Услыхав столь жестокий приказ, все замерли, словно топор занесен у каждого над собственной его головою, и молчали скорее от ужаса, чем из самообладания. Но, когда из разрубленной шеи хлынула кровь, все стоявшие дотоле, как бы потеряв дар речи, словно очнулись от чар и дали вдруг волю жалости, слезам и проклятиям. Покрыв тело юноши добытыми им доспехами, его сожгли на сооруженном за валом костре и устроили похороны с такой торжественностью, какая только возможна в войске; а «Манлиев правеж» внушал ужас не только в те времена, но и для потомков остался мрачным примером суровости».
Существовала в римском военно‑уголовном законодательстве еще одна жуткая традиция, именуемая децимацией. Суть ее состояла в наказании смертной казнью по жребию каждого десятого при коллективных преступлениях и в случае ненахождения виновного.
Самый известный пример ― децимация проведенная Марком Крассом во время Спартаковской войны. Тогда два римских легиона были разбиты арьергардом Спартака; причем многие воины, спасаясь бегством, бросили личное оружие.
«Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей о том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем пятьсот человек ― зачинщиков бегства и разделив их на пятьдесят десятков, он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку ― на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов; этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах» (Плутарх).
Децимация применялась очень нечасто, потому что римлян мужество никогда не покидало, и случай с легионерами Красса исключительный. Гораздо чаще римляне, не задумываясь, жертвовали своей жизнью; причем, иногда даже не по необходимости, а следуя велению души, либо подчиняясь сомнительным предсказаниям прорицателей.
Во время той же Латинской войны, когда произошел «Манлиев правеж», «обоим консулам было во сне одно и то же видение: муж, более величественный и благочестивый, чем обычный смертный, объявил, что полководец одной стороны и войско другой должны быть отданы богам преисподней и Матери Земле; в каком войске полководец обрек в жертву рати противника, а с ними и себя самого, тому народу и той стороне даруется победа. Консулы рассказали друг другу о своих сновидениях и решили принести жертвы как для отвращения гнева богов, так вместе с тем и для исполнения одним из консулов воли рока, если гадания по внутренностям будут согласными со сновидениями.
Когда ответы гаруспиков подтвердили невысказанную, но уже укрепившуюся в душах консулов уверенность, они призвали легатов и трибунов и, дабы во время боя добровольная смерть консула не устрашила войско, открыто объявили о воле богов; после того они уговорились между собою, что ради народа римского обречет себя в жертву тот из консулов, на чьем крыле римское войско начнет отступать» (Ливий).
Во время битвы под натиском латинов дрогнуло левое крыло римлян, которым командовал консул Публий Деций. В общем‑то, ничего страшного не произошло ― просто гастаты не выдержав натиска отошли к принципам, занимавшим вторую линию римского строя, третья линия, состоявшая из опытных триариев, вообще не вступала в дело. Тем не менее, консул ― высшее военное и гражданское должностное лицо Рима ― без лишних раздумий вскочил на коня и бросился в самую гущу врагов. Он погиб, но враги были повержены. Независимо: вещий был сон или нет, ― но против фанатиков устоять трудно.
Еще один пример самопожертвования, весьма сомнительного с точки зрения целесообразности. В 362 г. до н. э. в Риме произошло землетрясение ― событие очень редкое и потому вызвавшее большой переполох. Прямо посреди форума возникла большая трещина; народ в страхе бросал в бездонную пропасть все, что было ценного в городе, чтобы умилостивить богов. Наконец, Марк Курций, «юный и славный воин» в полном вооружении с конем, убранным со всей пышностью, бросился в пропасть. Очередной подземный толчок соединил края разверзнувшейся земли.
В честь храброго воина назвали Курциево озеро ― римляне умели чтить своих героев, они делали все, чтобы ни один достойный поступок не остался незамеченным. Это и было одной из причин, побуждавших граждан совершать подвиги.
Римляне разработали целую систему поощрений и наград: материальных и моральных. Заслуженные легионеры получали повышенное жалование. Воин, первым взошедший на крепостную стену, получал стенной венок; ценной наградой считался венок за спасения гражданина во время битвы. И конечно пределом мечтаний любого военачальника было: прокатиться по улицам родного города в триумфальной колеснице.
Жизненный путь римлянина был чем‑то сродни пути самурая, ― то есть, являлся подготовкой к смерти. Прощание с покойным весьма походило на подведение итогов всей его жизни и было весьма действенным агитационным мероприятием.
«Так, когда умирает кто‑то из знатных граждан, прах его вместе со знаками отличия относят в погребальном шествии на площадь к так называемым рострам, где обыкновенно ставят покойника на ноги, дабы он виден был всем: в редких лишь случаях прах выставляется на ложе, ― описывает печальную процедуру Полибий. ― Здесь пред лицом всего народа, стоящего кругом, всходит на ростры или взрослый сын, если таковой оставлен покойным, или же кто‑нибудь другой из родственников и произносит речь о заслугах усопшего и о совершенных им при жизни подвигах. Благодаря этому в памяти народа перед очами не только участников событий, но и прочих слушателей, живо встают деяния прошлого, и слушатели проникаются сочувствием к покойнику до такой степени, что личная скорбь родственников обращается во всенародную печаль.
Затем после погребения с подобающими почестями римляне выставляют изображение покойника, заключенное в небольшой деревянный киот в его доме на самом видном месте. Изображение представляет собою маску, точно воспроизводящую цвет кожи и черты лица покойника. Если умирает какой‑либо знатный родственник, изображения эти несут в погребальном шествии, надевая их на людей, возможно ближе напоминающих покойников ростом и всем сложением. Люди эти одеваются в одежды с пурпурной каймой, если умерший был консул или претор, в пурпурные, если цензор, наконец, ― в шитые золотом, если умерший был триумфатор или совершил подвиг, достойный триумфа. Сами они едут на колесницах, а впереди несут пучки прутьев, секиры и прочие знаки отличия, смотря по должности, какую умерший занимал в государстве при жизни. Подошедши к рострам, все они садятся по порядку на креслах из слоновой кости. Трудно представить себе зрелище более внушительное для юноши честолюбивого и благородного, ― восторгается очевидец Полибий. ― Неужели в самом деле можно взирать равнодушно на это собрание изображений людей, прославленных за доблесть, как бы оживших, одухотворенных? Что может быть прекраснее этого зрелища?
Далее, мало того, что оратор говорит о погребаемом покойнике; по окончании речи о нем он переходит к повествованию о счастливых подвигах всех прочих присутствующих здесь покойников, начиная от старейшего из них. Таким образом непрестанно возобновляется память о заслугах доблестных мужей, а через то самое увековечивается слава граждан, совершивших что‑либо достойное, имена благодетелей отечества становятся известными народу и передаются в потомство. Вместе с тем ― и это всего важнее ― обычай поощряет юношество ко всевозможным испытаниям на благо государства, лишь бы достигнуть славы, сопутствующей доблестным гражданам. Сказанное подтверждается нижеследующим: многие римляне, чтобы решить победу, добровольно выходили на единоборство, немало было и таких, которые шли на явную смерть, на войне ли за спасение прочих воинов, или в мирное время за безопасность отечества. Далее, иные власть имущие в противность всякому обычаю или закону умерщвляли родных детей, потому что благо отечества ставили выше самых тесных кровных связей».
Одного лишь патриотизма было, конечно, мало, чтобы побеждать врагов, которых на протяжении античной истории у Рима было великое множество. Нужна была хорошо организованная армия; и здесь народ‑воин преуспел немало. Вместо трудноуправляемой неповоротливой греческой фаланги, которой требовалась ровная местность, римляне изобрели новую тактическую единицу ― легион. Что же он из себя представлял?
В разный исторический период количество воинов в легионе была различной: во времена императора Августа оно достигало 7 тысяч человек; самыми малочисленными были легионы Цезаря, ― обычно они не превышали трех‑четырех тысяч человек (впрочем, и с такими легионами Цезарь воевал успешно).
Нас интересует, прежде всего, римский легион времен Пунических войн. Его численный состав можно найти у Полибия: он определялся «в четыре тысячи двести человек пехоты, или в пять тысяч, если предвидится более трудная война». Каждому легиону придавался отряд конницы в триста человек.
Основу римской тактической единицы составляла тяжеловооруженная пехота, набиравшаяся из состоятельных граждан. В составе легиона они разделялись на три разряда гастаты, принципы и триарии.
Гастаты выстраивались в первой линии легиона. Это были самые молодые воины, вооруженные мечем, двумя дротиками (метательными копьями), имевшие защитные доспехи.
Второй эшелон легиона образовывали принципы ― воины среднего срока службы. Их вооружение было примерно одинаковым с гастатами, довольно подробное его описание есть у Полибия. «В состав его, прежде всего, входит щит шириною в выпуклой части в два с половиной фута, а длиною в четыре фута; толщина же щита на ободе в одну пядь. Он сколочен из двух досок, склеенных между собой бычьим клеем, и снаружи обтянутых сначала холстом, потом телячьей кожей. Далее, по краям сверху и снизу щит имеет железные полосы, которые защищают его от ударов меча и позволяют воину ставить его наземь. Щит снабжен еще железною выпуклостью, охраняющею его от сильных ударов камней, сарис и всякого рода опасных метательных снарядов.