— При чем тут достоинство! — говорит Костя. — Ты же знаешь, я его вы́носил на руках. И пеленки за ним стирал, и горшки выноси́л. Но всему должен быть предел. Дальше с ним возиться я не желаю.
— О! — говорит папа. — Здравая мысль. И я не желаю. Давай его отдадим в детдом, а? Как ты смотришь?
— Да ну тебя, — говорит Костя, — вечно эти ваши шуточки. Я ведь серьезно. Но если ты не хочешь, я вообще могу ничего не говорить. В конце концов ты отец. Это твое дело. Да, кстати, ты не можешь мне одолжить несколько рублей? До стипендии.
— Одолжить?
— Да, одолжить!
— На, держи. Ты поздно придешь?
Он дает Косте три рубля.
— Не знаю. Как получится.
Костя уходит, а мы остаемся вдвоем.
— Трудное ты все-таки существо, — говорит папа. — Соседи на тебя жалуются, учителя от тебя не в восторге, а Косте ты просто отравляешь жизнь. В чем дело?
Высокий, седой, в синем домашнем свитере и в пижамных брюках, папа стоит, упершись лбом в темное оконное стекло, и говорит:
— Это не значит, что ты должен отвечать немедленно. И вообще совсем не обязательно отвечать. Но если ты хочешь быть человеком, если ты хочешь, чтоб из тебя вышло что-нибудь порядочное, то хоть бы сам для себя ты же должен решить какие-то вопросы? Если ты не хочешь учиться, то должен знать, почему не хочешь учиться. Если тебя что-то не устраивает, должен знать, почему оно тебя не устраивает. Ты слышал, о чем мы тут говорили?
— Слышал.
— Ну в таком случае иди к себе и подумай.
— А может, плей чез, а? Одну партию.
— Нет, — говорит папа, — сегодня я что-то устал. Иди, иди.
Хотя еще совсем рано и мне хочется сыграть с папой привычную партию в шахматы, но делать нечего, приходится идти к себе, то есть на кухню.
У нас хорошая двухкомнатная квартира в новом доме. Раньше папа спал на тахте в большой комнате, а мы с Костей на двух раскладушках в маленькой. Но потом, когда Костя поступил в ординатуру и стал большим человеком, я решил проявить благородство и по собственной инициативе перебрался на кухню. Тоже ничего. Теперь у меня здесь даже своя отдельная книжная полка.
Стараясь не очень шуметь, я ставлю раскладушку и подвигаю поближе к дверям красную кухонную табуретку, на которой стоит тарелка с куском хлеба и двумя котлетами. Вообще-то мы уже поужинали. Но если Костя вернется поздно, то обязательно будет шагать через меня, шуметь, тарахтеть, пока не найдет чего-нибудь поесть.
Перед сном я обычно немного читаю. Не новое, а так, что-нибудь привычное, приятное. Но сегодня мне не читается. Я лежу и думаю.
Вот папа говорит, что я не хочу учиться. Это неверно. Я ведь учусь. И даже не хуже некоторых. Другое дело, что у меня мало пятерок.
Могу ли я быть круглым отличником? Наверное, могу. Для этого нужно внимательно слушать все, что говорится на уроках, и как следует делать домашние задания. Время от времени у меня это получается. Но потом… Весь ужас в том, что я ленивый человек. Вот если бы я выбрал себе будущую профессию!..
Нельзя сказать, что я не пробовал выбрать профессию. Я пробовал. Но из этого абсолютно ничего не вышло.
Вот космонавты. Все хотят быть космонавтами. А берут очень мало кого. Летчик-испытатель — тоже хорошо. Но я никогда не смогу быть летчиком-испытателем. Во-первых, я боюсь высоты, а во-вторых, и вообще-то я не очень храбрый. Часто мне снится один я тот же сон. Как будто иду я по набережной, что возле парка, и вдруг навстречу мне — морда. Пьяное такое рыло. Он меня бьет, ногами даже пинает. А я не могу ответить. Нет у меня злости, и все. А без злости разве подерешься? Пустой номер.
Каждый раз, когда мне снится этот странный сон, я просыпаюсь с какой-то жуткой противностью на душе.
А что, если я вообще неспособный? Совсем неспособный, ни к чему?
Эх, хорошо Ваське Плотникову! Он гений. Ему гадать не приходится. Подумать только, восьмой класс, а он уже знает даже высшую математику. Яков Борисович очень его ценит.
— Ты, — говорит, — талант, Плотников. Все ты понимаешь, все знаешь. Кроме одной мелочи. Никак тебе не удается запомнить, что мы уже проходили, а что только собираемся. Как же ты взялся доказывать эту теорему, если я ее еще не объяснял?
Все это, конечно, Яков Борисович говорит, чтобы так, в шутку похвалить Васькины способности. Но Васька шуток не понимает.
— А я не знаю, — он хлопает своими белыми ресницами, — вы же сами меня вызвали.
— Ну и что, — говорит Яков Борисович. — А если бы ты был прилежным, внимательным учеником, ты бы сказал: извините, Яков Борисович, эту теорему мы еще не проходили.
— Извините, Яков Борисович, — бормочет Васька, — я сейчас все сотру.
— Нет, зачем же? Ты доказал все правильно. Но слишком сложно. Все-таки проще, чем в учебнике, так сразу не выдумаешь. Вот смотри!
И хотя эта сценка повторяется почти каждый раз, когда Якову Борисовичу нужно объяснять новый материал, она нам нисколько не надоела. Не знаю, как кому, а мне это даже полезно. Тут хочешь не хочешь, а что-нибудь западет в голову.
Математика. Трудная наука. Да и не только математика. Если честно говорить, мне мало что дается легко. Не то что какой-нибудь Светке Мокриной. Она круглая отличница. И стихи сочиняет.
Эх, изобрести бы такую машину, чтобы она сразу говорила: способный ты или не способный. Я, конечно, в кибернетике плохо разбираюсь. Но, наверное, можно сделать такую машину…
Надо будет на эту тему «завести» папу. Он иногда любит поговорить в плане научной фантастики.
В этом году Лигия рано вернулась из Москвы. У нее новое модное платье и новая прическа.
— Идет мне?
— Ага!
Мы шли по улице Ленина, и все ребята на нее оборачивались.
Вот странная штука! Наверное, человек изменяется не постепенно, а как-нибудь вдруг, сразу. В самом деле, только что она уехала и вот вернулась совсем другая.
— Грустная ты какая-то.
— И вовсе я не грустная, — говорит Лигия. — Просто я наполненная. Понимаешь?
— А раньше, значит, ты была пустая?
— Если хочешь, да. Когда человек не знает настоящей жизни, он не может быть наполненным. Понимаешь?.. Нет, ты этого не поймешь.
Все-таки она страшная задавала. Кривляется, кривляется… Я же чувствую, что ей хочется мне что-то рассказать. Но она нарочно не рассказывает. Ждет, когда я стану выспрашивать. А я нарочно не выспрашиваю.
— Мы куда идем? В промтоварный?
— Да. Мне нужно посмотреть одни туфли. Значит, по-твоему, я совсем не изменилась? Ну что же ты молчишь? Говори!
— Где?
— Что «где»?
— А я не знаю, «что где». Это же ты говоришь «где».
Если мне надо кого «завести», я всегда применяю этот прием.
Лигия «заводится» с пол-оборота.
— Да ну тебя, в самом деле, — она топает ногой, — с тобой разговаривать — только нервы портить. Купи мне мороженое, а? Вот ты не поверишь, а в Москве мороженое хуже, чем у нас.
— Врешь!
— Нет, честное слово. А знаешь, я влюблена.
— Что?
— Влю-бле-на. Не понимаешь?
— А чего тут не понимать? Я так и подумал.
— Да? Почему?
— Не знаю. Так.
Мы вошли в магазин.
— Ты мой единственный настоящий друг, — сказала Лигия, — я тебе все расскажу. Только не сейчас и не здесь.
Я, конечно, не знаю, как в Москве, но, по-моему, отдел обуви у нас вполне на высоте. Никаких тебе прилавков. Все, что есть в магазине, выставлено на высоких застекленных этажерках. Для каждого номера своя этажерка. 35, 36, 37… Тут Лигия остановилась. Я посмотрел на ее ноги.
— У тебя разве тридцать седьмой?
— Чудак! — сказала она. — Я же не себе покупаю. Я маме. Понимаешь, у нее скоро день рождения. И вот я подумала… Смотри, смотри. Видишь, какие туфли! Как раз к ее черному платью. Тебе не нравится?
— Нет, почему, очень красиво!
Туфли действительно были красивые. Но и цена подходящая: сорок рублей.
— А где ты возьмешь деньги? У мамы?
— Нет, что ты! Мы и так еле-еле… Но деньги будут, я достану. Во-первых, десять рублей у меня уже есть. Я сэкономила на дороге. Эх, напрасно я не поехала поездом! Если бы поехала, сейчас бы у меня было уже сорок рублей.
— Это еще как сказать. — Ужасно люблю поучать Лигию, просто сил нет. — Некоторые считают, что тут действует закон сохранения расходов. Сколько выгадываешь на билете, столько прогадываешь на питании.
— Смотря как питаться, — говорит Лигия. — Мы все здесь едим гораздо больше, чем необходимо.
— Где это «здесь»?
— Ну хотя бы в Благовещенске. Вот я привыкла дома наедаться, и первое время в Москве прямо голодала.
— А может, тебя просто не кормили? Мачехи, они все такие.
— Какие глупости, — говорит Лигия. — Во-первых, мы обедали все вместе. А во-вторых: видишь вот это платье? Это она мне подарила. Ей для меня ничего не жалко.
— Вот и попросила бы у нее на туфли.
— Ты смешной, — говорит Лигия. — Они, конечно, зарабатывают прилично. Папа великолепный певец, она хорошая пианистка. Но ведь это такой закон: чем выше заработок, тем больше расходов. Вот и выходит, что они тоже еле сводят концы с концами.
— Значит, по-твоему, все равно сколько зарабатывать?
— Конечно, все равно. Но все-таки лучше зарабатывать много.
— Может, в этом и есть смысл жизни, из-за которого ты такая наполненная?
— Если ты будешь иронизировать, — говорит Лигия, — я очень обижусь.
— Ну ладно, — говорю я. — Не буду иронизировать. Надо же — слов каких нахваталась!
Вдруг пришел Васька Плотников. Высокий, тощий, с длинными белыми ресницами. Ужасно смешно он выглядит.
— Привет, — сказал я.
— Привет, — сказал Васька. — А ты что тут делаешь?
— Вот тебе раз! Живу!
— А мне сказали, что тут живет инженер Муромцев.
— А как моя фамилия?
— Верно, — сказал Васька. — Тоже Муромцев. Значит, ты его родственник?
— И даже близкий. Муромцев — это же мой отец. А тебе он зачем?
— Да понимаешь, — сказал Васька. — Я тут одну задачку случайно решил. То есть не решил, а так… Понимаешь, эту задачу решить невозможно. «Трисекция острого угла» называется. Это что-то вроде вечного двигателя. У кого мозги не на месте, так они или вечным двигателем занимаются, или трисекцию острого угла решают.