А еще есть запись в журнале по технике безопасности: В. И. Умкы и В. И. Умкы проинструктированы о действиях персонала при впадении животного в стойкое аффективное состояние. Я, как ответственное лицо, а не как отец, просто обязан был рассказать вам, что мы должны сделать, если мамонт потерял контроль над собой и пошел вразнос. Помню, какими глазами вы на меня глядели. Серьезными, внимательными, все понимающими, взрослыми глазами. Но что именно вы для себя поняли?
Валя, кажется, в тот самый день окончательно прикипела душой к мамонтам, постигла всю меру нашей ответственности за них. А ты, милый мой Умка? Неужели эта стена между тобой и питомником выросла именно тогда?»
– Боишься? – спросил он непонятно зачем.
Наверное – хотел взять сына «на слабо»: мальчишки не любят признавать, что им страшно.
– Боюсь. Я за них за всех боюсь. Они такие… Совсем как дети у нас в школе. Думают, что крутые, а сами очень ранимые.
– Ну правильно. Вот и бойся за мамонтов, а не за себя. Ты-то – человек, однако! Человек это звучит гордо. Человек может осилить что угодно. А человек с мамонтом, особенно если настоящий человек [4], дай ему точку опоры – он перевернет Землю!
– Папа…
– У нас такая работа, – отца понесло, – мы делаем мамонтов. Лучших в мире! Самых пушистых, самых умных, самых добрых. Работа трудная, иногда бывает худо, случается терять дорогих тебе… товарищей. Ну так на то мы и настоящие люди, что не сдаемся!
– Папа, – мягко перебил Умка. – Пожалуйста, не надо.
Поглядел своими взрослыми понимающими все глазами – и отец сдался. Проглотил комок в горле. Снова крепко обнял сына.
– Ты же знаешь, как я тебя люблю.
– И я тебя, папа, – мальчик поворочался, глубже зарываясь в теплые надежные объятья. – И Валя тебя обожает. Не сердись на нее.
– За что?
– Ну это она все затеяла.
– И хорошо сделала. Ладно… Мы с тобой обо всем договорились?
– Я получу диплом КТС, – скучным голосом доложил Умка. – И тогда могу идти хоть в тундру, хоть в тайгу, хоть на Северный флот.
– Однако! – Отец крякнул. – Про Северный флот мне никто не говорил.
– А куда еще? – удивился Умка.
– На подводную лодку?!
– Зачем?!
– Точно не на подводную лодку?!
– Пап!
– И на том спасибо, однако…
– Да чего там интересного, под водой, если моря не видно и не слышно.
– Много ты его увидишь, сидя где-нибудь в машинном. Или на посту управления огнем. Боевой корабль это тебе не яхта, однако. Это железный ящик, закрытый наглухо…
– Я буду иногда выглядывать, – сказал Умка и посмотрел на отца так проницательно, что полностью его добил.
Стало окончательно ясно, что это все не шуточки, что сын видит папу насквозь и знает про него куда больше, чем тот хотел бы.
«Раскусил он меня, однако, – подумал отец. – Мой дар в десять раз слабее, но мы одной крови, потомки белого шамана, говорившего со всем живым на тайном языке, – конечно, парень чует во мне не просто родича, но союзника, нюхом чует».
«Как здорово, что папа все-все понимает и совсем не сердится, – подумал мальчик.
«Наверное, так же мой старик мучился, когда увидел: старшие дети, самые одаренные, уйдут из дома навсегда, – подумал отец. – И остался в питомнике один я, добрый парень, да не шибко толковый. А у меня, значит, Валя останется. Прекрасная девочка, прирожденная заводчица, но… Не талант. Судьба, что ли? Поколение за поколением лучшие из Умкы покидают Чукотку».
«Интересно, – подумал мальчик, – отчего папа не хочет говорить о том, что чувствует, а я стесняюсь его спросить. Ничего, вырасту, наберусь смелости – и тогда спрошу».
«А с другой стороны, – думал отец, – талантливые люди, они вроде особо умных мамонтов – нестабильные. Долго ищут свое призвание. Много страдают из-за этого. Мне не надо, чтобы парень страдал. Если у него душа шамана, значит, я уже здорово навредил ему своим конкретным чукотским воспитанием. Шаман должен видеть себя во всем и чувствовать весь мир в себе. Шаман – мягкая сила. А этот научился от взрослых плохому: рубить сплеча и упираться лбом даже когда не надо. Только потому, что взрослые так делают… Отпускать тебя пора, мальчик, отпускать. Но как не хочется!..»
– Беги к сестре, я тут поработаю немного, – сказал он, пряча глаза.
– Пока!.. Ой! Забыл! Мы клички хорошие нашли! Давно нашли!
– Не надо уже, – процедил отец.
Вспоминать, как битый месяц просидел дурак дураком над энциклопедией, ему сейчас было стыдно.
– Ты сам придумал?
– Сам.
– А какие?
– Не скажу. Плохая примета. Веселые такие клички, много смеяться будем, хе-хе… Или плакать, я еще не решил.
– А вдруг наши лучше?! Ну, па-ап!
– Да шли бы вы, однако… Нет. Отставить. Подадите клички на рассмотрение в письменном виде. Комиссия по присвоению имен новорожденным оценит вашу инициативу, а там видно будет.
– Слушаюсь! Пап, а кто комиссия?
– Я комиссия!
– Товарищ комиссия! Разреши сказать!..
– Вот пристал… Разрешаю! Давай, напугай отца, добрый мальчик.
– Валя хочет, чтобы был Кен. А я – Киндерсюрприз!
– Чего-о?..
– Ну здорово же!
– Дуй отсюда! Каприз-сюрприз! Довести меня хотите, злодеи?!
Умка выскочил из кабинета, хохоча, и на улице едва не навернулся в весеннюю лужу, настолько отец выглядел уморительно в гневе. Притворном, конечно.
Умка про отца всегда все знал.
Отец добрый был, хороший, сам умел слышать тихие голоса, пусть не так ясно, как различал их сын, но достаточно, чтобы многое понимать. И про сына понимать тоже. Знал, почему тянет мальчика в дальние дали, а все же надеялся, что парень в училище волей-неволей полюбит профессию, для которой у него от рождения задатки, и продолжит семейное дело. А море твое ненаглядное – вот оно, совсем недалеко, соленое и северное, и коли жить без него не можешь, зачем искать другого?
Отец гнал от себя мысль, что мальчик слышит помимо всего прочего еще и голоса моторов. И зовет его не только море, а далекий рев двигателей. Где-то там, за горизонтом, они крутятся со страшной непреодолимой силой, тянут на себе железные махины по ледяным волнам.
Опять романтика, чтоб ей провалиться.
Часть вторая. Тайкыгыргын
Они родились поздней весной, когда Чукотка расцвела.
День выдался такой, что просыпаешься и знаешь: сегодня не случится ничего плохого. Солнце ласковое греет, дотронься до стены – ее пропитывает мягкое тепло. Потянешь носом – и наконец-то чувствуешь воздух. Зимой он совсем прозрачный, стерильный, а теперь наполнен едва заметными осторожными запахами трав. И даже навозом тянет со двора как-то душевно, с глубоким внутренним смыслом: много доброй еды на этом навозе вырастет.
Красота. Душа поет, тело радуется, и есть странная уверенность, будто денек выстоит до вечера, не испортится. И правда странно, ведь о погоде в любой точке Чукотского полуострова можно с уверенностью сказать только одно: не разевай варежку. Есть погода? Десять минут – и ее не станет. Вся разница, что, если место для поселения выбирали чукчи, там климат более-менее ничего, а если русские – без слез не нарадуешься. Соответственно где-нибудь в Уэлене погода меняется просто с хорошей на плохую, а в окрестностях Анадыря она всегда где-то между противной и тошнотной, становясь иногда вовсе не печатной… Но сегодня все будет распрекрасно.
В такие дни хочется жить вечно, а выйдешь за околицу, увидишь буйство красок в природе – так и чешутся руки сделать что-нибудь очень важное и значимое прямо сейчас. Позавтракать, например, пойти рыбы наловить, убрать навоз, детей призвать к порядку, а то и хлопнуть огненной воды да написать поэму про родной край.
Хотя поэму лучше не надо, все равно без толку. Ни один автор, даже в доску местный, не сможет передать словами полноценную картину Чукотки – она слишком разная для этого. Тут всего понапихано: и скалы, и каменные россыпи, и ледяная пустыня, и тундра, и суровые морские берега, и реки с перекатами… Наш полуостров даже не Вселенная в миниатюре: зимой и летом он являет взору две непохожих Вселенных, и обе достойны собственного героического эпоса. Зимний – про романтику одоления людьми холода, снежных бурь и скудного рациона; летний – о романтике обалдения от неземной красоты и бескрайнего простора. А чтобы жизнь не казалась слишком красочной, главный цвет в промежутках между одолением и обалдением будет серый. Всеми оттенками серого нарисован типичный чукотский пейзаж, имя ему «тоска», отчество «безнадега», фамилия «а не повеситься ли мне?», и завывания ветра заглушают хруст, с которым судьба пробует на излом самые крепкие романтические характеры… Выбирай себе Чукотку, у нас их много, на любой вкус.
Роднят эти параллельные миры лишь рассыпанные по всей территории ржавые бочки из-под топлива да еще остовы техники, подохшей в неравной борьбе с романтикой.
Между прочим, если прочел в энциклопедии, будто на Чукотке нет лесов, не верь глазам своим. А увидал теми глазами, как летняя сопка покрылась белым ковром, потому что валит через нее стадо зайцев в несколько тысяч голов, – нет, это не белая горячка.
Чукотка, она хуже России, в которую «можно только верить». В Чукотку временами и поверить трудно.
Как говаривал орденоносный дедушка Умкы: я люблю свою родину и не смог бы жить где-то еще, но иногда возникает гаденький вопрос – а нельзя было найти место попроще? Не такое сногсшибательное.
Дедушка весь состоял из парадоксов. Будучи совершенно без ума от мамонтов, он уверял, что напрасно чукчи связались с ними. Выстроил целую теорию на этот счет. Однажды он ее задвинул прямо с трибуны всечукотского совещания животноводов, и дедушку чуть не погнали с работы. Хорошо, времена на дворе стояли уже либеральные, а то дело пахло как минимум политической близорукостью, если не национал-шовинизмом.
Жалко, дедушка рано умер. Он был бы безоблачно счастлив в этот волшебный безоблачный день.