Когда на кону чужая шкура
Как стать разоблачителем. – Джеймс Бонд не иезуит, он холостяк. – И профессор Мориарти, и Шерлок Холмс тоже. – Тотальная разведка в пиар-фирме Ketchum. – Поставить на кон шкуру террориста
Ипотека и две кошки
Представьте, что вы работаете на корпорацию, которая наносит (пока что) невидимый ущерб обществу, скрывая канцерогенное свойство продукта, убивающее тысячи людей, – просто этот эффект еще не заметен. Вы можете предупредить общественность, но, конечно, потеряете работу. Есть риск, что коварные ученые компании опровергнут ваши слова, и вы будете унижены еще сильнее. Вы знаете, как пострадал от шестерок фирмы Monsanto французский ученый Жиль-Эрик Сералини, который, пока не выиграл дело о клевете, жил в полной научной опале – урон его репутации был таким, что он с тем же успехом мог стать прокаженным. Вы в курсе, что одни новости сменяются другими – и вас могут просто проигнорировать. Вам известны истории разоблачителей: даже если в конце концов все будет хорошо, корпоративные шестерки будут шуметь так, что правда выйдет наружу не сразу. В промежутке вы будете нести потери. Вас очернят так, что надеяться найти другую работу не стоит.
У вас девять детей и больная мать, и ваш поступок может поставить под удар будущее ваших детей. Они не поступят в колледж, не исключено, что вы едва сможете их кормить. Вас раздирает конфликт между долгом перед коллективом и долгом перед детьми. Вы знаете, что стали соучастником преступления и останетесь таковым, если ничего не сделаете: тысячи людей умрут, их тайно отравит ваша корпорация. Этичное решение дорого обойдется другим.
В фильме «007: Спектр» агент Джеймс Бонд поневоле вступает в борьбу – в своем «разоблачительском» стиле – с заговором темных сил, которые берут контроль над британской разведкой, включая шефов Бонда. Когда главу исследовательского отдела Q, смастерившего для Бонда новую крутую тачку и прочие гаджеты, просят помочь в борьбе с заговором, он говорит: «У меня ипотека и две кошки», – в шутку, конечно; в итоге он, рискуя жизнями двух кошек, сражается с плохими парнями.
Обществу нравятся святые и высоконравственные герои, хранящие целибат, – на них не давит семья, им не нужно выбирать между правильным поступком и этичным (кормить детей). Их семьей, пусть достаточно абстрактной, становится все человечество. У ряда мучеников вроде Сократа были маленькие дети (хотя Сократу было уже за семьдесят), и они решили вопрос не в пользу потомства[55]. Многие так не могут.
В прошлом уязвимость глав семейств часто и замечательно использовалась. Самураи обязаны были оставлять семьи в Эдо в качестве заложников, гарантируя властям, что не выступят против правителей. Римляне и гунны практиковали обмен постоянными «гостями», детьми правителей с обеих сторон, росшими при дворе другого монарха в своего рода золотой клетке.
Османские турки полагались на янычаров, которых младенцами отнимали у христианских семей – и которым запрещалось жениться. Не имея семьи (и контакта с родителями), они были всецело преданы султану.
Не секрет, что большие корпорации предпочитают работников с семьями – если вам есть что терять, вас легче одомашнить, особенно когда вас душит большой ипотечный кредит.
И конечно, у большинства вымышленных героев вроде Шерлока Холмса и Джеймса Бонда нет обузы в виде семьи, которой может угрожать, скажем, злой профессор Мориарти.
Следующий шаг:
Невозможно сделать этический выбор, выбирая между частным (друзья, семья) и общим.
Раньше мужчин толкали на путь героев через безбрачие, например, древняя бунтарская секта ессеев хранила целибат. Она не воспроизводилась по определению – впрочем, потом видоизменилась и влилась в другую секту, ныне известную как христиане. Требование безбрачия может сделать бунтарей бесстрашнее, но для выживания секты в веках оно не годится.
Еще один способ решения этических дилемм – финансовая независимость, однако такую независимость сложно удостоверить: многие вроде бы независимые люди на самом деле не таковы. В эпоху Аристотеля человек с независимым достатком мог следовать своей совести, но сегодня такое увидишь нечасто.
Интеллектуальная и этическая свобода требует отсутствия на кону шкуры других, вот почему свободные люди так редки. Я не могу представить себе активиста Ральфа Нейдера, который, сражаясь с крупными автомобильными компаниями, заботился бы о семье с 2,2 ребенка и собакой.
Но, как мы увидим далее, ни безбрачие, ни финансовая независимость не защищают нас на все сто.
В поисках скрытой уязвимости
Ясно, что условие безбрачия – достаточное свидетельство того, что в обществе есть традиция косвенно наказывать за действия индивида один из уровней коллектива. Это никогда не делается в открытую; никто не говорит: «Я покараю твою семью, потому что ты критикуешь большие агрохимические компании», – но по сути именно это и происходит: появляется угроза того, что уменьшится количество подарков под новогодней елкой и ухудшится качество еды в холодильнике.
Я исповедую принцип «к-черту-деньги» и могу показаться полностью независимым (причем я уверен, что моя независимость не связана с финансами). Но есть люди, о которых я забочусь – и на которых могут повлиять мои действия; тот, кто хочет мне навредить, может начать на них охотиться. Во время кампании, которую вели против меня агрохимические корпорации, пиар-фирмы (их наняли для дискредитации тех, кто скептически оценивал риск трансгенных продуктов) не могли лишить меня моих заработков. Не могли они и навесить на меня ярлык «антинаука» (главное оружие их арсенала) – я давно стою за строгий вероятностный подход к науке и выраженные специальным языком доказательства, и есть миллионы читателей, которым мои рассуждения понятны. У меня уже есть репутация. Более того, проводя аналогии между вырванными из контекста цитатами из моих книг и цитатами из нью-эйджевского гуру Дипака Чопры, пиарщики заставили некоторых подозревать, что Чопра был логиком; здесь применима линейка Витгенштейна[56]: когда я измеряю стол линейкой, что именно я измеряю – линейку или стол? Притянутые за уши сравнения чаще дискредитируют комментатора, чем комментируемого.
В итоге эти пиар-фирмы принялись изводить сотрудников Нью-Йоркского университета: сетевые тролли забрасывали их имейлами – включая мою беззащитную ассистентку и людей, понятия не имевших о том, что я работаю в университете (у меня там четверть ставки). Данный метод – бить, как кажется нападающему, по больному месту – приводит к тому, что под раздачу попадают ближние куда уязвимее тебя. Корпорация General Motors, боровшаяся с Ральфом Нейдером (он обнаружил недостатки в ее товарах), в какой-то момент отчаялась его остановить и переключилась на Роуз Нейдер, его мать: ей звонили в три часа ночи – в те времена отследить телефонные звонки было трудно. Естественно, цель была – внушить Ральфу Нейдеру чувство вины: он наносит вред своей матери! Оказалось, Роуз Нейдер – тоже активистка, так что ей эти звонки только польстили (ее вовлекли в битву!).
Мне сильно повезло – у меня есть враги и помимо агрохимических концернов. Пару лет назад один ливанский университет предложил мне почетную докторскую степень. Я принял ее из уважения, хотя привык отказываться от такой чести, (в основном) потому что скучаю во время церемоний. Плюс – по моему опыту, люди, коллекционирующие почетные степени, зависимы от иерархии, я же следую предписанию Катона: он предпочитал, чтобы спрашивали, почему в Риме нет статуи Катона, чем почему она в Риме есть. Сотрудники университета автоматически стали целью моих хулителей, студентов – сторонников салафизма, а также людей, которых раздражает то, что я симпатизирую шиитскому исламу и защищаю его и еще – что я хочу вернуть Ливан в Восточное Средиземноморье, в греко-римский мир, к которому моя страна на деле принадлежит, чтобы спасти ее от катастрофической и вымышленной конструкции «арабизма». Понятно, что деканы и президенты университетов куда более уязвимы, нежели независимые индивиды, а звери чуют чужую слабость. Вспомним о власти меньшинства: достаточно горстки хулителей, использующих модные словечки, заставляющие людей кривиться (скажем, «расист»), чтобы напугать весь университет. Такие институции – это прежде всего работники: уязвимые, пекущиеся о чистоте репутации работники. Салафиты – не раса и не народ, это политическое движение дробь уголовное сообщество, однако мы так боимся ярлыка «расист», что теряем умение мыслить логически. Но все усилия хулителей пропали втуне: дотянуться до меня они не могли, а университет больше потерял бы от отказа дать обещанную степень, чем от глумления панарабистов и салафитов.
Такие нападки на связанных с вами уязвимых людей в конечном счете неэффективны. Начать с того, что мерзавцы (и сторонники салафизма) обычно тупые, как и все, кто наваливается толпой. К тому же те, кто участвует в очернении профессионально, обязательно некомпетентны во всем остальном – да и в своем деле тоже; в пиарщики идет только бракованный «товар» без понимания этических рамок. Видели вы хоть раз предприимчивого, ушлого или научно одаренного сотрудника вуза, заявляющего, что его мечта – стать мировым экспертом по очернению разоблачителей? Или лоббистом, или специалистом по связям с общественностью? Такая работа – сигнал о том, что вы больше ничего не умеете.
Более того:
Свободен от конфликтов тот, у кого нет друзей.
Вот почему, как утверждают, Клеон, получив власть, отказался от всех друзей.
Как мы видели, связь между индивидом и коллективом слишком запутанна для наивной интерпретации. Рассмотрим классическую ситуацию с террористом, который считает, что он неуязвим.
Как поставить на кон шкуру шахида
Можно ли наказывать семью за преступления индивида? Священные тексты здесь противоречат сами себе – в Ветхом Завете можно найти оба возможных ответа. Книга Исхода и Книга Чисел являют нам Бога, «наказывающего вину отцов в детях и в детях детей до третьего и четвертого рода»[57]. Второзаконие вносит ясность: «Отцы не должны быть наказываемы смертью за детей, и дети не должны быть наказываемы смертью за отцов; каждый должен быть наказываем смертью за свое преступление»[58]. Даже сегодня этот вопрос не решен окончательно, и ответ далеко не очевиден. Вы несете ответственность за долги родителей, а немецкие налогоплательщики по-прежнему ответственны за выплаты по репарациям за преступления, совершенные их дедами и прадедами. Даже в древности, когда бремя долгов несли несколько поколений, ответ был неясен: существовал уравновешивающий механизм периодического избавления от старых обязательств – раз в семь лет заимодавцу предписывалось прощать долги.
Но если говорить о терроризме, ответ ясен. Правило должно быть таким: вы убиваете мою семью, предполагая, что ничего не потеряете; я сделаю так, что ваша семья каким-то образом расплатится косвенно. В цивилизованном обществе непрямая ответственность не является частью стандартной методологии уголовных наказаний, но в борьбе с террористами (угрожающими невиновным) нет ничего стандартного. В истории мы редко сталкивались с ситуацией, когда преступник платит совершенно асимметричную цену и получает выгоду от самой смерти[59].
Законы Хаммурапи в принципе допускают перенос ответственности на следующие поколения. На той самой базальтовой стеле в обрамлении корейских палок для селфи написано: «Если строитель построил человеку дом и свою работу сделал непрочно, а дом, который он построил, рухнул и убил хозяина, то этот строитель должен быть казнен». Индивид в нашем сегодняшнем понимании не существовал сам по себе; существовала семья.
У цыган есть законы, долгое время хранившиеся в тайне от инородцев; может быть, только после фильма «Венго» (2000) публика узнала об ужасном обычае цыганских племен: когда член одной семьи убивает члена другой семьи, близкого родственника убийцы отдают на растерзание семье жертвы.
С террористами-джихадистами возникает необычное препятствие: мы абсолютно беззащитны перед сбитым с толку человеком, готовым убить десятки ни в чем не повинных людей без ущерба для себя, то есть не ставя шкуру на кон. В Северной Финикии салафиты терроризируют алавитов, надевая пояса шахидов и взрывая себя в общественных местах. Такого террориста почти невозможно обезвредить – он просто активирует пояс. Если убивать тех, кто выглядит как террорист, можно убить не того человека; если ничего не делать, террористы убьют очень многих, а этого мы допустить не можем. В результате есть случаи, когда обычные граждане окружают и «обнимают» тех, кто кажется террористом-самоубийцей, в местах, где взрыв будет наименее разрушителен. Это тоже борьба с шахидами.
Но если иные методы правосудия не работают, можно применять конкретные наказания против общины – при условии, что в их основе лежит не эмоциональная реакция, а ясно описанный метод правосудия, который обрел законную силу до совершения преступления и может устрашить будущих преступников. Того, кто жертвует собой ради выгод своего коллектива, требуется удержать от злодеяния, и, если нет других методов, нужно ставить чью-то шкуру на кон. Чья она должна быть – ясно: того самого коллектива.
Нам остался единственный способ контролировать шахидов: следует убедить их в том, что взорвать себя – не худший вариант для них и вообще не конец истории. Если возложить на их семьи и на любимых финансовые обязательства – немцы до сих пор платят за военные преступления, – моментально окажется, что действия террориста чреваты последствиями. Наказание нужно тщательно продумать, чтобы оно действительно расхолаживало преступника и не делало его героем, а его родных – мучениками.
И все-таки меня подташнивает при мысли о переносе вины за преступление с индивида на коллектив. А вот не позволить семьям террористов извлекать из их преступлений пользу, кажется, можно вполне. Многие террористические группы вознаграждают семьи погибших шахидов, однако эту практику можно прекратить без какой-либо этической дилеммы.
Далее
В этих двух главах мы изучили плюсы и минусы зависимости и увидели, как шкура на кону ограничивает нашу свободу. Теперь давайте взглянем на трепет (правильного типа) от принятия риска.