, являясь игрушкой атмосферных течений, в состоянии противостоять ветрам средней силы, какой бы мощности ни был его двигатель? Задача казалась очень сложной, но ее надеялись разрешить путем применения двигателей большой мощности. В поисках мощных и легких моторов американцы ближе всех подошли к знаменитому идеалу. Электродвигатель, питаемый батареей из новых элементов, который был еще тайной, был приобретен у его изобретателя, до тех пор совсем неизвестного бостонского химика. Подсчеты, произведенные тщательнейшим образом, и диаграммы, составленные с максимальной точностью, показывали, что этот двигатель, вращая винт надлежащего размера, позволит аэростату перемещаться со скоростью от восемнадцати до двадцати метров в секунду.
Вот это действительно было бы великолепно!
— И недорого! — прибавил дядюшка Прудэнт, вручая изобретателю за его изобретение солидную пачку в сто тысяч долларов в обмен на составленную по всем правилам и форме расписку.
Уэлдонский институт тотчас же принялся за работу.
Если дело касается опыта, обещающего по всем данным хорошие практические результаты, то деньги легко извлекаются из американских карманов. Вклады начали притекать так быстро, что не понадобилось и образования акционерного общества. Триста тысяч долларов, то есть полтора миллиона франков, заполнили кассу клуба.
Работы начались под руководством самого известного в штатах знатока в области воздухоплавания Гарри В. Тиндера, обессмертившего себя тремя выдающимися рекордными полетами. Во время первого из них он поднялся на двенадцать тысяч метров — выше Гей-Люссака, Коксуэлла, Сивеля, Кросэ-Спинелли, Тиссандье и Глешера. Во время второго он пересек всю Америку от Нью-Йорка до Сан-Франциско, побив на несколько сот лье полеты Надаров, Годаров и других, не считая уже Джона Уйза, пролетевшего почти тысячу двести миль из Сан-Луи в графство Джефферсон. Наконец, третий его полет закончился падением с высоты в тысячу пятьсот футов, в котором он получил вывих правого запястья, между тем как Пилатр де-Розье, менее счастливый, разбился насмерть, упав с высоты всего лишь семисот футов.
К моменту, когда начиналась эта история, можно было уже составить себе представление о том, что Уэлдонский институт принялся за дело энергично. На заводе Тернера в Филадельфии была разложена оболочка грандиозного аэростата, прочность которого должна была подвергнуться испытанию путем нагнетания воздуха под большим давлением. Этот аэростат, более чем какой-либо другой, заслуживал название гиганта, монстра[12].
Какова была емкость гиганта Надара? Шесть тысяч кубометров. А гигантский аэростат Джона Уайза? Двадцать тысяч кубометров. Какого объема был знаменитый аэростат Жиффара на Парижской выставке 1878 года? Двадцать пять тысяч кубометров при радиусе в восемнадцать метров. Сравните эти три аэростата с аэростатом Уэлдонского института, объем которого выражался цифрой в сорок тысяч кубических метров, и вы поймете, что и дядюшка Прудэнт и его коллеги имели некоторое право разбухнуть от гордости.
Так как этот корабль не предназначался для исследования высших слоев атмосферы, то он и не назывался Эксцельсиором[13] — наименование, которым в Америке несколько злоупотребляют. Нет! Он назывался просто-напросто Go a head — Го-э-хэд, что значит Вперед, и ему не оставалось ничего другого, как оправдать свое имя полным послушанием при выполнении всех маневров, намечаемых его капитаном.
В то же время была почти закончена постройка динамо-электрической машины по патенту, приобретенному Уэлдонским институтом. Можно было рассчитывать, что не пройдет и шести недель, как Вперед устремится в воздушные пространства.
Повидимому, однако, все трудности механического характера еще не были преодолены. Немало заседаний было посвящено обсуждению не типа гребного винта или его размеров, а спорам о том, должен ли он находиться на корме корабля, как у братьев Тиссандье, или на носу, как в конструкции капитанов Кребса и Ренара. В этих спорах сторонников того или другого расположения винта дело доходило до драки. При голосовании спорившие разделились поровну. Что же касается дядюшки Прудэнта, голос которого должен был быть решающим, то ему так и не удалось высказать своего мнения. Оказалось совершенно невозможным притти к соглашению о месте для винта. Без вмешательства в дело правительства это могло бы продолжаться очень долго. Правительство же в Соединенных штатах, как известно, не любит впутываться в частные дела или в то, что его не касается, и в этом оно вполне право, конечно.
В таком положении были дела, и заседание 12 июня грозило не закончиться никогда, или, вернее, закончиться ужасным скандалом — ругательствами, криками. Можно было ожидать, что будут пущены в дело кулаки, за кулаками — палки, за палками — револьверы, как вдруг в восемь часов тридцать семь минут события приняли совершенно неожиданный оборот.
Швейцар Уэлдонского института холодно и спокойно, точно полицейский на бурном митинге, подошел к столу председателя и подал ему визитную карточку. Он ожидал распоряжений, которые считал нужным сделать председатель.
Дядюшка Прудэнт привел в действие паровой гудок, заменявший председательский колокольчик, так как в этот момент и кремлевского царь-колокола было бы, пожалуй, недостаточно. Но буря от этого только еще усилилась. Тогда председатель снял шляпу, и благодаря этой «крайней» мере наступило полузатишье.
— Имею сделать сообщение, — сказал дядюшка Прудэнт, захватив большую понюшку из табакерки, с которой никогда не расставался.
— Говорите! Говорите! — ответили девяносто девять голосов, случайно оказавшихся в данную секунду единодушными.
— Дорогие коллеги, некий иностранец просит разрешения войти в зал нашего заседания.
— Никогда! — ответили все.
— Он, повидимому, хотел бы доказать нам, — продолжал дядюшка Прудэнт, — что верить в управляемость аэростатов — это значит верить в самую абсурдную утопию.
Заявление это было встречено ворчанием и ревом.
— Пусть войдет! Пусть войдет!
— Как имя этой странной личности? — спросил секретарь Фил Эвэнс.
— Робур, — ответил дядюшка Прудэнт.
— Робур!.. Робур!.. Робур!.. — заревело все собрание.
Если затем быстро восстановилось согласие, то исключительно потому, что Уэлдонский институт надеялся разрядить на носителе этого странного имени весь избыток своего раздражения. И буря на мгновение затихла, по крайней мере внешне. Да и как могла она затихнуть у народа, который угощает Европу такими бурями в форме шквалов два или три фаза каждый месяц!
ГЛАВА III,в которой новое действующее лицо не считает нужным, чтобы его рекомендовали, предпочитая сделать это самолично
— Граждане Соединенных штатов Америки! Мое имя Робур[14], и я считаю себя достойным этого имени. Мне сорок лет, хотя на вид мне меньше тридцати. У меня железное телосложение, исключительная выносливость, замечательная мускульная сила и такой желудок, который считался бы превосходным даже в мире страусов. Вот мои физические качества.
Его слушали. Да! Те, кто только что так шумел, были ошеломлены в первую минуту неожиданностью этой речи pro facie sua[15]. Кто это? Сумасшедший или мистификатор? Но кто бы он ни был, он импонировал. Все затаили дыхание в этом собрании, где еще так недавно бушевал ураган. Это был штиль на море после бури.
Робур производил впечатление именно такого человека, каким он себя описывал. Он был среднего роста, широкоплечий; его фигура напоминала правильную геометрическую трапецию, в которой длинное основание составляла линия плеч. И на этой линии красовалась громадная шарообразная голова. На чью голову из мира животных была она похожа? На голову быка, но быка, облагороженного интеллектом. Его глаза при малейшем противоречии загорались огнем негодования, а брови, исключительно подвижные, свидетельствовали о его редкой энергии. Короткие слегка курчавые волосы с металлическим отблеском выглядели как железные стружки. Его широкая грудь подымалась и опускалась подобно кузнечным мехам, а руки и ноги были вполне достойны его туловища. Ни усов, ни бороды у него не было, благодаря чему явственно выделялись челюстные связки, свидетельствуя об исключительной силе его жевательных мышц.
Откуда, из какой страны явился этот замечательный тип, сказать было трудно. Во всяком случае, он хорошо говорил по-английски, без той медлительности в произношении некоторых слов, которая отличает язык янки от языка жителей Новой Англии.
Робур продолжал:
— Сейчас я познакомлю вас, уважаемые граждане, с моими моральными качествами. Вы видите перед собой инженера, моральные качества которого не уступают его физическим. Я ничего и никого не боюсь. Моя сила воли никогда не уступает ничьей другой силе. Раз я поставил перед собой какую-нибудь цель, то вся Америка, весь мир, действуя заодно, напрасно пытались бы помешать мне достигнуть этой цели. Когда какая-нибудь идея приходит мне в голову, я требую, чтобы ее разделяли и другие, и не выношу противоречий. Я останавливаюсь на всех этих подробностях, уважаемые граждане, для того, чтобы вы узнали меня основательно. Подумайте хорошенько, прежде чем меня прерывать, так как я пришел сказать вам о вещах, которые, может быть, вам не понравятся.
В передних рядах зала послышался шум, постепенно все усиливавшийся и напоминавший шум морского прибоя, — признак того, что море не замедлит сделаться бурным.
— Говорите, уважаемый иностранец! — ответил дядюшка Прудэнт, с трудом стараясь сохранить спокойствие.
И Робур продолжал, уже не заботясь о своих слушателях:
— Да! Я знаю! После целого столетия разных опытов, которые ни к чему не привели, разных попыток, совершенно безрезультатных, все еще существуют плохо уравновешенные умы, которые упрямо продолжают верить в возможность управления аэростатами. Они полагают, что тот или другой двигатель — электрический или какой-либо иной — может быть применен к их претенциозным «бодрюшам»