В мае этого года у Бернса родилась дочка, которой посвящены стихи «Моему незаконнорожденному ребенку». Мать девочки, служанка Бетти, уехала к своим родным, а девочку Роберт вскоре взял к себе: не зря он писал в стихах, что «отдаст для нее последнее».
О молодом хозяине Моссги́ла — «Робе Моссги́ле», как стали называть Бернса, пошли по городку Мохлину всякие слухи, и когда после рождения маленькой Бесс местный священник «папаша Оулд» заставил Роба сесть на «покаянную скамью» в церкви и покаяться в грехах, весь Мохлин собрался смотреть на его позор. А самолюбивый и гордый Роб в ответ на непрошенное вмешательство в его жизнь ответил «Молитвой святоши Вилли» и «Эпитафией» ему же... Чем еще мог он отомстить склочным ханжам из церковного совета и их наушникам, как не самым верным, самым сильным своим оружием — стихом? Роберт чувствовал, как крепнут его строфы, как легко ложатся на музыку слова песен, и рифма заостряет строчку самым нужным, самым ударным словом. Весь Мохлин хохотал над его «элегией» «Смерть и доктор Хорнбук», в которой высмеивался местный учитель — он же лекарь-самоучка. Соседи переписывали друг у друга «Элегию на смерть овцы Мэйли» и «Новогодний привет старого фермера его старой лошади», — таких стихов они еще никогда не слыхали. Им казалось, что поэт говорит за них — про их жизнь, про их чувства, на их собственном языке и притом такими словами, которые запоминались сами собой.
Брат Гильберт часто слышал, как, идя за плугом или копая канавы, Робин что-то бормотал себе под нос. А потом, в их общей мансарде, он долго писал на грифельной доске и вдруг, разбудив Гильберта, читал ему новые стихи.
В это лето Роберт встретил девушку, которая стала его большой любовью на всю жизнь.
Рассказывают, что в субботний вечер, когда молодежь плясала в маленьком зальце таверны, овчарка Бернса, Люат (что значит на старошотландском «Резвый») прибежала наверх и с восторженным визгом бросилась на грудь своему хозяину. «Вот бы мне найти девушку, которая полюбила бы меня так же преданно, как мой пес!», — пошутил Робин. Все засмеялись и громче всех темноглазая, смуглая Джин, дочь строителя-подрядчика Армора. А через несколько дней, когда девушки белили холст на лугу, Джин крикнула проходившему мимо Роберту: «Ну как, Моссги́л, нашел девушку, которая полюбила бы тебя, как твой пес?» Темные глаза Джин смотрели на Роберта с нежностью и вызовом: она знала, какой это опасный вольнодумец, — не зря отец запретил ей разговаривать с ним. А он не мог оторвать глаз от ее белозубой улыбки, от маленьких босых ног в невысокой траве. Может быть, в эту минуту оба поняли, что встретились на всю жизнь, чтобы делить горе и радость, беду и удачу, «пока смерть не разлучит нас», как говорится при венчании в церкви. Но Джин и Роберт еще не скоро услыхали эти слова...
Это лето — 1785 года — было для Бернса самым счастливым, самым творческим летом в его жизни. Кончились «переложения псалмов» и философические письма: в самом полном собрании его писем нет ни одного, написанного в это время. У Джин был чудесный голос, она знала бесчисленное множество старых напевов, а Роберт придумывал к ним слова. В тот год написана кантата «Веселые нищие», поэма «Две собаки» и очень много песен.
«Представление о Роберте, как о мечтательном юноше, плетущем рифмы за плугом, так же приукрашено, как его портреты, — пишет об этих годах Кэтрин Карсуэлл, автор одной из самых поэтических биографий Бернса. — Неуемной энергией дышало каждое его слово, каждое движение. В общение с товарищами, в дружбу, в любовь он вкладывал всю свою жизненную силу, весь свой жар... Словно молодой бог, шагал он по родным холмам, дыша стихами, как воздухом, без напряжения, без усилий...»
Но насколько легко и радостно писались стихи, настолько же трудно давалась жизнь на ферме: осень обманула все надежды на урожай, а вместе с тем — и надежду жениться на Джин. Оба знали, что ее отец ни за что не отдаст ее «нищему Моссги́лу». Но в Шотландии существует закон: если двое хотят навеки связать свою судьбу, им достаточно написать брачное обязательство и обоим поставить свою подпись. Так Роберт и Джин стали мужем и женой.
Зимой Джин сказала Роберту, что ждет ребенка. Оба были уверены, что теперь родители признают их брак. Роберт даже подумывал о поездке на Ямайку, чтобы заработать денег и вернуться к Джин. Но ее родители, узнав о тайном браке, подняли настоящую бурю: старик Армор грозился проклясть Джин, если она не отречется от этого «богохульника и нечестивца». Он отнял у нее брачное свидетельство и заставил написать покаянное письмо церковному совету. Джин немедленно отправили к тетке, где, кстати, ее ждал богатый жених.
Бернс не верил, что Джин отреклась от него: он считал их брак нерушимым. Но старый Армор поехал в Эйр к нотариусу Эйкену, и тот посоветовал ему вырезать подписи Джин и Роберта из брачного контракта. «Поверите ли, — писал Бернс Гамильтону, — хотя после ее постыдного предательства у меня не оставалось никакой надежды и даже никакого желания назвать ее своей, но все же, когда ее отец объявил мне, что наши имена вырезаны из контракта, у меня замерло сердце — он словно перерезал мне жилы...»
Оставалось одно: немедленно уехать за море, навеки распроститься с Джин, с семьей, с Шотландией.
Но что же делать со стихами? Неужто так и оставить их в ящике некрашеного деревянного стола, в мансарде Моссгила? Этот удивительный год, когда он написал «Веселых нищих» и «Субботний вечер поселянина», стихи о полевой мыши и столько новых песен, — год, когда впервые он встретил свою настоящую любовь, — теперь должен был стать годом разлуки со всем, что ему дорого. Пусть же памятью о «бедном барде» останется книга его стихов — он знает им цену, знает, что „и после того, как поэт погибнет под жарким солнцем юга, стихи будут жить...»
Так был задуман «Килма́рнокский томик».
Новые друзья Роберта помогли ему собрать деньги по подписке. Килма́рнокский типограф Вильсон согласился отпечатать проспект. Вместе с Гамильтоном, Эйкеном и другими старшими друзьями Бернс тщательно отобрал то, что войдет в сборник: конечно, нечего было и думать о напечатании «Веселых нищих» (тогда они назывались «Любовь и Свобода») или «Молитвы святоши Вилли». Даже о «Насекомом, которое поэт увидел на шляпке благородной дамы...» шли споры. И песни включать не советовали — разве что балладу «Джон Ячменное Зерно», которую и так уж пели повсюду. Почти все сходились на том, что надо открыть томик благочестивой и чувствительной повестью «Субботний вечер поселянина», посвященной Роберту Эйкену. Но Бернс помнил, что эта вещь написана почти что по заказу: друзьям хотелось, чтобы «поэт-пахарь» написал о жизни «скромных обитателей хижин», и впоследствии эта сентиментальная, подражательная и довольно бесцветная идиллия приводила в восхищение многих ученых критиков. Бернс был о ней иного мнения — потому и отнес ее почти в конец сборника.
Книжка вышла в свет 31 июля 1786 года. Она открывается поэмой «Две собаки».
«Две собаки» — шутливые стихи. Но в них с огромной силой Бернс впервые заговорил открыто о социальном неравенстве людей, о несправедливости, об истинной ценности человека. Это еще не прямые, бьющие наотмашь строки «Честной бедности», не проникновенные, провидческие слова «Дерева свободы» — они еще впереди. Но в поэме «Две собаки» чувствуется достоинство и гордость рабочего человека, отчетливое понимание того, что одни люди живут за счет других, за счет их труда, их нужды. Обличительная сила этих стихов так отлично замаскирована, что никто из сильных мира сего не принял их на свой счет. Зато те, кого представлял крестьянский пес Лю́ат, превосходно понимали всё. До сих пор эту поэму любит и знает каждый шотландец.
Редко бывает, чтобы в первой своей книге поэт был представлен так разнообразно. Рядом с поэмой «Две собаки» и блестящими сатирическими посланиями в духе Фергюссона («Шотландское виски», «Обращение к лордам-депутатам» и другими) в сборнике есть стихи, каких раньше не бывало ни в английской, ни в шотландской поэзии, хотя и написаны они традиционными восьмистишиями и шестистишиями. Прочтите русский текст стихотворений «Полевой мыши» и «Горной маргаритке», «Элегию на смерть овцы Мэйли» и «Новогодний привет старого фермера его старой лошади» — их перевод чрезвычайно близок к подлиннику и по звучанию и по неподдельной искренности чувства. Только Бернс, знавший то, о чем писал, не со стороны, а «изнутри», по личному опыту, мог так верно, так доходчиво и тонко рассказать о горестях и радостях простых людей их же языком, чудодейственно претворенным в прекрасные стихи.
Шестьсот экземпляров книги разошлись в несколько дней. Ее успех превзошел всякие ожидания. Читали ее всюду — на фермах и в ткацких мастерских, в старинных замках и н конторах адвокатов. Много было неожиданных читателей — тех, кто обычно считал стихи «пустой забавой». «Батраки и работницы с ферм охотно отдавали с трудом накопленные деньги, отказывались от самого необходимого, чтобы достать этот томик стихов, — пишет один из современников Бернса. — Мне одолжили книжку в субботу вечером, и я закрыл ее на рассвете воскресного дня, прочитав и перечитав каждое слово».
Другой современник рассказывает, что «рабочие ткацкой мастерской в Килма́рноке, купив книжку в складчину, разделили ее по листкам и учили стихи наизусть, обмениваясь прочитанными страницами».
Со всех сторон к Бернсу приходили приглашения в знатные дома. Обитатели этих домов не скрывали приятного удивления, что молодой фермер держится так просто и непринужденно, говорит на отличном — более того — на изысканном английском языке и цитирует по памяти лучшие образцы старой и новой литературы.
Слава ширилась с каждым днем, а сам герой в это время мучился тревогой за «предательницу Джин», «бедную, когда-то горячо любимую девочку, которую окончательно сбили с толку родители». Наперекор всем он собирался увезти с собой в Индию другую девушку — Мэри Кэмбл, «Хайленд Мэри» («Горянку Мэри»), как он называл ее в стихах. Мэри уехала к родным, увезя с собой библию, надписанную рукой Роберта. Но им не суждено было больше встретиться: осенью Мэри умерла от горячки.