуправления, выяснить не удается, и, закончив составление протокола, я с ним прощаюсь.
Снова заглядываю в ту же преподавательскую. Взлохмаченный рыжеволосый мужчина поглощен телефонным разговором:
— Так, так… Что она еще спрашивала?.. Да нет же, Элочка, я ведь тебе говорил…
— Извините, — прерываю его.
— Я же всем объявил, — зажав трубку ладонью, раздраженно бросает он. — Зачет будет в триста седьмой аудитории!
Принимая меня за одну из своих студенток-заочниц, Малецкий заблуждается. Спешу прояснить ситуацию:
— Передайте Элеоноре Борисовне привет… От следователя Приваловой. И напомните ей, что разглашать тайну следствия очень некрасиво.
Опешив, Малецкий забывает о моей просьбе и, бросив в трубку: «Перезвоню!», торопливо кладет ее ив рычаг. После этого пытается улыбнуться. Однако полные губы складываются лишь в неопределенную гримасу:
— А где же Валентина Васильевна?
Смотрю на него в упор и мило улыбаюсь:
— В декретном отпуске.
— А-а-а… — потирает подбородок Малецкий.
Выглядит он импозантно: высок, широк в плечах, белокож. Прямо викинг. Сыроват, правда, немного. Да и брюшко свешивается на ремень. Похоже, Элеонора Борисовна следит не только за собой. На ее муже свежая рубашка, отутюженный костюм; модный, со вкусом подобранный галстук. Впечатление портит испуганный взгляд…
— Значит, теперь вы ведете следствие?
Подтверждаю его догадку. Он долго и испытующе смотрит. Прямо-таки сверлит взглядом, наконец решается на вопрос:
— Вы тоже меня подозреваете?
— А вас, Роман Григорьевич, совесть терзает?
— Совесть меня не терзает! — вздрогнув, выкрикивает он. — Чистая у меня совесть! Стукову я не убивал!.. Я к ней, как к родной матери! Помогал все время! Кому только могло прийти в голову! Я всегда…
Малецкий кричит, но не так громко, чтобы можно было услышать за стенами преподавательской. Останавливаю:
— Когда вы видели Стукову в последний раз?
— Второго августа в двадцать часов тридцать минут, — выпаливает он.
— Похвальная точность.
— Что вы имеете в виду?! — негодует Малецкий. — Я запомнил время, так как смотрел на часы.
— Вот и говорю, похвальная точность, — мирно произношу я.
— Что вам от меня надо?! — не может остановиться он. — Сколько можно дергать, изводить?! Допрашивали же уже? Допрашивали!!
— Всего один раз, — уточняю я.
— Ну и что?! Все равно травма! И соседей незачем было настраивать! Знаете, что они теперь говорят?!
— Знаю, — кивнув, отвечаю я и добавляю: — Но вед дыма без огня не бывает…
Руки Малецкого взмывают кверху в артистическом жесте отчаяния:
— Какой дым?!. Какой огонь?!. Не сбивайте меня с толку!
— Успокойтесь, пожалуйста, — прошу я. — И объясните откуда у вас эти запонки?
Руки Малецкого не успевают опуститься. Он с ошарашенным видом начинает разглядывать свои запонки. Кроме непонимания, в глазах ничего нет.
Запонки я вижу впервые, но слишком уж они необычные. Горный хрусталь в ажурном переплетении золотых нитей. Старинная работа. Чуть колеблясь, произношу:
— Запонки принадлежали Стуковой.
Теперь в глазах Малецкого появляется ужас. Кровь приливает к лицу, бледный лоб покрывается испариной. Расширившимися зрачками он смотрит мимо меня.
— Объясните, Роман Григорьевич, — настаиваю я.
— Да-а, — выдыхает он. — Это подарок… Подарок Анны Иосифовны…
Прищуриваюсь. Плохая привычка — прищуриваться. Но когда волнуюсь, ничего не могу поделать. Двумя пальцами придерживаю манжет рубашки Малецкого, рассматриваю запонку:
— Почему же вы испугались, если это подарок?
— Я совсем забыл! — восклицает Малецкий. — Забыл! Поверьте!
В эту минуту он искренен. Разжимаю пальцы, и его рука безвольно падает вдоль тела. Спрашиваю:
— Сколько этот подарок стоит?
— Четыреста, — невольно произносит Малецкий. — Поверьте, это подарок!
— Допустим, — уступчиво соглашаюсь я. — Но за какие услуги?
Малецкий медленно вбирает в себя воздух, разворачивает плечи и, кажется, даже привстает на цыпочках. Потом взрывается:
— Не издевайтесь!!
Отступаю на полшага. В течение следующих пяти минут выслушиваю пространную тираду, основной смысл которой можно передать в двух словах: следователь Привалова — бездушна и пристрастна.
Не прерываю Романа Григорьевича. Гнев его очень правдоподобен. Но глаза!.. В них — настороженность и расчет. А самое главное — он так и не говорит, за что получил столь скромный подарок.
Выждав, когда Малецкий иссякнет, снова интересуюсь очень ровным голосом, за какие все же услуги Стукова подарила ему запонки.
— Я не могу объяснить… Я отказывался, но она настояла… Я не смог отказаться, — пожимает плечами Малецкий.
Звучит вполне приемлемо. Любопытно, как он объяснит историю с почтовым переводом.
— Не подумал, что все так обернется, — отвечает Роман Григорьевич. — Закрутился и забыл о нем… Просто забыл, поверьте.
О почтальоне я уже слышала, лучше бы рассказал, как перевод попал в словарь иностранных слов. Спрашиваю об этом.
— Сам не могу понять, — разводит руками Малецкий. — Может дети его туда засунули?
Он словно спрашивает это у меня. Пожимаю плечами. И тут возразить нечего. Дети есть дети… Вижу, что Роман Григорьевич пришел в себя, поэтому не спрашиваю, почему оказавшись в квартире Стуковой, он пытался избавиться от перевода. Успеется.
Сажусь за стол и записываю показания. В отличие от супруги, Малецкий придирчиво изучает протокол, по нескольку раз перечитывает предложения, а закончив, делает вид, что не знает, где ставить подпись. Помогаю ему и прощаюсь:
— До скорой встречи, Роман Григорьевич.
Захлопнув дверцу машины, раскланиваюсь с сидящим на лавочке Эдуардом Феофановичем. Он тут же изъявляет желание помочь мне. Объясняю, что сейчас никакой помощи не требуется, но при случае обязательно воспользуюсь его любезностью. После этого поднимаюсь по знакомой лестнице. Мельком оглядываю пластилиновую пломбу со счастливым оттиском и, убедившись, что все в порядке, стучу в дверь Малецких. Хочется побеседовать с Евгенией Константиновной до того, как вернется ее сын.