«делает» женщина. На Хэма и Гершеле он не напрягался, а меня несколько раз звал на «еще раз» в надежде отыграться. Мирей уехала на три недели к матери (и, как я подозреваю, пройти профилактику в родном Центре планирования семьи), и мне составляло труда удерживаться в роли. Герхардт, по счастью, был для меня неинтересен — ну что за ребячество, всерьез дуться из-за пятничного проигрыша? — а друзья уже записали меня в «правильные мужики» и не беспокоили.
А потом вернулась посвежевшая на провинциальных харчах, розовая и веселая Мирей. Герхардт в ближайшую пятницу крепко озадачился, едва не сломав об нас глаза. Похоже, кто-то из ребят ввел его в курс ситуации, чем нагрузил еще больше. Было, конечно, ощущение, что Герхардт что-то задумал. Но — честно сказать — все его задумки беспокоили меня не больше политических дрязг в телевизоре, что висит в пабе под самым потолком. Пошумят-пошумят, а потом опять футбол. Поэтому в следующую пятницу, когда Герхардт позвонил Хэму и спросил, можно ли придти с шефом, я ничуть не подумала, зачем бы ему это понадобилось.
Герхардтовский шеф ухмылялся, глядя на меня сверху, и раскачивался на носках, повторяя мое имя.
— Значит, вот так? Спасибо, Герти, я БУДУ сюда захаживать, конечно, с вашего позволения, джентльмены…
Герхардт слегка нахмурился в ответ на такое обращение, но не скуксился — и вообще вел себя непривычно спокойно, неторопливо выпивал, отказался играть с Джонсоном — «ты что, не знаешь, что в бильярде я полный дятел?»
От присутствия шефа (как его зовут, конечно, всем сказали — только я умудрилась не услышать — а переспрашивать было почему-то неловко) я переставала понимать, что в пабе происходит. В накуренной шумной комнате был он, его движения, его голос, отзывавшийся у меня в груди холодным эхом, алкоголь у меня в крови — на удивление быстрый и настойчивый — кажется, надо попросить кофе. И, кстати, Мирей должна уже почувствовать неладное и испугаться. Как это я потеряла ее из виду?
К счастью, она отошла, танцует. Герхардт? Хы, молодчина. Я-то с Мирей не танцую — нечего демонстрации разводить, а с парнем она пойдет не со всяким.
Следующую неделю Мирей была тиха и предупредительна так, что я начала беспокоиться. Что-то не так со здоровьем? Что-то задумала?… А в пятницу вечером, после упоительного турнира, на котором я дважды сделала Джонсона, Гершеле управился против меня всего один раз, а Герхардтовский шеф не выколотил из меня ничего, кроме ничьей — прямо перед закрытием я увидела как Мирей плачет в плечо Герхардта, а он смотрит на меня холодным взглядом победителя.
Она подбежала ко мне и запнулась на последнем шаге. Испуг, беспомощность, стыд — голубые заплаканные глаза.
— Прости меня… Прости.
Берсерк внутри меня расхохотался и со звоном сломал оружие того, кто бежал по скользкой палубе ему навстречу.
— Ласточка моя, ведь это не ерундовое увлечение? Я верю. Пусть будет так. Я справлюсь. Ты знаешь — я сильная. Лети.
Я взяла ее руку и поцеловала пальцы, затем подняла и выпустила. Не смотреть на Герхардта. Пусть он видит влагу на моих глазах, но пусть не догадывается, что это слезы облегчения. Мирей будет его трофеем — и тем бережнее он будет с ней обращаться. Я развернулась и выскочила на улицу. Валил снег, окутывая фонари пляшущими облачками. Лицо вскоре стало мокрым. Сигарета кончилась в три затяжки.
Значит, я все сделала правильно? Любимая женщина — востребованная женщина? Стрижи не взлетают с земли, их надо подбросить — лети, ласточка. Тебе тоже не нужно видеть моего облегчения.
На мои плечи легла теплая сухая ткань — и две ладони.
— Что, дело сделано? — шепот взъерошил мне волосы на затылке, — сосватала сестренку?… Может, теперь и о себе вспомнишь?
Руки скользнули по моим локтям, оставив куртку согревать меня — и исчезли.
— Да, запомни, — сказал он перед тем, как сесть в машину, — меня зовут Бран. Я хочу, чтобы ты это не забыла. Повтори.
— Бран, — шевельнула я губами.
— Вот так. Я думаю, ты меня найдешь.
Снег вился вокруг фонарей, а я стояла в куртке, рукава которой доходили мне до колен, и молчала. Берсерк опустил окровавленный топор и вытер лицо. Легко касаясь разрубленной ключицы, валькирия приподнялась на цыпочки и прижалась к его щеке.
2. Инерция
Женщина (нет, девушка. Совсем молоденькая девушка.) стоит на виадуке, крепко держась за перила обеими руками. Перила с виду стеклянные.
Виадук выныривает из путаницы домов, садов и улочек, возносится над городом и возвращается в улочки, сады и дома. Ничего такого, что требовало бы обхода поверху, девушка под виадуком не видит, хотя разглядывает город уже довольно долго. Наконец она выпрямляется. Тяжелая копна волос падает с плеча на спину, девушка слегка теряет равновесие и неловким жестом перекидывает длинные волосы вперед.
Город, если смотреть не прямо вниз, а оглядеться пошире — вовсе не город. Это мост, соединяющий мысы глубокой бухты, наполненной парусными кораблями. Огромный мост, по которому параллельно протянуты шесть — нет, семь! — улиц, и несчетное число переулков бежит от внутренней балюстрады к внешней.
Над городом-мостом пылает солнце, и океан отливает нежным, почти золотистым цветом. Бухту окружают лесистые холмы, обрывающиеся в воду коричневато-серыми скалами. Вода в бухте, там, где ее затеняют скалы и мост, темно-зеленая, как малахит. Мир вокруг — медленный, едва движущийся, однако становится быстрее и подробнее с каждым вздохом и с каждой мыслью. Девушке кажется, что она словно еще толком не проснулась.
Один из кораблей, стоявших в бухте, выбирает из воды поблескивающую якорную цепь, расправляет паруса, и начинает медленно двигаться. Девушка присматривается к кораблю. С высоты виадука он кажется игрушкой, но игрушкой тонкой и подробной — узкий изящный корпус, три мачты, лепестки парусов и паутина такелажа. Корабль скользит все быстрее. Девушка отводит взгляд и медленно, прихрамывая, идет вдоль перил к ближайшему спуску. Хотя, если присмотреться повнимательнее, до обоих спусков идти одинаково. Сама о том не зная, она стояла ровно посередине.
Едва глянув на лестницу, девушка цепляется обеими руками за перила и для надежности прижимается к ним боком. Полупрозрачные поблескивающие ступени, без единой площадки идущие вниз, и вниз, и вниз — в кроны деревьев и красные черепичные крыши — кажутся кошмарно скользкими.
Однако, с каждой ступенькой девушка смелеет. Подошвы словно прилипают к стекловидной поверхности; и захочешь, не поскользнешься. Девушка оглядывается. Корабль идет прямым курсом к мосту. Вскоре он исчезает под садами внутренней набережной.
Меньше чем через полчаса девушка ступает на брусчатку моста. Оглядевшись, она выбирает тот конец переулка, в котором виднелось открытое море, и направляется к набережной.
Там ветрено. Голос океана, едва слышный с виадука, становится громче. Девушка наклоняется над шершавой каменной оградой набережной и смотрит вниз.
Вокруг черной громады, уходящей прямо из-под рук в пену и мельтешение волн, вьются далеко внизу белые искорки. «Чайки» — поразмыслив, говорит себе девушка. Примерно кварталом правее вдоль кромки моста виднеется вторая уходящая в воду громада. Между ними свободно движутся темно-малахитовые волны. Корабля не видно. Девушка проходит пару сотен шагов влево, чтобы увидеть другой проход между быками моста, но корабля нет и там.
Она присаживается на ограду и ждет.
Чайки не поднимаются выше середины быков. Их крики можно услышать, только когда ненадолго стихает ветер. А ветер стихает редко. Резкие порывы растрепывают распущенные волосы девушки. Наконец она не выдерживает, кое-как разбирает на три пряди и заплетает косу. Завязать кончик все равно нечем, девушка растерянно теребит косу в руках, и, наконец, засовывает под воротник.
Когда тень от скалы на правом мысе накрыла больше половины города-моста, корабль все еще не показался. Девушка вздыхает и уходит по ближайшему переулку вглубь города.
Ее хромота кажется такой же непривычной, как и длинные светлые волосы. Девушка то упирается носком более короткой ноги, то заваливается набок, никак не умея поймать наиболее удобную походку.
И первое же, что ей доводится увидеть в городе, заставляет девушку остановиться вовсе. На противоположном углу перекрестка мелко семенит существо, похожее на старую худую курицу — седые волосы под круглой шапочкой, черная поблескивающая мантия с коротковатыми рукавами, худые ноги в стоптанных туфлях, высоченная стопка книг и метла под мышкой.
Девушка невольно улыбается, но из-за угла прямо на старушку выбегает женщина средних лет с собачкой на руках. Толкнув старуху — книги разлетаются по всему тротуару — женщина, даже не обернувшись, сворачивает на широкую улицу и уходит. Хромоножка замирает, схватившись руками за косу. Тем временем улицу переходит молодой мужчина и проходит мимо старухи прямо по книгам, ступая так, как будто тротуар… ну. просто неровный. Немногие прохожие на разных сторонах перекрестка не ведут и бровью. Старушка за все это время не издает ни звука, только прислоняет метлу к стене и неловко опускается на колени, собирать книги.
Девушка перебегает перекресток наискосок, сердито вытягивая носок неудобной ноги, и становится на колени рядом со старушкой. Та поднимает на неожиданную помощницу глаза — и вдруг девушка понимает, что перед ней вовсе не старушка. Старичок. Да, даже, быть может, не совсем еще старичок — просто пожилой, худой мужчина с узкими плечами и запястьями, с седой косицей и буклями, и детским, беспомощным выражением лица. Действительно, похож на черную курицу.
— Зачем вы тащите еще и метлу? — спрашивает девушка, складывая книги в стопку, — ведь неудобно.
— Поленился идти пешком до библиотеки, — извиняющимся голосом отвечает книголюб, — а везти оказалось никак невозможно…
Девушка откладывает больше половины книг в отдельную стопку, подает метлу и помогает старичку утвердить на руках стопку поменьше. Затем поднимает свою стопку, злорадно прижав книгами косу на груди — хоть этой докукой меньше — и улыбается.