Трудно привести все письма, где Бернс говорит о стихах и песнях. В своей переписке с Томсоном — любителем-музыкантом, с которым Бернс составлял еще одно собрание шотландских песен, — он говорит о характере народной музыки, ее особенностях и непритязательной простоте песен, «которая и есть, как говорят о винах, их «букет». Терпеливо выписывая целые нотные отрывки, он втолковывает Томсону, что нельзя подгонять под народные мелодии «бесцветную стряпню присяжных рифмоплетов», и защищает свои стихи, потому что они «соответствуют духу нашего языка и наших нравов». «Что же касается до вознаграждения, — пишет он дальше, — то можете считать, что моим песням либо цены нет, либо они ничего не стоят: и то и другое будет совершенно правильно. Я согласился участвовать в вашем деле с таким искренним энтузиазмом, что говорить тут о деньгах, жалованье, оплате и расчетах было бы истинной проституцией души».
Так, за все десять лет напряженнейшей и анонимной работы над сборниками песен Бернс не получил ни гроша.
А жить было очень трудно: сколько ни старались они с Джин, ферма не могла прокормить семью, к которой прибавилось трое сирот, оставшихся после двоюродного брата, и двое парнишек-подручных, помогавших на ферме. С первого же года Бернсу пришлось поступить в акциз. Он был очень рад этому заработку и, по отзывам своих начальников, работал добросовестно и усердно.
Много забот доставляла ему и семья в Моссгиле — мать, братья и сестры. Хотя Гильберту была отдана почти половина денег, полученных за эдинбургское издание, ему было нелегко хозяйничать. Беспокоил Роберта и младший брат, Вильям, которому он помог уехать из дому учиться ремеслу. Вильям был задумчивый, тихий мальчик, обожавший старшего брата. Он любил читать, мечтал о путешествиях и решил поехать в Лондон — попытать там счастья. Из писем Роберта брату было видно, как он тревожился за его судьбу, как старался оградить его от дурных знакомств, а главное — от дурных женщин, как заботливо посылал ему то рубахи то свое теплое пальто, а то и просто несколько лишних шиллингов. «Пока я жив, ты не будешь ни в чем нуждаться», — писал он. И когда вдруг пришло письмо от старого учителя Бернсов — Джона Мердока, в котором он сообщал, что Вильям умер от «гнилой горячки», Бернс долго горевал о брате, Может быть, провожая брата из дому, он мечтал, что Вильяму удастся то, что не удалось ему: вырваться из нужды, посмотреть свет, пожить на свободе.
Но, несмотря на все горести, жизнь на Эллисленде была по душе Бернсу. Только теперь он вполне оценил, какое сокровище его Джин. Всегда ровная, спокойная, приветливая она по-прежнему считала, что лучше Роберта нет никого на свете и все, что он делает, хорошо и правильно. Даже когда Роберт, во время отъезда Джин, увлекся молодой девушкой Анной Парк и у нее родился ребенок, Джин взяла ребенка к себе и выкормила вместе со своим четвертым сыном родившимся немного раньше. Джин была верной помощницей Роберта и в его работе над песнями. Каждую песню, которую он писал, они проверяли вместе на слух, под музыку. «У моей Джин — золотое сердце, и она любит меня преданно и нежно,— писал Бернс.— Пусть она не читала ничего, кроме Библии и Евангелия, и никогда не знала других балов, кроме сельских свадеб, зато она поет, как птица в лесу — я не слышал голоса нежнее».
Те, кто видел Бернса в эти годы на Эллисленде, рассказывают, что он всегда был внимателен и ласков со своими домочадцами, никогда не ворчал, несмотря на всегдашнюю усталость, а если ему хотелось побыть одному, он уходил в любую погоду на берег реки и там шагал взад и вперед, что-то бормоча и напевая. Он завязал знакомство со своим соседом капитаном Ридделем, владельцем небольшого имения, страстным коллекционером и любителем книг. Риддель попросил Бернса записать для него неизданные стихи. Бернс переписал песни, стихи, даже многие свои письма к друзьям, которые ему хотелось сохранить. Если бы не эти тетрадки Ридделя, не списки, ходившие по рукам, мы, может быть, никогда не прочли бы «Веселых нищих», «Дерева свободы» и других песен и сатир.
У Ридделя Бернс познакомился с известным антикваром — громкоголосым толстяком, капитаном Гроузом. Гроуз собирал старинные вещи и старинный фольклор. Бернс просил его включить в «Путеводитель по историческим местам Шотландии» изображение древней церкви Аллоуэй, где был похоронен отец поэта. Гроуз согласился — с одним условием: Бернс должен был написать какую-нибудь интересную легенду, связанную с этими местами. Бернс написал три небольших отрывка в прозе. А через несколько дней Джин застала мужа на берегу реки — он ушел из дому с утра. «В тот год он очень мало сочинял, — рассказывала впоследствии Джин. — Я увидела, как он расхаживает по берегу, что-то мурлыча про себя. И вдруг он обернулся и стал читать мне вслух стихи, задыхаясь от счастья. Он читал очень громко, и слезы катились у него по лицу».
Это было начало рассказа в стихах «Тэм 0‘ Шентер» — о шабаше ведьм в церкви Аллоуэй и о беспутном пьянице Тэме.
Бернс считал эту вещь лучшим своим произведением, и с ним соглашались многие поэты, в том числе и Вальтер Скотт. Эта поэма и в русском переводе сохранила всю живую прелесть подлинника, его народность, его неистощимый юмор.
Бернса хорошо знали в окрестностях Дамфри́за и в самом городе. Вместе с капитаном Ридделем и женой его брата, Марией Риддель, ставшей большим другом Бернса, он основал «Общество любителей книги» — передвижную библиотеку, из которой все участники могли брать новейшие книги. Старый эдинбургский друг — книготорговец Питер Хилл получал длинные списки книг, которые надо было купить «как можно дешевле». Это была первая «кооперативная библиотека» того времени.
Когда читаешь письма Бернса тех дней, то удивляешься, как при такой тяжкой работе, — ведь помимо хозяйственных дел на ферме поэту приходилось за неделю объезжать округу в двести миль, при любой погоде, — он умудрялся столько читать и столько работать над песнями. «Мне сейчас больше всего нужны книги... — писал он. — Самые дешевые, даже подержанные издания мне подойдут... Я привередлив только, когда дело касается книг поэтов... Вергилий, в переводе Драйдена, привел меня в восхищение. Но когда я читаю «Георгики», а потом проверяю собственные свои силы, то мне кажется, будто рядом поставили кровного рысака и низкорослого шотландского пони... Люблю отмечать во время чтения места, поразившие меня... Я еще недостаточно вчитался в перевод Торквато Тассо, чтобы составить о нем определенное мнение.
...Сознаюсь, что «Энеида» разочаровала меня. Мне кажется, что тут Вергилий во многом рабски подражает Гомеру. Не думаю, что в этом виноваты переводчики».
В это время в Дамфри́зе гастролировала неплохая труппа актеров. Бернс познакомился с директором труппы — Сазерлендом, с его женой и с актрисой Фонтенелль. Он с восторгом пишет, что «редко встречал людей достойнее и умнее». По просьбе Сазерленда, Бернс писал для него и для других актеров прологи в стихах. И тут Бернс оставался верен себе — в одном из прологов он спрашивает: почему так мало внимания уделяют шотландской истории, шотландской жизни. «Неужели среди нас нет поэта, который смело писал бы о нашей родине? Зачем искать темы в истории Греции и Рима? В истории Каледонии немало тем, в которых трагическая муза могла бы появиться во всей своей славе. А для комедии тоже не надо искать сюжетов за рубежом: плуты и дураки растут на любой земле». Он рассказывает, о чем можно было бы писать шотландскому драматургу — и чувствуется, что он сам мечтает о народной комедии или о трагедии из жизни Уоллеса, Брюса и несчастной Марии Стюарт. «Вот если бы вы, господа, могли взять за руку служителя муз и не только выслушать его, но и по-дружески помочь ему, поддержать и ободрить... Как он сумел бы отблагодарить вас своими произведениями...» — говорилось в прологе.
Публика громко аплодировала актрисе, читавшей эти стихи. И только немногие оборачивались к ложе, где среди блестящих гостей Марии Риддель сидел скромно одетый человек и с грустной насмешливой улыбкой слушал, как звучат со сцены его слова, его сокровенные мысли... Никто не подумал, что в Шотландии уже есть поэт, который мог бы стать ее первым большим драматургом. Никто не помог ему, не поддержал, не ободрил... И, вместо драматических диалогов, Бернс по вечерам составлял подробные отчеты о конфискации беспошлинных товаров и бочек с самодельным элем у старух, не плативших налогов, или записывал убытки, которые принесла ему ферма.
И, ведя эти записи, он часто думал о том, что скоро ему придется отказаться от фермы — от первой и единственной попытки создать дом, где можно жить трудами своих рук, растить детей и в свободные минуты писать стихи во славу Каледонии, чьим певцом он оставался, несмотря ни на что.
Последние годы жизни Бернса в небольшом городке Дамфри́зе, куда он переехал, отказавшись от фермы, были самыми трудными годами его жизни. И не потому, что он много и напряженно работал: работу он любил и за что бы ни брался — будь то вспашка истощенных земель Эллисленда, утомительные разъезды по округе или кропотливое изучение старинных шотландских мелодий, — все он делал с охотой, добросовестно и умело. Покидая ферму, он особенно подчеркивал в письмах, что потерпел неудачу отнюдь не из-за того, что неумело хозяйничал; все дело было в нехватке денег на инвентарь и всякие усовершенствования. Даже в скучные обязанности акцизного он вносил много заботы, предлагая новые планы, выгодные для государства. Вместе с тем он «заступался на суде за бедняков, которым нечем было платить», ухитряясь освобождать их от штрафов. Нет, не работа надорвала и без того некрепкое здоровье Бернса. Для человека «гордого и страстного», как называет он себя, нет ничего труднее и больней, чем идти против совести из страха потерять кусок хлеба. Трудно было прятать от людей свои политические убеждения поэту, который нигде — ни в жизни, ни в стихах,— не лгал и не притворялся. И когда его вынуждали идти наперекор самому себе, его душевное состояние становилось все тяжелее, письма — все печальней, а эпиграммы острее и злей.