Слегка взвизгиваю от огорчения, видя теперь уже раздавленные пакеты.
И, о боже, содержимое расплющенной коробки с яйцами теперь размазано по всем пакетам и новым банным полотенцам.
Стиральный порошок я не купила, поэтому пока не смогу их постирать, а значит, до тех пор мне придется пользоваться старым потрепанным полотенцем из ванной.
Ну что ж, со мной случались вещи и похуже.
И единственное, что спасло постельное белье и подушки — полиэтиленовая пленка, в которую они упакованы. Пусть их немного раздавило, но они все еще пригодны.
Вернувшись, собираю апельсины, смесь для блинов и бекон. Затем осторожно поднимаю пакеты с покупками.
С них капает яичный желток.
«Гадость».
Снова отправляюсь в путь.
Не могу поверить, что водитель так поступил. Не может быть, чтобы он или она хотя бы не видели меня. Вполне справедливо, если меня не было слышно, но я буквально скакала по всей улице, размахивая руками.
Но кто бы это ни был, он просто решил меня проигнорировать и проехаться по моим вещам.
Завернув за угол, иду по улице к своему дому.
Я как раз собираюсь свернуть на свою дорожку, когда на подъездной дорожке моего сердитого соседа замечаю грузовик.
Грузовик, который только что проехался по моим вещам.
Я уверена, что это тот грузовик, потому что он был синего цвета, с большими серебряными буквами «Форд» на передней решетке — точно такой же грузовик сейчас стоит на его подъездной дорожке.
«Это был он!
О, мой бог! Этот парень... он... ну, он абсолютнейший паршивец!»
И как раз в тот момент, когда думаю об этом, этот паршивец собственной персоной появляется из-за грузовика, неся в руках пакет с чем-то — вероятно, с продуктами — что раздражает меня еще больше.
Увидев, что я стою и смотрю на него, он останавливается.
Его взгляд опускается на пакеты в моей руке. Потом поднимается к моему лицу.
Он хмуро глядит на меня. Темные брови над суровыми глазами похожи на резкие мазки.
— В чем, черт возьми, твоя проблема? — рявкает он на меня. — Разве ты не знаешь, что пялиться, мать твою, невежливо?
От такой наглости у меня отвисает челюсть.
Он проехался по моим вещам, а потом имеет наглость стоять там и говорить мне все это.
«Наглый... щучий сын!»
Хочу что-нибудь ответить. Но не знаю, что.
Я не умею вступать в конфронтацию.
Но если бы и умела, то не успеваю произнести ни звука, потому что он бросает на меня последний презрительный взгляд, прежде чем резко повернуться и войти в дом, громко хлопнув дверью.
Оставив меня стоять с широко открытым от шока ртом.
Дважды за один день он повел себя со мной таким образом.
Дважды нагрубил, а потом просто ушел.
«Ох! Мне очень, очень не нравится этот парень!»
Протопав по дорожке к дому, захожу внутрь, бросаю пакеты на кухонный стол и издаю звук разочарования.
«А-а-а!»
Клянусь богом, в следующий раз, когда он выплеснет на меня какую-нибудь гадость, я выскажу ему все, что о нем думаю.
«Возможно».
То есть, я не хочу причинять неприятности или привлекать к себе ненужное внимание.
«Нет, перестань вести себя как трусиха.
Мужчина унижал и обижал тебя последние семь лет.
Хватит».
Значит, в следующий раз, когда этот парень заговорит со мной, не подумав, в ответ он получит то же самое.
Ривер
Риверу десять лет
— Ты опять подрался в школе, — говорит бабушка, как только я переступаю порог.
Наверное, ей позвонили из школы, потому что она даже еще не видела моего лица. Правда, у меня всего лишь разбита губа. Другому парню досталось сильнее.
Я иду в гостиную, где сидит она.
Это дом бабушки. Ну, и мой тоже. Теперь я живу с ней.
Бабушка сидит в любимом кресле. Курит сигару. Обычно она не курит их в доме. Всегда на заднем крыльце. Должно быть, дела плохи, если она курит в комнате.
Сняв рюкзак, ставлю его на пол возле дивана. И сажусь.
Наконец, она смотрит на меня.
— С тобой все в порядке? — спрашивает она.
— Да, — киваю я. — Рана только на губе.
— Ты ее промыл?
Я снова киваю.
Она затягивается сигарой. Дым взвивается в воздух. Достигает моих ноздрей.
Мне нравится этот запах.
— Ривер, ты не можешь постоянно драться в школе.
Я пожимаю плечами.
— Этот парень — полный придурок. Он сказал, что я чокнутый. — «И что моя мама — убийца полицейских, и она должна сгнить в тюрьме».
Но не она убийца полицейских. А я. В тюрьме должен сидеть я, а не она. Но она не позволила мне сказать правду.
Мама взяла с меня обещание не рассказывать о том, что на самом деле произошло в тот день на кухне. Даже бабушке.
Сказала, что однажды уже подвела меня. На этот раз она все исправит.
Я даже не знаю, что она имела в виду.
Я знал лишь то, что не хотел, чтобы маму забрали. Но и в тюрьму мне тоже не хотелось. Мне было страшно.
И я боюсь до сих пор.
И злюсь. Чертовски злюсь все время.
— Не употребляй это слово, — говорит мне бабушка. — И ты не чокнутый. — Она наклоняется вперед, чтобы потушить сигару в пепельнице на кофейном столике. — Директор угрожает исключить тебя.
Я пожимаю плечами.
Будто мне не все равно. Я был бы счастлив убраться из этого места. Я его ненавижу.
Все дети — придурки. Когда маму арестовали, те немногие друзья, что у меня были, внезапно забыли, как меня звать.
Даже учителя меня игнорируют.
В перемены и обед я сижу в одиночестве. В основном провожу время в библиотеке и читаю.
Я один. Но все в порядке. Потому что мне никто не нужен.
— Хорошо, — отвечаю я на ее слова.
— Ривер, образование очень важно. Понимаю, после случившегося твои оценки упали, и это ожидаемо, но драки должны прекратиться. Когда дети тебя достают, ты должен их игнорировать.
— Конечно, — я смеюсь, но сейчас мне не до смеха. — Я буду их игнорировать. Значит, когда один из них меня ударит, я должен просто уйти?
— Сегодня мальчик ударил тебя первым?
Я пинаю носком кроссовки ножку кофейного столика.
— Нет.
Она вздыхает.
— Тогда ты должен уйти. Но если он ударит тебя первым, то ты ему ответишь. Но сам первым бить не будешь, Ривер. Ты бьешь вторым, и бьешь сильнее. И я всегда поддержу тебя перед директором. Но если первый удар нанесешь ты, я не смогу тебя защитить.
Я прячу улыбку. Бабушка иногда может быть довольно крутой, но я не хочу, чтобы она знала, что я так думаю.
— А когда они обзывают маму? Что мне делать тогда, молчать?
Ее губы вытягиваются в жесткую линию.
— Ривер, — она снова вздыхает, — ты не можешь остановить то, что люди говорят о твоей маме. А они не перестанут говорить о том, что она сделала.
— Они ничего не знают! — начинаю раздражаться. Начинаю пинать ножку стола с большей силой.
— Может, и не знают. Они верят в то, что слышат из новостей или сплетен. Но, как бы мне ни было больно это говорить, твоя мама в тюрьме, потому что совершила убийство.
«— Ривер, что ты наделал?»
Мои кулаки сжимаются по бокам. Ногти впиваются в кожу. Чувствую момент, когда кожа рвется.
— Она не должна сидеть в тюрьме. А ты даже не позволяешь мне навестить ее.
— Не я, Ривер. И ты это знаешь. Твоя мама не хочет, чтобы ты видел ее в этом месте.
— Но ее там быть не должно!
Еще один вздох.
— Знаю, ты не хочешь этого слышать, и я молю бога, чтобы ее там не было и чтобы этого не случалось, но она убила его, Ривер, и ей придется заплатить за свое преступление.
— Нет, убила не она! — кричу я, вскакивая. Слова вылетают из моего рта прежде, чем я успеваю осознать.
Бабушка медленно встает. Ее глаза пристально смотрят мне в лицо.
— Ривер?
Мое тело дрожит. Чувствую, что вот-вот воспламенюсь. В голове столько слов и звуков.
Сильнее впиваюсь ногтями в кожу. Ощущаю, как кровь течет по ладоням. Обычно это меня успокаивает. Но на этот раз ничего не получается.
— Ривер... — на этот раз она произносит мое имя тверже.
Наши взгляды встречаются.
— Что ты имел в виду?
— Я-я… — заикаюсь я. Я так давно не заикался. — Я-я... не могу…
— Скажи мне, — рявкает она, ее голос настолько резкий, что заставляет меня насторожиться.
Слова срываются с губ прежде, чем я успеваю их остановить.
— Это был я. Я-я... его застрелил.
Ее лицо словно застыло. Она изучает меня, будто выглядывает что-то.
— О боже, — шепчет она. Хватается руками за лицо. Делает вдох и выдох. Опускает руки по бокам. — Что случилось?
— Я-я... н-не могу…
— Почему ты его застрелил? Я не понимаю. Ривер, зачем ты это сделал? Отвечай!
Она стремительно подходит ко мне, хватает за руку, и я отшатываюсь.
— Не трогай меня! — кричу я.
Она замирает. Пристально смотрит на меня. Затем выражение ее лица сникает.
— Ох, нет. О боже, нет. Ривер... он... он делал тебе больно?
— Я н-не могу. М-мама сказала…
— О боже, Ривер. Мне очень жаль. Но теперь все будет хорошо.
«Нет, не будет. Больше ничего никогда не будет хорошо».
— Что мама тебе велела?
Я сглатываю.
— Чтобы я никому не рассказывал, что на самом деле произошло в тот день. — «Никому не рассказывал, что он со мной делал».
«— Люди не поймут, Ривер. Они будут относиться к тебе по-другому».
— И ты никому не рассказывал, кроме меня?
Я отрицательно качаю головой.
— Ладно. Ты не должен говорить об этом ни одной живой душе, понял? Ты сдержишь обещание, данное маме. Если тебе нужно с кем-то поговорить, поговори со мной.
Я киваю.
Она тянется ко мне, чтобы прикоснуться, но останавливается и складывает руки перед собой.
— Никто больше не причинит тебе вреда, Ривер. Клянусь.
Я снова киваю.
— Тебе задали домашнее задание? — вдруг спрашивает она.
— Нет.
— Ладно. Мы будем вести себя так, будто все нормально, потому что иногда это единственный способ пройти через все. А нормальность означала бы наказание за драку в школе.