«Заинтересовавшись тропическими болезнями, он объездил чуть ни весь земной шар».
Во всю свою жизнь Роберт Кох никогда не испытывал настоящей страсти, ни одну женщину он не любил, ни одна не казалась ему идеалом. Разумеется, если не считать подругу детских лет Эмми Фраатц, которая в те годы представлялась ему самой лучшей из женщин — впрочем, ему не с кем было ее сравнивать, — и на которой он женился скорее в силу привычки, чем по безумной любви.
Сейчас, когда он прожил уже полвека и лишился под конец жизни семьи, когда пустота в сердце не была никем заполнена, когда самая верная и преданная его возлюбленная — наука — изменила ему, он с тоской думал об ушедшей молодости и о том, что подлинные человеческие страсти обошли его.
Он был готов принять любовь, если бы она вдруг оказалась на его пути. Возможно, он даже призывал ее в часы тоскливых ночей.
И она пришла. В образе молодой миловидной женщины, ничем, в сущности, не примечательной, не блещущей красотой, но умной, смышленой и даже обладавшей некоторыми талантами к живописи и драматическому искусству. Беда заключалась в том, что Кох на добрых тридцать лет был старше Гедвиги Фрейберг.
Сперва он принял свое чувство за обычную теплоту, которая вызывает в старом, утомленном жизнью одиноком человеке жизнерадостная, сияющая молодость. Потом ему показалось, что он перенес на Гедвигу часть отцовских чувств, некогда всецело принадлежавших дочери. Потом понял, что все это не то, что он любит ее, любит так, как если бы ему самому не было еще и двадцати лет… Поначалу это открытие испугало и смутило его, потом, перестав бороться, Кох решился: он пошел к матери Гедвиги, поговорил с ней по душам, получил согласие на брак и тихо, без лишней шумихи отпраздновал свадьбу.
И тут, наконец, пришло то, чего он был лишен всю жизнь. Молоденькая Гедвига, абсолютно далекая от научных кругов, не имевшая никакого семейного и очень мало жизненного опыта, оказалась отличной женой, другом, помощницей и спутницей. Роберт Кох, о котором она, как и всякая берлинка, слышала так много, который в ее представлении был совершенно недоступным полубогом, став ее мужем, оставался в ее глазах все тем же великим человеком, близость с которым представлялась ей незаслуженным счастьем.
Ни на секунду не заколебалась Гедвига, когда в один прекрасный день 1896 года Кох вдруг заявил ей:
— Мне предстоит поездка в Африку. Там свирепствует чума рогатого скота. Справиться с ней не могут. Зовут меня…
Он вопросительно посмотрел на жену — он и сам не понимал, почему так больно забилось сердце в ожидании ее ответа. Он и сам не отдавал себе отчета, что этот ответ был для нее экзаменом, что от того, что она скажет, будет зависеть вся их дальнейшая любовь.
А она и не знала, какое значение придает муж ее словам, она и не думала ни о экзамене, ни о том, как много связывает Роберт с ее ответом.
— Когда нужно ехать, дорогой? — будничным тоном спросила она. — Мне ведь надо собраться как следует. Поездка, вероятно, не на одну неделю? Надо будет поторопить портниху…
Кох был счастлив. Наконец-то он обрел покой и полное понимание в семье! Поразительно, с каким тактом она даже не спросила, должна ли сопровождать его? По-видимому, ей решительно все равно, где находиться, лишь бы находиться вместе с ним. И за что ему привалило такое счастье?!
Этот первый решающий разговор определил всю дальнейшую — очень счастливую — жизнь супругов. И во все последующие семнадцать лет Кох переживал вторую молодость.
В середине ноября чета Кохов с одним ассистентом выехала в Капштадт.
В южной части Восточной Африки уже несколько лет свирепствовала чума рогатого скота. Она перешагнула Замбези и быстро распространилась в Трансваале и в Оранжевой республике. Британские колонии находились в опасности. Британские власти предпринимали все возможные меры, чтобы прекратить распространение заболевания. Вдоль границ поставлены двойные заборы, обтянутые колючей проволокой; несколько тысяч полицейских охраняют их. Через кордон не могут пройти ни люди, ни животные. Целые стада рогатого скота идут на уничтожение. А чума распространяется все дальше и дальше…
И тогда на помощь призывают развенчанного Коха — единственного человека, который может хоть чем-нибудь тут помочь.
В Капштадте Кох задерживается недолго: он едет в Кимберли, где для него приготовлена экспериментальная станция. Впрочем, он не засиживается на одном месте: ему приходится частенько выезжать на отдаленные фермы, где вспыхивают все новые случаи чумы скота. На самой же станции Кох с целым штатом врачей, ветеринаров, фельдшеров, скотоводов занимается планомерными исследованиями больных животных; причем не только домашних, но и диких антилоп, которых ему доставляют охотники.
Он ищет возбудителя болезни. Но на сей раз не ограничивается поисками микроба — одновременно он изыскивает возможность бороться с заболеванием иными путями. Недаром именно в коховской лаборатории в Берлине работали Беринг и Китазато, недаром здесь было заложено начало новому течению в терапии — сывороточному лечению. Кох пытается и на сей раз создать такую сыворотку, которая спасала бы скот от заболевания, независимо от того, какой именно микроб является возбудителем его.
Микроба он не нашел. Но предохранительная сыворотка удалась на славу. Привитая здоровым, эта сыворотка делала большинство из них невосприимчивыми к чуме. О чем Кох и доложил в своем отчете берлинскому начальству: «…В общем и целом можно считать, что 75 процентов поголовья скота колонии спасено. Желчная прививка блестяще оправдалась».
В Берлин вернулись ненадолго: столица изрядно опостылела Коху. Здесь все еще не смолкли сплетни и пересуды по поводу его «скандального поведения»: имелись в виду развод и вторичная женитьба; здесь все еще оставалось немало злопыхателей и завистников, осчастливленных неудачей с туберкулином и пользующихся каждым удобным случаем, чтобы напомнить о нем.
Кох охотно тут же уехал бы снова в Африку — ему определенно пришелся по душе тамошний климат, да и жить и работать в обществе любимой, все понимающей жены и нескольких преданных сотрудников было куда приятней.
Но как только он попал в Берлин, заныла старая душевная рана, он снова занялся… туберкулином. Во что бы то ни стало решил он доказать свою правоту в этом вопросе, во что бы то ни стало создать такой туберкулин, который действительно излечивал бы чахотку!
На сей раз он работает со всей тщательностью, присущей ему как ученому. На сей раз он старается не допускать промахов и недоделок. Но он слишком пристрастный судья в этой своей работе, слишком сильно его желание добиться успеха, и он часто принимает желаемое за существующее.
В 1897 году, едва медицинский мир стал забывать о своем помешательстве на коховском средстве, а затем о горечи разочарования и о самом туберкулине, как в марте месяце в № 14 «Немецкого медицинского еженедельника» совершенно неожиданно для всех появляется статья Роберта Коха о новых препаратах туберкулина.
Правда, теперь Кох уже остерегается говорить об излечении от чахотки — он сообщает лишь о значительных улучшениях. Он пишет о том, что применение микробов и продуктов их жизнедеятельности сводится к иммунизации живого организма. Против туберкулеза, казалось бы, невозможна никакая иммунизация — ни естественная, ни искусственная. Но он, Кох, сам лично убедился в обратном: он наблюдал милиарную форму туберкулеза у человека и экспериментальную чахотку у морских свинок и убедился, что в известный момент туберкулезные бациллы, бывшие сначала в большом количестве, совершенно исчезают. Из этого он делает вывод: это и есть иммунизация, хотя она в естественных условиях и приходит слишком поздно, когда человек или животное не могут уже ею воспользоваться. Значит, задача ученого — создать такой искусственный иммунитет, который будет наступать вовремя и спасать человеческие жизни. Новый туберкулин он испытал на животных и на людях. И убедился в том, что он способен вызывать иммунитет.
Свое сообщение Кох заканчивает словами: «…Я думаю, что дальнейших улучшений препарата нечего ожидать. Он состоит из свежих, в высокой степени вирулентных культур, приведенных в состояние, при котором они могут всасываться. Улучшений в этом роде нельзя себе представить, и то, что может быть доступно при помощи туберкулезных культур, может достигаться этим препаратом…»
Несмотря на настороженность медиков ко всему, что связано со словом «туберкулин», надежда снова вспыхнула и охватила врачей. О больных и говорить нечего: для них каждая искра надежды на выздоровление была сама по себе спасительна. В самом деле, рассуждали многие, Кох ежесекундно подвергался опасности заражения, когда в своей агатовой ступке растирал бациллы. Не станет же он делать этого, не веря в благополучные результаты своего труда? И не станет он рисковать жизнью ради тех доходов, которые ему, несомненно, принесет выпуск нового лекарства — изготовление его взял на себя фабрикант Луциус.
Хотя на сей раз Кох довольно подробно описывает получение препарата и тайна уже не обволакивает его открытие, умные, недоверчивые врачи, приобретя немного туберкулина, решили перед тем, как пустить его в дело, произвести бактериологическое исследование. Изумление и гнев их были неописуемы, когда во множестве флаконов разных серий они нашли посторонних микробов! Они не обвиняли в этом Коха — разумеется, тут виноват был «легкомысленный» фабрикант и скверно поставленное дело на его предприятии. Но как же Кох не удосужился проверить продукцию, выпускаемую Луциусом? Тут же дело идет не просто о товаре, не об искусственной ванили или эрзац-кофе. Фабрика выпускает лекарство — вернее, то, что должно быть лекарством и что на самом деле превращается в свою противоположность.
В Одесской городской больнице, где отобрали чистые с бактериологической точки зрения флаконы с туберкулином, произвели четырехмесячные клинические испытания. На большинство больных препарат не оказал никакого действия и не препятствовал развитию туберкулеза, хотя и попалось среди множества чахоточных несколько человек, которые в процессе лечения туберкулином прибавили в весе и даже стали меньше кашлять.
Такие же неутешительные наблюдения сделали врачи и в других больницах других городов и стран. И вывод у всех был единодушный: новый туберкулин, хоть и отличается чем-то от старого, как лечебное средство при чахотке негоден, перспектив не имеет и распространения не получит.
В 1897 году в Москве собрался XV Международный конгресс медиков. На конгресс съехались всемирно известные ученые: инфекционист Видаль, хирург Кохер, физиотерапевт Лейден и другие. Но «гвоздем» конгресса был Вирхов. Ему исполнилось уже семьдесят семь лет, и эта живая история современной патологии, медицинских революций своего века, этот некоронованный король притягивал к себе всеобщее внимание.
С годами этот гордый, умный, в общем удачливый, всегда занятый и несколько высокомерный человек, вся жизнь которого прошла под знаком его гениальности, стал мягче, доступней, обаятельней. Мудрость светилась в его подобревших, глубоко посаженных глазах с желтоватой, как у всех стариков, пленкой на радужке. Но эта старческая желтизна не была заметна — обращали внимание только большие, пронзительные темно-карие глаза; как не заметным оставалась старческая вздутость вен, а самые руки, написавшие тысячу ученых трудов, препарировавшие более двадцати шести тысяч трупов, описавшие несравненные микроскопические картины разных больных тканей, — эти руки притягивали к себе все взгляды.
Несравненный эрудит, находившийся в том возрасте, когда бури и страсти уже не затрагивают душу, Вирхов не испытывал ни малейшей радости от того, что на этом конгрессе еще раз окончательно провалился новый препарат коховского туберкулина.
Конгресс почти единогласно высказался за непригодность этого «лекарства» для лечения туберкулеза. Но у конгресса была масса более важных дел, и «коховский вопрос», в сущности, занял совсем мало времени.
Все последние двадцать лет своей жизни Кох периодически возвращался к туберкулину. С упорством, достойным лучшего применения, он пытался усовершенствовать его, создавал все новые и новые виды, никак не желая понять, что порочными были тут самые теоретические предпосылки: его средство не могло стать лечебным.
Кто может обвинить его в этом? Ведь сам-то он свято верил в целебные действия туберкулина! Он понимал: что-то тут не так, что-то не то. Но в том, что идея верна, что именно отсюда надо начинать поиски спасения от чахотки, он не сомневался.
Потерпев поражение с новым туберкулином, Кох с женой отправились в дальнее плавание, на сей раз в Индию.
Чума. Черная смерть. Уже несколько лет она не появлялась. И вдруг внезапно вспыхнула в Китае, а через два года перекинулась в Индию. Йерсен — во Франции, Китазато — в Японии одновременно открыли возбудителя чумы. И не было ни у кого сомнения, что эпидемия, напавшая на Индию, — эпидемия бубонной чумы.
Немецкая комиссия — Кох, Гаффки, Пфейфер и несколько других ученых — выехала в Бомбей. Здесь чума шла уже на спад, хотя ученые успели еще проделать несколько опытов с предохранительной прививкой — сывороткой иммунизированных животных. Но, если в Бомбее эпидемия шла на убыль, то в ста километрах от него, в небольшом городе Даман, она особенно разгулялась.
Кох и Гаффки выезжают в Даман.
Странное впечатление производит этот город: хижины почти пусты, живут в них только немощные старики да кое-кто из детей. За короткий срок чума уничтожила здесь две с половиной тысячи жителей из десяти. Но куда же девались остальные?
Остальные бежали. Они покинули свои дома и ютятся в наскоро построенных хижинах на берегу моря.
Кох бредет по узкой улочке. Тишина, смертный покой. И вдруг он слышит слабый стон. Откуда-то с конца этой мертвой улочки, из полуразвалившейся хижины, где по всем признакам давно уже никто не живет.
Кох толкает ногой дверь. Стон становится явственней. На полу лежит обнаженный мальчик лет десяти и стонет в полусознании.
— Как могли бросить здесь этого ребенка? — с болью и возмущением спрашивает Кох.
Молодой индус, на время эпидемии ставший санитаром, пожимает плечами.
— Страх сильнее любви, господин. Прежде больных бросали в ямы и замуровывали там, чтобы здоровые не заболели от них…
«Народ знает, что болезнь передается от человека к человеку, — подумал Кох. — Он это знал, наверно, задолго до того, как европейские ученые впервые услышали о существовании микробов и узнали о их свойствах вызывать определенные болезни. Быть может, знания этого индуса пригодятся еще мне…»
Приказав доставить мальчика в чумной барак, Кох продолжает обход. Всюду перед старыми сараями валяются трупы крыс. Множество полуразложившихся трупов, от которых исходит тяжелый, тошнотворный дух.
— Откуда здесь столько дохлых крыс?
— Их тут множество, — охотно отвечает индус. — Они сдохли давным-давно — болеть-то крысы начали еще до того, как первый наш человек свалился в чуме!
Вот оно что!.. Этот юноша опять-таки знает куда больше, чем все наши ученые, вместе взятые! Крысы заболевают раньше; после них начинают болеть люди. И крыс тут множество… Не надо быть особенно внимательным ученым, чтобы сопоставить крысиную эпидемию с эпидемией человеческой чумы.
Торопливо вернувшись в госпиталь, где расположилась немецкая комиссия, Кох заявляет своим помощникам:
— Первое, что мы должны сейчас сделать, — заняться исследованием крыс. Их тут невиданное количество!..
Ассистенты ничуть не удивляются: крысы так крысы, ведь недаром же Йерсен и Китазато выделили чумного микроба из трупов крыс! В лабораторию приносят первые крысиные трупы, и трое немецких ученых вместе с Кохом погружаются в исследования.
А что будет, если и в этих крысах действительно окажутся чумные бактерии? Так вот, запросто попадут они в кровь исследователей, и страшная чума подберет еще несколько жертв?.. Нужно быть осторожными, нужно беречься — никому не хочется умирать; но нужно продолжать опыт: смерть на благо науки — оправданная смерть.
Разумеется, эти мысли не приходят в голову ни одному из них. Для этих людей не играет роли материал для опыта — будь то кролик, обезьяна или труп погибшей от чумы крысы. Важна суть опыта и его результаты. А риск — так кто же без риска может заниматься изучением заразных болезней? Риск, конечно, большой, но не они первые, не они последние…
Крысы и впрямь оказались нафаршированными чумными бактериями. И трупы недавно подохших животных, и те, которые в конвульсиях только собирались умереть. При опытах крысы оказались чрезвычайно восприимчивыми к чуме. И для Коха не оставалось сомнения, что именно они и носят с собой болезнь, перебегая с места на место, селясь поблизости от людей. Чума идет за крысами из дома в дом, с улицы в улицу, из города в город, переезжает с ними на судах через моря и океаны и попадает на другие континенты, в другие страны света. Недаром местные жители, давно уже заметившие, что перед каждой эпидемией дохнет множество крыс, как только находят дохлую крысу возле своего дома, покидают насиженное место и уходят во временные хижины на берег моря.
Ничего особенного не могли в этот раз сделать Кох и его сотрудники, ничем не смогли помочь индусам. Чума потихоньку погасла. Коховская экспедиция обогатилась некоторыми ценными наблюдениями. Вернувшись в Бомбей, Кох застал там письмо из Берлина: ему предлагалось выехать в Восточную Африку, где вспыхнула эпидемия болезни, чем-то похожей на чуму.
Во второй раз за короткое время Роберт и Гедвига Кох попадают в Африку, на сей раз в Дар-эс-Салам. Жизнерадостная, веселая Гедвига, отличный товарищ в пути, способная увлекающаяся художница, милая, заботливая женщина — как облегчает она жизнь немолодого уже Коха в этих трудных путешествиях! Вот она, осуществленная мечта его юности: чужие страны, добрая подруга, работа, без которой он жить не может… Пусть поздно, но все-таки мечта стала реальностью. Да и поздно ли? Он чувствует себя помолодевшим на много лет, особенно здесь, в Африке, он вынослив и здоров, и энергии у него сейчас сколько угодно. И работается ему отлично.
Бубонная чума в Кизибе, на западном побережье озера Виктория, чума рогатого скота, распространяемая мухой цеце; путешествия пешком, на лошадях, на пароходе; города и деревни с названиями, которые европеец и выговорить не в состоянии: Танга, Узамба, Занзибар…
А через год — снова Берлин. И снова Кох становится другим — таким, каким Гедвига почти не знает его. Счастье, что приезжают они и на этот раз ненадолго: новая интересная работа зовет Коха в Италию, на Яву, в Новую Гвинею…
Нет, пожалуй, даже юношей он и не мечтал обо всем этом! Пожалуй, путешествия и «приключения», которые посыпались на его уже седую и лысоватую голову, превосходили по своей заманчивости и необычности все, что могло нарисовать некогда воображение любознательного мальчика в горах Гарца.
Гедвига — не чета Эмми! Для нее сборы в дорогу, путешествия в дальние страны, даже морские бури и штормы — радостны. Радостно сознание, что она не только спутница, но и помощница своего великого мужа. Для нее в этом и заключается жизнь. И Коху легко и хорошо с ней. Он не просто любит — он глубоко уважает и ценит свою молодую жену. И оттого так хорошо у него на душе, когда они вдвоем стоят на палубе большого корабля, или едут в вагоне железнодорожного состава, или устраиваются на бивачную жизнь в какой-нибудь захолустной гостинице.
Более полутора десятка лет прожил Кох с новой женой. Жизнь их началась в самые мрачные для него дни, в дни полного поражения и рухнувших надежд. В это же время Кох впервые почувствовал сердечное недомогание. И — кто знает! — прожил ли бы он эти годы, если бы судьба не столкнула его с Гедвигой Фрейберг…
Италия. Малярия. Еще одна тропическая болезнь, которой увлекся теперь Кох. Несколько позже, вернувшись из этой поездки, он напишет интересный труд — «Врачебные наблюдения в тропиках». До сих пор этот труд не утратил своего интереса — что-что, а наблюдать Роберт Кох умел, как никто!
Уже восемнадцать лет прошло с тех пор, как француз Лаверан, ставший затем сотрудником Пастера, в 1880 году открыл в Алжире возбудителя малярии — паразита, именуемого «малярийный плазмодий». Через некоторое время англичанин Росс доказал, что плазмодий постоянно обитает в одном из видов комаров — а именно в комаре-анофелесе — и через укус насекомого передается человеку. А бороться с этой изнурительной болезнью по-прежнему было невозможно. Всюду, где были болота, где жили комары-анофелесы, — всюду была и малярия. Люди с характерными желтоватыми белками глаз, измученные лихорадкой, худые и истощенные, дети, похожие на живых мертвецов. Легко ли осушить болота и истребить комаров?! Кто, какие правители станут заниматься этим?.. Зачем им затрачивать гигантские суммы денег, потребные на уничтожение малярии, когда болеют-то ею главным образом народы тропических стран — низшие расы — или рабочий люд в малярийных местностях Европы?!
Понадобились пролетарская революция и сорок четыре года советской власти, чтобы малярия бесследно исчезла с одной шестой части земного шара — в Советском Союзе.
Что мог сделать Кох со своей экспедицией? Подтвердить ранее совершенные открытия? Он и подтвердил их. Указать на то, что плазмодий находится только в крови человека и комара и больше никакого носителя в природе не существует? Он это и сделал. Даже его слова — там, где нет комаров, нет и не может быть малярии — ничего не изменили в положении вещей.
Единственное, что мог сделать Кох, — это наладить хинную профилактику и лечение хинином.
В те времена хинное дерево росло только в Кордильерах Южной Америки, и ничто не охранялось там с такой заботливостью, как это дерево, которое правильно было бы назвать «золотым». Однако хитрые голландские купцы умудрились-таки вывезти несколько побегов хинного дерева на Яву, и за десятилетия на плодородной почве Явы разрослись целые массивы хинных лесов. В конце концов Ява стала основным местом производства хинина, снабжающим этим единственным лекарством от малярии весь земной шар.
Москитные сетки — охрана от комариных укусов, хинин — предохраняющий и лечащий малярию — вот все, чем обладали тогдашние врачи в борьбе с тропической лихорадкой. Нельзя сказать, чтобы Кох был вполне удовлетворен результатами своих поездок по малярийным местам, — разумеется, ему было бы приятней потребовать осушения всех существующих болот, где водятся комары-анофелесы, и, что самое важное, уничтожение всех личинок этих зловредных кровососов. Но, понимая невозможность осуществления подобных мероприятий, Кох сделал, что мог: разработал теорию о путях передачи плазмодия и профилактику малыми дозами хинина.
Это путешествие — Италия, Азия, Африка, Ява — завершилось в первый год нового века. В 1900 году экспедиция вернулась на родину, и Кох сделал еще один обширный доклад о результатах своих поездок.
И стал готовиться к Международному медицинскому съезду, который должен был состояться в Лондоне в следующем году.
Все та же бугорчатка! Все те же попытки найти средство лечения туберкулеза… Все то же стремление еще глубже постичь повадки открытой им бактерии.
Но вот удивительно: Кох был поистине великим ученым во всем, что он делал, кроме… кроме самого любимого и самого главного, к чему он стремился двадцать лет: туберкулина. Этиология сибирской язвы, туберкулезная палочка, холерный вибрион — несомненно, величайшие открытия в науке и, несомненно, одни из самых важных в истории медицины. Даже в тех областях, где Кох, казалось бы, ничего не открыл, где занимался простой будничной работой исследователя — перемежающаяся лихорадка, бубонная чума, чума рогатого скота, малярия, сонная болезнь и др., — даже здесь его труды, хоть и не были магистральными, оставляли значительный след в истории изучения и борьбы с этими болезнями.
А вот туберкулин — детище, цель его жизни! — туберкулин неизменно проваливался. Более того, все, что Кох предпринимал для дальнейшего изучения туберкулеза после 1890 года, — все, или почти все, было ошибочным.
Как и чем объяснить такой парадокс? Тем ли, что Кох-ученый исчерпал свои возможности? Или тем, что Кох-человек именно в этом вопросе становился таким, каким не должен быть ученый?
Уязвленное самолюбие, потрясающий контраст в положении до туберкулина и после него, померкнувшая (незаслуженно!) слава, стремление во что бы то ни стало доказать, что он все-таки прав, что он своего добьется, — и все это с целями достаточно эгоистическими — вот что мешало Коху однажды исправить свой промах и завлекало его все глубже и глубже в дебри ошибочной теории и практики.
Продолжая — в который раз! — усовершенствовать новую разновидность туберкулина, Кох занялся исследованием туберкулеза рогатого скота. И опять, как уже однажды было, не доведя исследования до конца, не проверив и не исчерпав всех возможных возражений; поссорившись в свое время на этой почве с одним из самых своих талантливых учеников — Эмилем Берингом; отметая все и всяческие возражения, которых он не терпел в своей работе, Кох безнадежно запутался и впал в еще одну, далеко не только теоретическую ошибку.
Ошеломленные участники Лондонского конгресса услышали в сообщении Коха: общепринятое до сих пор мнение о том, что бугорчатка скота и человека вызывается идентичными микробами, — неверно; это совершенно различные заболевания; туберкулез коров не может быть передан человеку, а, стало быть, молоко больных коров не является источником заразы для людей.
Сообщение произвело сенсацию: Кох все-таки был Кохом, и во всем, кроме туберкулина, ему по-прежнему верили…
В экспедициях, которые теперь предпринимались постоянно, Кох снова оставался прежним Кохом. Больной, стареющий, он продолжал работать, и работа доставляла ему радость.
День своего шестидесятилетия он провел в Центральной Африке — обычный рабочий день, как и множество других. Только к вечеру, почувствовав усталость, написал дочери письмо:
«…В этот день рождения началась моя настоящая старость. Хотя я чувствую себя еще свежим и способным к работе, но скоро это должно наступить. Иногда у меня бывают ощущения, что у меня легкие признаки сердечного удушья, связанные с коротким дыханием. Это быстро проходит, но все же требует осторожности…»
Осторожность! Она была ему чужда там, где речь шла о научных исследованиях. Она осталась чуждой ему и теперь, когда началась его «настоящая старость»…
В Южной Родезии распространилась неизвестного происхождения эпизоотия чумы рогатого скота. Кох выехал туда, чтобы продолжить некогда начатые исследования. Ежедневно в семь часов утра он с ассистентом выезжал к экспериментальной станции — несколько маленьких домиков, в которых жили три прикомандированных английских ветеринара, и три больших барака для подопытных животных. К приезду Коха на экспериментальной станции уже были подготовлены все нужные препараты. Начинался обычный рабочий день: окраска материала, микроскопирование, обследование животных и. т. Часами вскрывал Кох со своими помощниками трупы только что павших животных, часами стоял на ногах под тропическим солнцем. Мысль о старости и о сердечном удушье в это время не посещала его…
Неподалеку на деревьях посиживали огромные коршуны, — как только исследователи покидали место вскрытий, они стаями бросались на падаль и к вечеру пожирали все…
Короткий обеденный перерыв — и снова опыты, вскрытия, микроскопирование… Так шли дни один за другим, не исключая и воскресений. И в один такой жаркий день, распаленный на солнце, багровый от жары, Кох радостно объявил сотрудникам: возбудитель болезни, долго не дававшийся в руки, найден!
Кох назвал болезнь «африканской береговой лихорадкой». Возбудителем оказался микроб — тоненькая палочка и крохотные колечки, паразитирующие на кровяных тельцах.
Коху удается установить также и пути заражения: через клещей, в изобилии живущих тут. Но этом кончаются удачи: несмотря на многочисленные попытки, создать предохранительную прививку Кох не смог. И очень страдал от этого, предвидя насмешки своих недоброжелателей и их сомнения в его новом открытии, которые они не замедлят высказать.
Он стал очень чувствительным к подобного рода высказываниям: самолюбие его было легко ранимо. Он органически не терпел критики даже там, где критика была справедливой. Он не умел признавать свои ошибки, это было чуждо самой его природе. Завоевав в начале своей деятельности славу одного из точнейших исследователей, Кох, с одной стороны, перестал быть «точнейшим», с другой — уверовал в полную свою неопровержимость.
На все указания со стороны он реагировал желчно, грубо, недостойно великого ученого. Во всем он видел проявления зависти и человеческой злобы, все направленные против его трудов опровержения сводил к человеческой непорядочности.
«За что бы я ни взялся, — пишет он в одном из писем, — сейчас же появляется толпа недоброжелателей и завистников. Они бросаются на это дело, делают его спорным, а если им это не удается, стараются, чтобы мне стало противно им заниматься. Что мне пришлось пережить при исследовании малярии, и особенно в вопросе о туберкулезе, который в основном можно было считать разрешенным! Теперь все надо начинать сначала, или по крайней мере защищать, как будто ничего еще не установлено. Каждый брехун делает теперь прививку одному-единственному теленку, потом пишет полдюжины статей и делает такую мину, будто его случаем разрешен весь вопрос…»
Не менее желчно и сварливо выступил Кох на банкете, устроенном друзьями и сотрудниками в честь его шестидесятилетия, когда он вернулся из экспедиции.
— Вам из собственного опыта известно, что исследователи, работающие на нашем поприще, в наши дни не возлежат на розах, — сказал Кох. — Давно прошли те хорошие времена, когда можно было по пальцам сосчитать немногочисленных бактериологов, и каждый из них мог спокойно исследовать широкие области. Теперь уже мало неисследованных вопросов, и бесчисленные толпы теснятся, чтобы урвать себе немного успеха…
Что чувствовал при этих словах самый старый сотрудник Коха — Гаффки? Что думали его молодые ученики? Кох как бы сожалел о том, что многое в бактериологии уже разрешено, и еще больше — о том, что наука эта привлекает на свою сторону множество новых исследователей. Исследователей, которые «стремятся урвать себе немного успеха…».
Не потому ли в минуту откровенности вырвались у него эти слова, что к шестидесяти годам он успел позабыть те дни, когда сам с головой уходил в исследования — и менее всего ради личного успеха? Не потому ли, что теперь уже не ради самой науки трудился он, а ради славы, которую надо было все время поддерживать и которая изрядно потускнела за последнее десятилетие? Уж не боялся ли он, что в «бесчисленных толпах» молодых ученых найдутся и такие, которые будут под стать ему, Коху, и смогут завоевать не меньшую известность, чем он в те далекие славные времена, когда наука для него была превыше всего?
Странный, противоречивый, в чем-то сложный, а в чем-то примитивный был этот характер. Ведь перед самым банкетом, на котором он так зло и так несправедливо говорил о своей науке, о своих коллегах, он сам в жаркой Африке, где на каждом шагу подстерегала опасность, не думая о себе, продолжал героически служить человечеству. Он ежечасно рисковал и своей жизнью и жизнью молодой любимой жены и был по-настоящему счастлив, когда ему удавалось достичь хоть незначительного успеха в поставленной задаче. И в то же самое время, попадая в свою среду, в свой институт, в свою страну, Кох превращался во вздорного обывателя, ненавидящего конкурентов, дрожащего за свой престиж.
Вернувшись в Берлин и отпраздновав в кругу друзей свое шестидесятилетие, Кох покинул Институт по изучению инфекционных болезней, передав директорство в нем Гаффки. 1 октября 1904 года Роберт Кох вышел в отставку.
И сразу же отправился в Париж. Это была первая за всю его жизнь поездка, единственной целью которой были отдых и развлечения. Ослепительный Париж поразил Гедвигу; все вечера она проводила в театрах, по целым дням пешком бродила по городу. Кох бодро сопровождал жену, хотя иной раз и чувствовал, что такая жизнь ему не под силу. Все чаще давало о себе знать сердце, появилась постоянная одышка. Но положение старого мужа молодой женщины обязывало: он не хотел, чтобы Гедвига заметила его слабости. В них он мог признаться только дочери…
Он посетил и Пастеровский институт. Великого Пастера уже давно не было в живых, но институт свято берег его традиции.
Коха приняли тут так, как не принимали даже коронованных особ. Весь персонал института собрался в зале библиотеки, где гость был встречен приветственными речами и бурными рукоплесканиями.
Кох осмотрел все: и отдел сывороточного лечения, и опыты над радием, которые производил Пьер Кюри, и все усовершенствования в лабораторной технике.
Мечников только диву давался — настолько этот Кох, гость парижан, не походил на того, какого он знал по давним годам в Берлине. Жена Мечникова, талантливая художница, повела чету Кохов в Луврский музей. И тут Мечникову открылась неведомая прежде сторона коховской натуры: оказалось, что он был сведущ в живописи, очень любил ее и обнаруживал серьезный вкус; вообще оказалось, что Кох вовсе не был узким специалистом, как о нем обычно думали: он много читал, любил музыку, был отличным шахматистом, с ним можно было поспорить и на философские темы и на тему о современной драматургии. Он знал многое, и все, чем интересовался, знал досконально.
В эту поездку он обрел нового друга: Илья Мечников высказал ему искреннюю любовь и уважение и не скрыл, что преклоняется перед его храбростью и самоотверженностью. Последнее относилось к рассказам Коха о путешествиях по Африке и исследованиях, которые он там предпринимал. Он говорил о них с увлечением, признался, что тоскует по тем местам, что каждая поездка для него — праздник, жалел европейцев, живущих в таком ужасном климате. Климат африканских плоскогорий он считал лучшим климатом на свете и, смеясь, заявил, что хотел бы умереть как раз в таком климате.
Африка манила его. Он мечтал объездить ее вдоль и поперек, изучить неведомые еще местные заболевания, помочь, чем можно, туземным жителям, таким мирным и таким непосредственно-наивным, каких нигде уже не встретишь в цивилизованной Европе.
Его не пугали никакие лишения. Он мог совершать многодневные тяжелые поездки по неудобным, неустроенным африканским железным дорогам, мог много часов шагать пешком, идя за носильщиком, мог ехать верхом по узеньким тропкам. Ему ничего не стоило от берегов озера Виктория по первому же сигналу о вспыхнувшей болезни отправиться в Аман — Восточные Узамборские горы — или на туземной лодчонке поплыть вниз по горной реке в поисках обиталища мухи цеце.
Но прежде чем снова отправиться в любимую Африку, Кохам приходится совершить недалекое путешествие в северном направлении. В декабре 1905 года Роберту Коху присуждается Нобелевская премия, «как выдающемуся исследователю современности».
Получив высшую научную награду, отпраздновав это важное событие, понаслаждавшись видом диплома и повесив его в рамку, Кох опять прощается с Берлином и весной 1906 года на восемнадцать месяцев удаляется в Центральную Африку.
Последняя научная поездка, последнее проявление героической стороны его натуры…
Несколько докладов и сообщений, которые Кох сделал о результатах своих работ в разных концах и разных колониях Африки, привлекли к этим работам внимание общественности. Коху это было более чем на руку. Он задумал грандиозный план: досконально изучить и окончательно расправиться с сонной болезнью — редким заболеванием, поражающим африканские народы. План требует денег. Деньги большие, и раздобыть их можно только у правительства. Для этого недостаточно имени самого Коха — для этого нужно, чтобы будущие работы сулили славу отечеству, чтобы широкие научные и общественные круги увлеклись коховскими планами.
«Круги» уверовали, и результатом явилась значительная субсидия, отпущенная правительством в сумме 185 тысяч марок на длительную научно-исследовательскую командировку Роберту Коху и его ассистенту профессору Клейну.
И вот новая экспедиция, состоящая из двух ученых и неизменной спутницы — жены Коха, отбывает из Берлина в Неаполь, из Неаполя — пароходом в Тангу, из Танги — в Аман, к месту нахождения биологической исследовательской станции.
Еще задолго до приезда немецкой экспедиции на этой станции два местных энтузиаста — доктор Кудике и санитар Захер — вели наблюдения над жизнью, повадками, размножением мухи цеце.
По виду это обыкновенная «домашняя» муха, только полет ее необычайно быстр и бесшумен. И человек замечает ее только тогда, когда муха впивается в кожу своим острым хоботком. Иными словами, когда уже поздно… Ибо безобидная на первый взгляд муха на самом деле — страшный враг человека: она переносит смертельную болезнь, получившую сперва название «сонной», а затем — трипаносомной лихорадки, именуемой у туземцев «нагана».
От перемены названия не изменилась сущность болезни. Вся Африка, от Занзибара до Анголы, от Нигера через бассейн реки Конго до озера Виктория поражена сонной болезнью; за несколько лет она унесла более полумиллиона жертв.
Болезнь начинается с головной боли, потом распухает затылок, нарастает общая слабость, больной едва держится на ногах, наконец, падает, засыпая на ходу. Грудные дети засыпают у материнской груди, взрослые — на том месте, где застает их кульминационный момент заболевания. Никакие лекарственные возбуждающие средства не способны пробудить от мертвого сна; чтобы заставить человека поесть, надо сильно, причиняя боль, растрясти его. Полупроснувшись, он снова погружается в сон, не успев сделать ни одного глотка.
Так продолжается неделями и месяцами, пока не приходит смерть…
Иногда на определенном этапе сонная болезнь принимает буйную форму: на человека нападает необъяснимый страх; он мечется, не находя себе места, размахивает руками, хватается за голову; в психопатическом состоянии совершает поджоги или бросается в реку, кишащую крокодилами.
Впервые сонную болезнь наблюдали в английских колониях в 1800 году. С тех пор в течение столетия никто не мог понять причины ее, никто не мог уберечься от нее, никакие попытки лечить заболевание не увенчались успехом.
Кох шел по свежим следам: всего за двенадцать лет до него английский врач, ставший затем выдающимся бактериологом, — Давид Брюс — обнаружил в крови пораженного наганой скота оригинальных паразитов — трипаносом, а через два года доказал, что такие же трипаносомы являются возбудителями сонной болезни человека. Более того, Брюс сумел проследить, кто является переносчиком трипаносом: это оказалась муха цеце. И еще одно установил талантливый ученый: он доказал, что природным резервуаром трипаносом — возбудителей наганы — является безобидная антилопа.
Тайна сонной болезни была открыта, но с самой болезнью никто так и не мог справиться: на открытии возбудителя, передатчика и природного резервуара успехи Давида Брюса кончились. Правда, он сделал очень ценное наблюдение и полезные выводы из него: Брюс установил, что муха, передающая в кровь человека вредных трипаносом, селится по берегам озера Виктория-Ньянца; если убрать поселения подальше от озера, по крайней мере на двадцать километров в сторону, сонная болезнь естественным путем придет к концу: муха цеце не сможет залетать в хижины и кусать людей. Но вскоре выяснилось, что этот замечательный по своей простоте путь для борьбы с наганой несостоятелен: оказалось, что есть несколько видов трипаносом — возбудителей наганы и несколько видов мух — передатчиков болезни, которые живут по всей Африке, не ограничивая себя близостью воды.
Но Коха интересовала только та разновидность сонной болезни, которая свирепствовала у Виктории-Ньянца и передавалась мухой, селящейся на берегу этого озера. У этих мух была привычка садиться на темное — должно быть, причиной тому была темная кожа их постоянных жертв. Кох использовал эту привычку и придумал простой способ вылавливать мух: он посылал двух человек, одному на спину набрасывал черную тряпицу; и когда муха, принимая тряпицу за кожу негра, садилась на нее, второй «охотник» тут же ловил ее.
Кох намеревался посвятить довольно много времени предварительному изучению мухи цеце, но тут пришло известие, что на противоположной стороне озера Виктория началась повальная эпидемия сонной болезни. И Коху, доктору Клейну и фрау Гедвиге пришлось быстренько свернуть свою лабораторию и переехать из Амана сначала в прибрежный городок Момбасс, затем по железной дороге Уганды до Порта Флоренс, отсюда пароходом до Муанзы. Но тут их постигает неудача: за Муанзой лежит степь, и в ней не водится муха цеце. Правда, ее сколько угодно на близлежащих лесистых островах озера Виктория-Ньянца. А между этими островами в глубоких водах живут крокодилы. И туземцы утверждают, что мухи пьют и крокодилью кровь.
— Это едва ли возможно, — говорит Кох доктору Клейну. — Как может хоботок слабосильной мухи пробиться сквозь толстокожую броню крокодила? Впрочем, надо во всем убедиться самим…
В туземной лодке Кох и его помощник выезжают на один из островов. Недалеко от берега в золотом песке нежится на солнце зеленое чудовище. Кох приближается к крокодилу и на его спине действительно видит целый рой проклятых мух. В подзорную трубу он наблюдает за насекомыми, потом передает трубу ассистенту.
— Вы только посмотрите, до чего же они приспосабливаются! Муха садится в маленькое пространство между толстыми чешуйками крокодиловой кожи и там впивается в ее мякоть. Но опять-таки надо убедиться самим!
Убедиться не так трудно: вскрыв несколько мух, изловленных возле острова, Кох находит в их желудках холодную кровь крокодилов. Значит, делает он вывод, крокодил — это промежуточный хозяин между основным природным резервуаром трипаносом и человеком.
Местом постоянного пребывания экспедиции Кох выбирает остров Буманги, население которого более других страдает от сонной болезни.
Вот уже разбиты две большие палатки для лаборатории, несколько маленьких — для жилья, и Роберт Кох начинает повальный осмотр местного населения, с тем чтобы как можно раньше захватить заболевание.
Долго ждать не пришлось — болели тут почти все жители. У первого же негра Кох обнаружил небольшую опухоль на затылке — верный признак начинающегося заболевания. Доктор Клейн подает Коху маленькую стеклянную трубочку, скальпель, футляр с инструментами: надо взять из уха больного несколько капель крови, чтобы исследовать их. Но при виде блестящих инструментов негр, до тех пор спокойно стоявший перед «доктором», отшатывается и выбегает из палатки. Вокруг палатки шумят собравшиеся жители. Выразительно жестикулируя, они наотрез отказываются от осмотра и одобрительно смотрят вслед убегающему товарищу, который чуть было не стал «жертвой» блестящего ножа…
Работники лаборатории пытаются убедить собравшихся в полной безопасности процедуры взятия крови, но усилия их тщетны: негры, покричав и пожестикулировав, расходятся.
Тогда санитар Захер с несколькими местными жителями, взятыми в помощь сотрудникам лаборатории, отправляется в ближайшую деревню и приносит на носилках тяжелобольного. Пришлось покривить душой и сказать его родственникам, что «белый доктор» попробует полечить пострадавшего. «Белый доктор» ограничивается тем, что кладет несколько капель его крови на предметное стеклышко и смотрит в микроскоп.
Жена больного в ужасе ощупывает ухо своего супруга, в которое только что впился скальпель. Ухо не повреждено, крохотная красная точка побледнела, с больным не происходит никаких страшных перемен. Успокоившаяся женщина охотно соглашается предоставить и свое собственное ухо для исследования. После этого женщина выбегает из палатки и бежит рассказывать о событиях жителям деревни. А через несколько минут возле лаборатории снова собирается толпа, только на этот раз умиротворенная и готовая на все, что захочет сделать «белый доктор»…
Среди собравшихся множество детей. С жалостью смотрит на них Гедвига.
— Ты бы посмотрел на этих детей, — говорит она мужу, — у них такие страшные вздутые животы!..
— Это «банановая болезнь» — от каши, которую они едят в огромном количестве. Нечто вроде нашей «картофельной болезни», — говорит Кох. — Помочь тут ничем нельзя: растертая банановая масса — единственная пища здешних жителей.
После многочисленных исследований Кох приходит к печальному выводу: население островов Зезе почти повально поражено наганой. За последнее время умерло здесь 18 тысяч человек, а из тех, кто еще жив, 60–70 процентов являются носителями трипаносом — потенциальными мертвецами…
— Профилактикой тут ничего уже не сделаешь, — с грустью говорит Кох своим немногочисленным сотрудникам. — Нужно лекарство — такое, как хинин при малярии. В противном случае от жителей здешних мест в скором времени не уцелеет ни один человек.
Где найти такое лекарство? И, собственно, откуда начать поиски? Но тут на помощь приходят не только знания, но и интуиция ученого: Кох вспоминает о мышьяковом соединении — атоксиле, созданном французским медиком Бешаном. Быть может, мышьяк убьет трипаносом? Попытаться, во всяком случае, следует.
Слава лаборатории, где «белый доктор», не щадя сил, пытается помочь неграм, распространилась быстро и далеко за пределы одного острова. Сотни туземцев от зари до позднего вечера толпились возле палаток, в любую минуту готовые оказать помощь европейцам, в любой момент принять из их рук какое угодно лекарство. И так случилось, что первая попытка Коха применить атоксил произошла на глазах чуть ли не тысячной толпы. «Чудо» потрясло зрителей, вызвало у них молитвенный восторг: после первой же инъекции атоксила больной, которому посчастливилось быть первым пациентом Коха, проснулся и попросил есть…
В крови у него, за несколько минут до укола кишевшей трипаносомами, Кох не обнаружил больше паразитов. Правда, это была случайная удача — как правило, атоксил помогал при начальной форме болезни. Но не раз удавалось вернуть к жизни и тех, кто уже много недель не приходил в себя. Бывало, что болезнь рецидивировала — тогда делали еще одну инъекцию, и трипаносомы снова исчезали из крови.
Надолго ли?.. Навсегда ли, Коху не удалось установить. Этот вопрос могло решить только время. Но и тот факт, что лекарство на длительное время давало картину выздоровления, что люди оживали, а иногда прямо-таки воскресали, радовало душу исследователя.
В письменном отчете, отправленном в Берлин, Кох осторожно написал: «Средство, обладающее подобными свойствами, чрезвычайно полезно в борьбе с сонной болезнью…» Для доказательства он приложил историю болезни одного своего пациента — одного из многих сотен.
«История болезни № 236. Т… — служащий французской миссии, тридцати лет. Болен два года, последние шесть месяцев не может ходить, три месяца находится в состоянии сна. При госпитализации был совершенно беспомощен и безволен. Лежал в глубоком сне, все отправления организма совершал под себя. Когда его трясли, на несколько минут открывал глаза, жмурился, непрерывно зевал и тут же засыпал опять. После лечения атоксилом сонливость и недержание мочи совершенно исчезли. Он в полном сознании, хорошо ходит, гуляет один, без посторонней помощи. Говорит внятно, может читать вслух. Продолжает поправляться…»
Не мудрено, что в Буманги потянулись жители со всей округи — они искали тут спасения и часто находили его. Кох переживал счастливые дни. То, что не удалось в Европе с туберкулезом, увенчалось блистательным успехом здесь, в Африке, в борьбе против совсем еще малоизученной сонной болезни. Сколько негров обязано ему своим спасением, скольких отцов и матерей спас он, скольких детей вернул к жизни! Для местного населения его имя стало священным. И, купаясь в лучах этой славы, Кох неутомимо продолжает свой нелегкий труд.
Шестьдесят четыре года, больное сердце, раздражение и усталость — все забыто в часы работы. Рядом самый дорогой человек и друг, вокруг — спасенные им люди. Чего еще надо ученому? Славный конец жизненного пути…
Все чаще задумывается Кох, все явственней чувствует приближение конца. Казалось бы, нет к тому никаких серьезных оснований, он полон сил и бодрости. Но по ночам, когда после утомительного дня он садится за шаткий складной столик, на котором едва умещаются лист бумаги и бутылочка чернил, когда старческой рукой пишет свои заметки и дневники, сжимающая боль в груди заставляет прислушиваться к себе.
Спит Гедвига под москитной сеткой в палатке, спит доктор Клейн, спят все сотрудники лаборатории. Не спит только он один. Не спит и торопливо записывает все, что случилось за день, словно боится, что не успеет оставить потомкам то, что так может пригодиться им в будущих научных исследованиях…
Все последнее время Кох собирается заняться обследованием первобытного глухого леса, окружающего экспедиционный поселок. Только по тропинкам, прорубаемым через заросли кустов и лиан, можно проникнуть в эти джунгли. По таким тропинкам местные жители отправляются по воду и на рыбную ловлю. Там, в реке, живет множество крокодилов… И множество мух. Есть в джунглях и антилопы и самые разнообразные тропические птицы.
Кто из них является постоянным носителем трипаносом — вечной угрозой для населения? Кох исследует и птиц, и рыб, и антилоп. Антилоп добывают негры, охотясь на них с собаками. Крокодилов они не могут убивать — слишком примитивно их оружие. А крокодил притягивает исследователя, крокодилы ему необходимы для опытов.
Только немногие решаются охотиться на крокодилов. И эти немногие с радостью откликаются на просьбу Коха: вместе с ним и доктором Клейном несколько местных негров отправляются на ловлю крокодилов.
Пугливые чудовища легче всего могут быть пойманы в момент, когда мать-крокодилица выводит детенышей и неотступно находится около гнезда. Положив шестьдесят-семьдесят яиц и закопав их в землю, самка в ожидании, пока солнце согреет их, ни на метр не отползает от будущих детенышей. Однако найти такое гнездо нелегко. И немало времени потратили Кох и его спутники, пока натолкнулись на то, что искали. Притаившись, они ждали, когда самка вылезет из воды и займет свой сторожевой пост. И, дождавшись, выстрелом в голову Кох убил огромную крокодилицу.
Исследование крови убитого животного — одна задача. Другая — главная: в лагере, в искусственных условиях, дождаться вылупливания крокодиловых детенышей и на молодых животных довести до конца опыты с мухами цеце.
Когда юные крокодилы впервые увидели свет, к ним моментально впустили рой мух. Загнанные в одно закрытое помещение с крокодилами, лишенные какой бы то ни было иной пищи, мухи великолепно прижились, процветая на крокодиловой крови.
Последняя задача была решена. И выводы: главное мероприятие в борьбе с сонной болезнью — наряду с инъекциями атоксила уничтожение крокодилов и их яиц, а также сведение кустарника, в котором живет муха цеце.
В сущности, экспедиция уже закончила свою деятельность, исчерпав намеченный план научных исследований. Но Коху не хочется еще покидать Африку, а главное — у него возникло намерение совершить ряд поездок в другие места, вокруг озера Виктория, помочь и там страдающим от наганы людям.
Поскольку полтора года, отпущенные на экспедицию, еще не прошли, поскольку деньги еще есть, Кох собирается свернуть свой лагерь и отбыть в Кизиб — на западное побережье, где сонная болезнь за последнее время не знает удержу.
Но тут все планы перепутались: Кох заболел. Насмерть испуганная Гедвига почти уверена, что у него начинается нагана: распухшие лимфатические железы, вялость и сонливость — первые признаки болезни. Для Гедвиги Кох, столько времени проведшей в качестве участницы экспедиции в местах повального заболевания сонной болезнью, не составляет труда поставить диагноз состояния Коха.
К счастью, умная, наблюдательная фрау Кох на сей раз ошиблась: беспристрастному рассуждению помешала любовь. Это не была нагана — Коха покусали земляные блохи, и у него развилось тяжелое воспаление лимфатических сосудов.
«27 июля 1907 года… Пять недель я вынужден был провести лежа и сидя, — пишет Кох дочери. — Но как только я смог встать, я сразу же отправился в Кизиб и Ширати — немецкие станции возле озера, где, по всем данным, сонная болезнь нарастает. Там я позволил себе, как в прежние годы, ходить пешком по африканской степи, благодаря чему я вскоре совершенно выздоровел. Чувствую себя лучше, чем когда бы то ни было прежде. Но я день за днем сижу у микроскопа. И боюсь, что это нехорошо для моего здоровья. Но время, когда я должен закончить работу, приближается; и в худшем случае я опять отправлюсь в степь на поправку…»
«Худшего случая» не произошло — болезнь не возвращалась. Но микроскопировать ему действительно приходилось по многу часов в сутки.
Больных сонной болезнью обнаружилось куда больше, чем было известно по предварительным данным. Естественно, что Кох прежде всего стал искать злосчастную муху. Но странное дело — мухи не обнаруживались.
Кох сразу же устроил лагерь для больных, где их лечили атоксилом, и воспользовался редким случаем — проследить действие лекарства и наступление рецидивов при отсутствии возможности нового заражения. Во всех прежних случаях он так и не мог понять, повторялась ли сонная болезнь после уколов атоксила, потому что лекарство оказывало только временное целебное действие, или наступало вторичное заражение от укуса мухи цеце, потому что организм не вырабатывал иммунитета против этой болезни.
Атоксил показал себя в полную силу: покуда Кох тут находился, ни один леченый больной не возвращался с новыми жалобами. Можно было предположить, что лекарство не просто облегчало, а радикально излечивало сонную болезнь, хотя Кох понимал, что для окончательных выводов у него было слишком мало времени: срок экспедиции подходил к концу, и через месяц ему пришлось покинуть эти края.
В своем отчете Кох записал: «…Исследования дали столько полезного материала, что мы можем вести борьбу против сонной болезни с видами на успех. Этим решена поставленная перед экспедицией задача».
В конце октября Кох был уже в Неаполе, оттуда вернулся в Берлин, где был встречен с великими почестями. Общество берлинских врачей вручило ему специальную медаль с надписью: «Из мира малого ты создал свое величие и завоевал мир, который с благодарностью вручает тебе венок бессмертных».
На эту несколько выспренную и торжественную надпись Кох ответил большой речью:
— Сегодняшний вечер напоминает мне сходное с этим торжество, которое устроили мне берлинские врачи, когда я вместе с экспедицией по изучению холеры вернулся из Индии. Это было двадцать лет назад. Тогда, как и сегодня, я понимал, что торжество относится не ко мне как личности, а к радостному событию, которое положило еще один камень на здание медицинской науки… Вскоре мы все убедились в том, что получили в руки большие возможности для борьбы с холерой. Одновременно все яснее становилось главное: принципы, которые оказались полезными в борьбе с холерой, могут быть применены и к другим инфекциям. На основе этих принципов удалось уже не раз отвратить распространение холеры в Германии. Те же принципы были с успехом применены против тифа и даже против малярии. И сонная болезнь тоже побеждается на основе тех же принципов, после того как удалось найти верный способ ее диагностики. Значит, речь идет не о случайном открытии, а о целенаправленном применении уже имеющегося опыта к определенному случаю. В этом научное значение результатов экспедиции по изучению сонной болезни. И это наполняет нас чувством удовлетворения, этому успеху и посвящено, как я полагаю, сегодняшнее торжество.
Господа, — закончил Кох свое выступление, — я хотел бы выразить вам свое убеждение, что наступит время, когда, исходя из тех же принципов, начнут, наконец, бороться и против самых ужасных бичей человечества — туберкулеза и сифилиса. Я вряд ли доживу до этого, но радость и гордость наполняют меня при мысли, что мне удалось заложить основу для этой борьбы…
Не прошло и трех лет после этого дня, как сотрудник Коха — Пауль Эрлих — осуществил одну часть пророчества: в 1910 году он создал свой «препарат 606» — первое специфическое средство против сифилиса, положившее начало новой отрасли медицины — химиотерапии. Специфическое средство против туберкулеза было найдено сравнительно недавно, уже в эру антибиотиков, но идея коховского туберкулина за много лет до этого легла в основу борьбы с бугорчаткой.
Самому Коху не довелось дожить до этих событий. До последних дней своей счастливой и одновременно многострадальной жизни не оставлял он попыток найти действенное лекарство от туберкулеза, как до самых последних дней не переставал углублять изучение открытого им возбудителя. На сколько бы месяцев или лет ни прерывал он эти исследования, как часто ни покидал он свою берлинскую лабораторию, душа его всегда стремилась сюда, к излюбленным культурам туберкулезных бацилл, к тщетным попыткам усовершенствовать туберкулин.
Вернувшись из последней африканской экспедиции, Гедвига Кох настояла на длительном отдыхе для мужа. Не могло быть и речи о том, чтобы сейчас оставить его в Берлине, позволить ему погрузиться в треволнения лабораторных исследований, принесших ему столько горьких разочарований и так пошатнувших его здоровье. Пользуясь тем, что Кох чувствовал себя утомленным, напомнив ему давнишнее намерение навестить брата, живущего в Америке, и совершить путешествие в Японию, Гедвига уговорила мужа не задерживаться на родине.
Приведя в порядок великолепные коллекции, собранные в многочисленных путешествиях, написав несколько статей, покончив с докладом о последней экспедиции, Кох собрался во второе свое «бесцельное» путешествие, без научных заданий и без сотрудников: вдвоем с женой отправляются они в дальнее плавание, к берегам Северной Америки.
— Раз уж мы едем так далеко, — сказал Кох жене, — так пусть это будет свершением мечты всей моей жизни: мы объедем вокруг земного шара. Кругосветное путешествие — вот чего мне не хватает для полного счастья!..
18 апреля 1908 года Кох пишет Китазато:
«Глубокоуважаемый профессор! Я путешествую уже с 30 марта, и этот интересный путь приведет меня в Японию. Пройдены уже Нью-Йорк, Чикаго, Ниагарский водопад, а в настоящий момент я у брата около Кейстона, где у него ферма. На днях я продолжу путешествие в Сан-Франциско, откуда 9 мая поеду на пароходе в Гонолулу. На Сандвичевых островах мы хотим с женой пробыть две недели, а потом на корабле «Siberia Maru» 1 июня уехать из Гонолулу. По плану путешествия 12 июня мы должны прибыть в Иокогаму. Я пишу Вам все это, потому что Вы этого желали. Я Вас очень прошу из-за меня не затрудняться, так как я знаю, что Вы очень заняты. По прибытии в Японию я тотчас же отправлюсь в Токио, чтобы посетить Вас. Я очень рад после долгой разлуки снова встретиться с Вами. Моя жена тоже рада познакомиться с Вами и Вашей семьей. К сожалению, мое путешествие запоздало, и я боюсь, что, когда мы приедем в Японию, будет довольно жарко. Если это будет так, то я очень мало задержусь в Токио и поеду в горы. В Америке меня блестяще встречали; и мне кажется, что это было слишком великолепно. Я так много слышал и читал о Японии и так хочу с ней познакомиться! Уже десять лет, как я хочу посетить Японию, но экспедиции все время мешали мне в этом. Наконец моя мечта должна осуществиться…»
Путешествие было утомительным: как ни привык Кох к самым трудным поездкам, все же теперь ему было уже шестьдесят пять лет, и при всей кажущейся бодрости здоровье его оставляло желать много лучшего. По дороге из Гонолулу он уже, не скрывая, говорил Гедвиге:
— Я изрядно устал от поездки. Но до чего же приятно будет теперь отдохнуть на очаровательном острове у Китазато!..
Вероятно, Кох понимал, что, предупрежденный о его приезде, Китазато не станет ждать его в Токио; вероятно, предполагал, что ему будет устроена не менее торжественная встреча, чем в Америке. Но то, что произошло в действительности, растрогало Коха до слез. Немало было в его жизни торжественных встреч, немало триумфальных приездов, но такого даже он не знал.
12 июня «Siberia Maru» причалила к порту Иокогама. И первый, кто ступил с берега на пароход, был самый старый японский ученик Коха, давно уже успевший прославиться своими научными открытиями, профессор Китазато.
Они не виделись пятнадцать лет, и Китазато с трудом скрыл огорчение при виде постаревшего, полысевшего, осунувшегося учителя. Едва успели они обняться, едва Китазато пожал руку фрау Кох, как их окружила многочисленная депутация от всех существующих в Японии медицинских обществ. Вслед за учеными на пароход ввалилось великое множество фотографов и корреспондентов, и каждый старался первым завладеть знаменитым гостем.
А на берегу, рассекая небо, сверкали цветными огнями ракеты, яркими брызгами рассыпались фейерверки… Сотни голосов кричали «банзай!», и крик этот не смолкал, пока Кох с женой не сошли на землю. И долго еще следовали за четой Кохов восторженные приветствия иокогамской толпы…
Потом был роскошный прием в Медицинском обществе. А на другой день Кохи в сопровождении Китазато выехали в Токио. На празднично разукрашенном вокзале гостей встретили с музыкой. И опять были приветствия, и депутации от разных научных и медицинских учреждений, и развевающиеся японский и немецкий флаги, и необыкновенной красоты гирлянды цветов. Полуторатысячная толпа пела немецкий национальный гимн, а сам премьер-министр Японии, стоя на трибуне, держал речь.
— Никогда в жизни я не видела его в таком отличном настроении, — шепнула Гедвига Кох Китазато. — Огромное вам спасибо за все!..
Китазато только улыбнулся в ответ: то ли, мол, еще будет! Он сам составлял план встречи учителя, и дни, проведенные в Японии, должны были стать для Коха сплошным праздником.
После обеда Коха привезли в Институт инфекционных болезней, руководимый Китазато. В большом зале собрались сотрудники института. И Кох, наконец, получил возможность высказать все, что скопилось у него в душе.
— Когда тридцать лет тому назад я начал свою работу в Берлине, — взволнованно заговорил Кох, — моя лаборатория представляла собой крошечную комнатку, и было у меня всего два ученика-сотрудника: Гаффки и Лёффлер. А через два года я был уже назначен профессором университета и директором Института гигиены. В этот институт пришли ко мне Китазато, Эрлих, Беринг, Биргер, Пфейфер и много других молодых исследователей, желавших посвятить свою жизнь бактериологии. Теперь они прославили свои имена и прославили мою школу. Изучение бактериологии росло и ширилось и охватило все части света. Позже, когда я ушел из университета, государство построило для меня специальный институт по изучению инфекционных болезней. А теперь мои ученики и ученики моих учеников разошлись по всему свету. И вот у вас в Токио есть такой же институт, как у меня в Берлине, и возглавляет его мой ученик, известный профессор Китазато. И сейчас, на старости лет, самая моя большая радость то, что я могу наблюдать на Дальнем Востоке сыновей и внуков взращенной мной науки. В Японии примерно две тысячи моих последователей, работающих в области бактериологии. Я должен быть очень благодарен за то, что могу своими глазами увидеть такой расцвет моей любимой науки… Когда человек в моем возрасте предпринимает такое далекое путешествие — из Европы в Японию, — это значит, что у него есть для этого основания. Сколько бы я ни встречал во всех концах света людей, понимающих толк в путешествиях и повидавших куда больше, чем я, все они на мой вопрос, какая страна самая красивая на земле, отвечали: Япония. Долго я мечтал посетить вашу сказочную страну, и, наконец, пробил час исполнения моих желаний. Я никогда не забуду приема, который мне оказали в Иокогаме Китазато и его друзья, и никогда не забуду сегодняшней встречи.
Сделав небольшую паузу, чтобы умерить растроганное волнение, сдавившее ему горло, Кох закончил свою речь:
— Поднимем бокалы, мои дорогие сыновья и внуки, за расцвет нашего дела, за процветание бактериологии!
Пробыв несколько дней в Токио, побывав на многих приемах, на празднике в университетском ботаническом саду (по сравнению с этим блестящим празднеством все предыдущее могло бы показаться детской забавой), где в честь Коха было посажено лавровое дерево, а сам Кох на память о своем пребывании посадил кедр; приняв дар императора — великолепную серебряную вазу (сейчас она хранится в Музее Коха, в Берлине), чета Кохов в сопровождении профессора Китазато и двух его ассистентов отбыла в двухмесячное путешествие по стране.
12 августа Кох написал дочери из Киото:
«Я уже почти два месяца путешествую по этой замечательной стране и вижу много прекрасного и интересного. Меня принимают с большим почетом и делают все, чтобы мое пребывание в Японии оставило самые приятные воспоминания. Профессор Китазато и два его ассистента ездят со мной и стараются показать все, что может меня заинтересовать. Сейчас я в одном из самых больших городов Японии, раньше этот город был столицей. Великолепно расположенный, он очень красив и богат; в нем есть императорский дворец, много других дворцов, храмов и архитектурных памятников. Многие из них я уже посетил и сегодня поеду дальше. Сейчас мы выезжаем в Осаку, а оттуда в Кобу — торговый порт. В обоих городах ожидают общества врачей, которые собираются меня чествовать и передать мне подарки. Так это было везде, где я был в Японии… Из Кобы я хочу проехать к одному из самых красивых, как мне сказали, озер, с прелестными островами и роскошной растительностью. А затем — в Иокогаму. Я хотел после Японии посетить Китай и вернуться в Берлин только следующей весной, но случилось иначе — я получил телеграфный приказ принять участие в качестве делегата на Интернациональном медицинском конгрессе, посвященном туберкулезу, в Вашингтоне. И должен теперь, к сожалению, проделать вторично путь, который я только что совершил! Из моего путешествия вокруг света опять ничего не вышло. Я должен буду еще раз попытаться довести его до конца, если смогу. И все-таки то, что я успел, для меня очень ценно. Я узнал Японию и могу сказать, что это одна из самых красивых и интересных стран… Разумеется, я рад и тому, что увидел своих родных в Америке.
Надеюсь к концу октября быть в Берлине…»
Конгресс должен был открыться 21 сентября 1908 года. Переезд через Тихий океан прошел благополучно, без единого шторма, что редко в этих широтах. Побывав в Монреале, прожив несколько дней в Нью-Йорке, Кохи выехали в Вашингтон. О том, что было на этом конгрессе, Кох пишет в письме к Китазато:
«4 ноября, Берлин, Курфюрстендам, 52.
…Уже неделя, как мы вернулись в Берлин. Меня ждало столько неотложных дел, что я только теперь нашел возможность написать Вам… В Вашингтоне были представлены все страны, даже самые маленькие, только Японии не было, и очень это бросалось в глаза. Как жаль, что Вы не поехали с нами в Вашингтон! Я сделал доклад о туберкулезе человека и рогатого скота и вступил в оживленную дискуссию на эту тему со многими противниками, в большинстве — ветеринарами. Конгресс проходил очень напряженно, главным образом… из-за непрерывных ленчей и обедов. Я и жена счастливо их преодолели и чувствуем себя совсем здоровыми. Зима у нас становится уже заметной, стало холодно; должно быть, скоро выпадет снег. Боюсь, что плохо перенесу зиму!.. Рукописи и заметки из Японии не пришли еще, и ничего о них не известно. А ведь там есть и мои материалы, которые мне нужны для доклада о сонной болезни! Сейчас я как раз готовлю этот доклад, и мне очень не хватает рукописей… По моему плану на днях начинается разработка мероприятий по обследованию туберкулезных больных совместно с Управлением здравоохранения. Как только разработка будет готова, я Вам ее пошлю…»
Посылки с рукописями прибыли на рождество, и вместо праздничного отдыха Кох два дня подряд разбирал их. После вашингтонских дебатов, где против него выступило немало ученых (хоть он и называл их презрительно «ветеринары»), где его теория незаразительности туберкулеза животных для людей подверглась глубокой критике и, можно сказать, была опровергнута, после этой трепки нервов приятно было снова перенестись душой в Японию — страну, подарившую ему так много чудесных воспоминаний. Пожалуй, самых чудесных за всю его жизнь…
Прелестные лаковые шкатулки и статуэтки, великолепные вазы, ширмы — произведение искусства японских мастеров — все подарки, привезенные и присланные оттуда, Кох бережно расставил по квартире. Он любовался этими вещами и снова переживал свое триумфальное путешествие по Стране Восходящего Солнца…
Так, полный приятнейших воспоминаний, согревших и размягчивших его душу, Кох вступил в новый, 1909 год. Свой предзакатный год…